Свенельд. Путь серебра

– Что прикрывали? Где?

– Потом… – Виги не хотел сейчас рассказывать слишком много и отводил глаза.

– Кто был понадежнее, те сильнее и пострадали, – добавил Арнор.

Арнор и Вигнир сидели за столом в отчем доме, для остальных накрыли стол в погосте – большом доме в Силверволле, поблизости от Дагова двора, где каждую зиму останавливались сборщики дани. К счастью, жатва уже закончилась и урожай выдался неплохой, так что Даг смог быстро раздобыть зерна и муки для лепешек и блинов. Ошалче замешивала тесто из смеси ржаной и пшеничной муки, Арнэйд и Пайгалче, служанка, пекли блины сразу на трех сковородах и едва успевали снять несколько и выложить на деревянное блюдо, как гости хватали их горячими, рвали друг у друга из рук и мгновенно съедали, обжигаясь. Мужчины стосковались по простой домашней пище, привычной с детства. Хлеба почти не видели много месяцев, а о печеной репе, квашеной капусте, соленых грибах мечтали так же пылко, как два года назад – о серебряных шелягах. В последнее время овощей или мяса удавалось раздобыть редко. Завидев на реке огромное войско, чермису, мокша, мурамар бежали в леса, угоняя скот; бывало, что дружины заглядывали в опустевшие селения и выбирали с огородов зреющую морковь, лук, бобы, выносили все из съестных припасов, что удавалось найти. Ничего другого не искали – русов, обремененных добычей с монетных дворов Арана и стоянок на Великом Шелковом пути, не привлекали грубая тканина и простая утварь лесных жителей, но после такого набега в прибрежных селениях не удалось бы найти ни цыпленка.

Постепенно в Силверволл собирались вожди разношерстых дружин, составлявших войско. Вслед за Свенельдом прибыл его старший брат Годред, с ним Талай – сын меренского князя Тойсара, их сородичи Умай, Пеплай и Ендуш со своими отроками. Этим до дома оставалось еще один-два перехода, но они уже ступили на родную землю. Со всей Мерямаа в войско Олава собралось более трех сотен человек, возглавляемых семью знатными людьми, но из старейшин вернулись только четверо. Арнэйд приходила в ужас, видя, как сильно поредели дружины, и предвидя множество еще худших неприятностей. Погиб сам меренский воевода Тумай – младший брат пана Тойсара. Теперь их, русов, будут винить в гибели братьев и сыновей; будут вспоминать пророчества, сулившие этому походу неудачу, и проклинать тех, кто заставил мерен пренебречь ими.

– Ничего не бойся! – уверенно сказал ей Годред. – Неудачный поход – это когда нет добычи и смерти оказываются напрасны. А мы привезли добычу! Все ётуны Ётунхейма пытались нам помешать – хасаны, хазары, буртасы, булгары, чермису, мурамар! Каждый пытался урвать кусок от того, что мы оплатили нашей кровью! Но мы привезли достаточно, чтобы никто не посмел обвинить нас. Сама увидишь.

Подходили и другие, кого Арнэйд не знала. Свенельд или Годред называли ей их имена – Родмар, Видемир, Иногость, Фаральд, Сдеслав, – а она или Ошалче подносили приветственный рог. Данов и свеев она не различала между собой, но речь их звучала иначе, нежели у русов, родившихся по эту сторону Варяжского моря. Были и славяне, которых она совсем не понимала. Будь жива мать, она смогла бы с ними поговорить… Все эти разноплеменные воины и сейчас отличались друг от друга, но общего у них за время похода стало куда больше. Одежда, подобранная по правилу «все самое дорогое на себя». Одинаково короткие волосы – обритые в жарких краях и отросшие за время дороги домой. Свежие шрамы. Запах земли, реки, леса. Глаза, спокойные и сосредоточенные, ничему не способные удивиться, глаза пожилых мудрецов на лицах восемнадцати-двадцатилетних отроков, которые из-за этих глаз почти утрачивали возраст. У одних лица были хмурые, у других – веселые, у третьих – удивленные, но эта сосредоточенность во взгляде роднила их. Между собой они объяснялись на немыслимой смеси славянских, северных, меренских и чудских слов, часто упоминали каких-то «хасанов» – Арнэйд сначала думала, это тоже какая-то нечисть, но потом поняла, что так они на своем дружинном языке обозначают сарацин.

– Ты не бойся, мы за все заплатим, – сказал Дагу Свенельд, непонятно усмехаясь – чуть горестно, чуть горделиво. – За все заплатим! – Он помотал опущенной головой. – У нас серебра теперь что дерьма в яме. И шелков. Из любой ками́сы или джу́ббы на девку, – он глянул на Арнэйд, – три сорочки сшить можно, у них одни рукава шириной в нее всю. Хочешь, кольчугу тебе подарю? У хасанов ётун какие хорошие кольчуги оказались, у меня их три теперь.

– Прибереги… – Даг немного ошалел от такой щедрости и даже встревожился, в своем ли гость уме. – Тебе еще конунгу дары подносить…

– У него свое будет – по трети от добычи каждой дружины! Олав так разбогатеет, что ему и Хельги Хитрый с его греческой данью позавидует. Нам по пути торговать было почти не с кем, мы и одичали малость на одной рыбе. Буртасы и чермису вообще разговаривать не хотели – то ловцов наших в лесу обстреляют, то на стан нападут ночью, какой с краю. Но мы-то так легко не дадимся… особенно после Итиля мы уж стали пуганые… – Он опять помрачнел и стиснул зубы. – А ты, Даг, купи нам сейчас хлеба, скота, пива сколько сможешь, мы серебром расплатимся и платьем. Собери, ты знаешь, у кого из ваших что есть.

Арнэйд смотрела на братьев, сидящих за столом в отцовском доме, и с трудом узнавала их. Они еще не побывали в бане, и от них крепко несло лесным костром, рекой, землей. Люди, хоть и живут в дыму очагов, так не пахнут. Наверное, так пахнут ёлсы. А еще чем-то затхлым; как сказал ей Арнор, это от парусов, которые «воняют дохлыми ослами», когда приходится спать в лодье, натянув влажный парус вместо кровли. Раньше у обоих были полудлинные волосы, как носят русы, почти до плеч, но теперь их головы были коротко острижены. «Да мы же с весны бани не видели, – шепнул ей Виги. – В реке мылись. Боялись, вшей наберем. Хорошо еще, под шелком вша не живет», – и показал на шелковый кафтан непривычного кроя, которых на нем тоже было надето два, один на другой.

– Почему вы так чудно одеты?

– Чтобы добычу не потерять. Старые сорочки у нас за первое лето все изодрались, на перевязки пошли. А после Итиля мы и решили: наденем у кого что получше на себя прямо, так хоть что сохраним, пока живы… Мало ли что опять…

Арнору было всего двадцать два года, а Виги не исполнилось и двадцати, но при взгляде на них не верилось, что они еще так молоды. За два года в жарких сарацинских краях они сильно загорели, волосы и брови их выгорели на солнце и стали светлее прежнего, кожа обветрилась. Но главное – глаза. Совсем другие у них стали глаза – сосредоточенные и безжалостные. Встречая изумленный взгляд сестры, Виги слегка улыбался, и в этой отчасти виноватой улыбке Арнэйд узнавала прежнего брата. Арнор же был замкнут и спокоен – он или не помнил прежнего себя, или не замечал разницы. Но Арнэйд замечала – это стали другие люди, и она больше не знала их. За эти два года они прожили целую жизнь, совершенно ей не известную и не похожую хоть на что-то из того, что было ей привычно. Те братья, которых она знала, из похода не вернулись, но полностью она этого еще не поняла. Она знала: возвращение ее братьев и прочих – большая радость, но радости не чувствовала. От гостей, даже от братьев, ощутимо веяло опасностью. И сами они выглядели скорее потрясенными, чем обрадованными. Даже разговаривая с ней, Свенельд и другие все время скользили взглядом по сторонам. Здесь они могли не бояться, что откуда-то вдруг полетят стрелы, но подобные привычки легко не отстают. Они, эти люди, потому и оказались в числе вернувшихся, что эти привычки в них держались прочно.

Во всем Силверволле было не протолкнуться. Уже двинулись в теплые края первые, небольшие гусиные стаи, и ловцы потянулись к речным косам и перекатам, к лесным болотам, где птицы отдыхают, но удивительные новости созвали их назад. Перед Даговым двором толпились русы и мерен, то и дело раздавались крики – отец, мать, брат или жена признавали своего в этой странной, незнакомой толпе. Женщины бежали сюда, обожженные внезапной надеждой увидеть сына или мужа – прямо в переднике, с руками в муке, оторванные от домашних дел. То одну, то другую уводили обратно под локти, стонущей и рыдающей. Странно звучали названия тех мест, где пали рожденные в Силверволле: Абасгун, Дейлем, Ширван, Гурган, Табаристан, аль-Баб, Аран, Патрав. Но чаще всего звучало слово «Итиль».

Отцы погибших и другие родичи-мужчины собирались кучками, с нахмуренными лицами и погасшими глазами. Потолковав меж собой, посылали кого-то к Дагу или шли вдвоем-втроем. Вопрос у всех был один: как теперь с долей добычи? Подойти к самим Свенельду или Годреду не решались: после возвращения те не только Арнэйд казались существами неведомыми и опасными. Они никому не угрожали, но с ними сюда проникло дыхание смерти, будто сами боги мертвых невидимо приехали на их плечах.

– Когда люди Олава звали наших дренгов в Серкланд, они обещали, что долю добычи получат даже погибшие, – говорили Дагу осиротевшие отцы. – Ты подтвердил нам это, когда мы заключали договор с твоим сыном Арнором…

Даг, обычно шумный и разговорчивый, сейчас как-то притих и на собственных сыновей смотрел с недоуменным уважением, как на людей, повидавших больше, чем он сам.

– Погибшие свою долю получат, – подтвердил Арнор, когда отец воззвал к нему. – Приходите завтра, будем делить добычу.

Речь шла о добыче Арноровой дружины – той полусотни отроков, которых он увел из Бьюрланда и из которых назад вернулось три десятка. Арнор и его люди уже перевезли на волокушах поклажу из четырех своих лодий, и эти тюки и мешки, явно тяжелые, позвякивающие, будоражили воображение и порождали чудесные слухи. Арнэйд знала, что в них: Арнор велел ей помыть привезенную посуду, запылившуюся в дороге. Она и помыла, налив воды в кадь для стирки. Не раз она роняла какое-нибудь блюдо или кувшин, оттирая с них брызги грязи: дрожали руки от мысли, что она смывает следы сарацинской земли, той самой, в которую зарыли так много рожденных в Бьюрланде.

В первую ночь в родных домах отрокам Арнора поспать не удалось: вместе с меренской дружиной Талая они несли дозор между Силверволлом и стоянками войска, оберегая покой селения. Слишком опасно было соседство тысяч мужчин, соскучившихся по хлебу, мясу, пиву и женщинам, за два года привыкших силой брать все, что захочется. Только вчера бывшие их товарищами уроженцы Мерямаа уже оказались в другом положении: они добрались до дома, и им приходилось оберегать его от тех, кто был здесь чужим. Обошлось без столкновений, но сон всего Силверволла и окрестностей был тревожным, мерен в своих близко расположенных болах тоже сторожили скот и припасы, готовые чуть что зажигать заготовленные костры и звать на помощь.

Утром, сразу как рассвело, часть войска двинулась дальше. Талай и его уцелевшие воины ушли по реке Огде на юг, к Арки-варежу, туда, где меж двух больших озер находилась основная область расселения мере. Часть отправилась на север, к своим очагам. Хотели уйти и другие. Многие причины толкали их вперед: прокормить столько народу на одном месте не могли ни жители, ни лес, ни река, да и самих воинов подгоняла мысль о том, что теперь, после трехмесячных странствий через угрожающую неизвестность, к родному дому лежит освоенный, почти безопасный путь. Даже псковские кривичи, те, кому до дому добираться было дальше всех, испытывали чувство возвращения из Нави в белый свет.

Арнэйд слышала, как спорили Свенельд и Годред: старший брат предлагал сразу же отправить и остальных дальше на запад, к Хольмгарду, но Свен возражал:

– Нам с тобой следует быть у Олава под рукой, когда все эти шайтаны пойдут через Хольмгард и когда им придется выделить Олаву его долю. Сам понимаешь, после всего никому не захочется отдавать треть добра, и пусть видят, что у конунга есть сила принудить любого держать слово! Объявим, что мы вместе уходили и вместе вернемся.

В погосте, самом большом доме Силверволла, отроки Арнора разложили привезенное: на столах, на скамьях-лежанках, даже на полу, на расстеленных шкурах. Всем желающим разрешили зайти посмотреть. Арнор, с невозмутимым лицом сидя у стола, наблюдал, как русы и мерен прохаживаются по дому и рты у них сами собой открываются от изумления. Мало кто видел подобные вещи, и уж верно никто из ныне живущих не видел столько сокровищ сразу.

Серебряные кувшины, высокие и узкогорлые, с чеканным узором на боках, доверху наполненные серебряными шелягами. Широкие блюда, тоже с чеканкой – барс терзает оленя, лев преследует зайца, два орла держат в клювах виноградные кисти, всадник поражает копьем льва… Серебряные шейные гривны. Целое ведро из серебра, наполненное поломанными украшениями. Серебряный светильник с четырьмя рожками для фитилей, с ручками в виде свернувшихся барсов, а на боках вычеканены олень, лань, косуля и конь… Кожаный мешок золотых динаров. Множество широких ярких одежд, сорочек, портов, кафтанов и накидок, с разнообразными узорами – полосами, разводами, с вытканными усатыми змеями, разными животными и птицами. Клинки самой лучшей стали, с черноватыми пятнами. Кольчуги, шлемы. В двух или трех мешках было множество перепутанных ожерелий из стекла, хрусталя, сердолика, аметиста. Арнор позволил сестре их рассмотреть; в каждое непременно была подвешена маленькая косточка или кусочек рога, а на нем вырезаны непонятные значки, похожие на полегшие травы.

– Сарацины баранам и козлам поклоняются, – пояснил ей Вигнир. – Поэтому кусочки их костей при себе носят, а на них имя своего бога пишут. «Бог, помоги Фатиме» или что-то вроде того.

– Бога козлов? – удивленно спросила Арнэйд.

– Нет, у них другой, его зовут Алла. Правда, Шайтан?

Из тех краев Виги привез пса, похожего на волчонка, который так и не вырос в настоящего волка, только уши у него стояли торчком, – подобрал его в каком-то разоренном селении еще первым летом и с тех пор возил с собой. Это было похоже на прежнего Виги, который, как показалось Арнэйд, эту свою добычу любил больше всякой другой, хотя в псах и в Мерямаа недостатка не имелось.

– Ты бы лучше невесту себе привез! – попыталась пошутить она, помня, сколько разговоров о будущих прекрасных полонянках ходило здесь до их отъезда.

– Нельзя было! – Не без сожаления Вигнир качнул головой. – Невест почти всех пришлось там оставить. Сколько девка весит, сколько места занимает… если выбирать, девку брать или серебро, то серебро ведь дороже выходит. У нас у всех только Грим-конунг взял в свою долю двух девок, но они… – Он осекся и прикусил губу. – Я нашим сказал, что в Шайтане весу-то не больше как в белке и что нам сторож пригодится. Так и вышло. – Оживившись, он заговорил быстрее, будто хотел увести мысли сестры от девок: – Один раз мы стояли, после Итиля, как раз после переволоки, и Шайтан залаял, стал бросаться в темноту, а оттуда вдруг стрелы полетели! Хорошо, не попали в него, а это буртасы оказались… Они крайнюю лодку с поклажей угнали – с того берега приплыли, понимаешь? Три каких-то ёлса влезли в лодку, и весла у них были, и давай грести через реку! Хорошо, Шайтан дозорным дал знать – начали стрелять, успели двух тех подстрелить, один в воду прыгнул – не знаю, уплыл, наверное, темно было. А мы за той лодкой! Ее рекой несет, в ней два трупа, и никого! Наши лодки все груженые, тяжелые! Мы за ней вплавь…

У него оказалось в запасе много таких рассказов, и у Арнэйд скоро голова уже шла кругом от невозможности во всем разобраться. Но сильнее – от непроходящего ощущения, что к ней вернулся совсем не тот брат, что уезжал, а такой, о котором она почти ничего не знает. В жизни этого нового брата уже были и «невесты», и сражения, и потери…

К дележу явились многие вожди дружин из стана у реки – посмотреть на то, что им и самим вскоре предстоит. На то, как начнут подводить итог походу, выделяя каждому его долю оплаченных кровью сокровищ и удачи. Когда все собрались – сами воины, их родичи и родичи погибших, – во двор к толпе вышли Свенельд и Годред.

– Повторяю для всех, чтобы все знали, – привычно начал Годред, и ясно было, что за эти годы он привык объяснять что-то толпе, где не все поймут с первого раза. – Уговор наш был таков: Олав-конунг получает треть всей добычи. Вождь дружины получает десять долей, как это водится. Вернувшиеся живыми и павшие получают одинаково. Всем ясно?

– А почему Олав-конунг получает так много – целую треть? – возмутился Эйд, один из тех, кто не дождался сына домой. – Я знаю, так было принято у ротс-карлов и в Свеаланде издавна, но это для тех конунгов, что сами идут с боевым щитом! Почему конунг, весь поход просидевший дома, как женщина, должен получать больше тех, кто отдал жизнь за эту добычу!

В толпе возник согласный ропот. Теперь, когда мысль о возможных потерях сменилась настоящими потерями, это условие показалось несправедливым. Арнэйд отметила, как прав был Свенельд: если даже в мирной округе Бьюрланд возникли споры, что же будет, когда в дело вступят закаленные двухлетним походом варяги!

– Эйд, такое условие было поставлено, – настойчиво напомнил Даг. – Все поклялись на кольце соблюдать его, и ты тоже. Теперь уже ничего нельзя изменить.

– Олав-конунг дал нам лодьи, припасы на дорогу, дал оружие и щиты тем, у кого их не было, – сказал Свенельд. – И к тому же он договорился со всеми теми владыками, через чьи земли нам нужно было пройти. Если бы не это, никакого похода не было бы вовсе. И добычи тоже.

– Что-то плохо он договорился! – поддержали Эйда соседи.

– Мы уже знаем, что случилось: хазары напали на вас, и мой Аки пал от их вероломства!

– Кто в этом виноват, как не Олав!

– Хазары предали нас! – рявкнул Годред; его лицо ожесточилось, в глазах вспыхнула такая ярость, что стоящие ближе отшатнулись. – Но в этом виноваты они сами, тот лживый пес, что сидит у них в царях, и тамошние итильские хасаны, эти сучьи дети, мужья дохлых овец! Они позволили нам пройти на море, на обратном пути они взяли у нас ту половину добычи, что им назначалась по договору, то есть признали его! А сами тут же нарушили слово! Да проклянут их все боги Асгарда и Хель! Но ты, как тебя там, – он вонзил в Эйда такой свирепый взор, что тот попятился, переменившись в лице и выпучив глаза, будто перед ним из кустов вдруг встал медведь, – не будешь вроде тех овцелюбов и не посмеешь нарушать уговор, иначе я с тобой разберусь так, как заслужили те итильские гниды!

Годред, старший сын Альмунда, и раньше мог устрашить любого своим видом – рослый, с длинными руками и ногами, с уверенными замашками. Но два года войны превратили его почти в чудовище: на лице его появилось несколько новых шрамов, неровно заросших, и казалось, будто его лицо в нескольких местах порвалось и его небрежно заштопали. Довольно свежие, они горели красным на смуглой коже. Такому человеку разве что камень посмеет встать поперек дороги. Холодный огонь его глаз обещал быструю и верную гибель, как блеск острейшего клинка. И даже те, на кого он сейчас не смотрел, беспокойно сглатывали, желая оказаться где-нибудь в другом месте.

Больше возражений не было, и приступили к дележу. Это оказалось очень долгое дело, и заняло оно весь день. Серебряные сосуды и шеляги – по-сарацински они назывались «дирхемы», – золотые динары, украшения, ткани и прочее требовалось оценить, разделить на три равноценные части, из которых одна шла в долю Олава. Потом Арнор выбрал несколько дорогих вещей – два кафтана, два кинжала в позолоченных, усыпанных самоцветами ножнах – и от имени своей дружины преподнес Годреду и Свенельду, которые уже больше года признавались вождями всего северного войска. Оставшееся поделили на шестьдесят шесть частей. Десять из них шли Арнору, а остальное распределялось между участниками похода – живыми и мертвыми. Этот дележ пришлось отложить на другие дни: шеляги, динары, бусы и мелкие украшения можно было поделить относительно легко, но более крупные вещи и ткани нужно было оценивать в долях, разменивать, резать… Получившие свое немедленно вступали в торг между собой, пытаясь обменять десять шелягов и кружку с чеканкой на вон то покрывало и браслет с самоцветами… Уже темнело, когда добычу снова унесли в клети и заперли, чтобы завтра покончить с делом.

Местные жители разошлись, в погосте опять накрыли стол для дружины Хольмгарда. Здесь были не все – только двести человек, уцелевшие при Годреде и Свенельде, и то большая часть из них устраивалась на ночь под открытым небом. На свое серебро они еще утром купили несколько баранов, сварили похлебку со свежей репой, горохом и солеными грибами, бок и печень зажарили, ножки начинили яйцами, легкое залили смесью молока с яйцами и луком и тоже зажарили. Пива, браги и меда пока было не так много: их нельзя изготовить за день, и Даг собрал по людям, у кого что было сварено для себя. Отроки Свенельда платили серебром так щедро, что эти дни обречены были войти в местные предания как время, когда серебро валилось с неба.

Держа в руках братину с пивом, Годред встал.

– Ну вот, братья. – Он обвел взглядом знакомые загорелые лица вдоль столов. – Мы уже почти вернулись. Мы знаем, чего нам это все стоило… взять добычу, выжить, дойти до дома… Мы всегда будем помнить товарищей наших, кому не так повезло, но каждый, кто был с нами, сейчас пирует у Одина и там поднимает чашу за нас, как мы – за них!

Своими длинными руками он вознес чашу чуть ли не к самой кровле, где собирался облаком дым очага, потом под дружный крик опустил и выпил. Братина поплыла по кругу – к Свенельду, потом к Тьяльвару, потом к Логи и другим.

В этот день Ошалче и Арнэйд напекли тыртышей из ячменной муки, с моченой брусникой. Целый день возились у себя в кудо, но зато, когда Арнэйд пошла вдоль стола, перед каждым из сидящих выкладывая колобок с ягодой, обожженные двухлетней войной мужчины обрадовались как дети. Кто-то из первых, получив тыртыш, взамен бросил в ее корзину шеляг – и дальше они посыпались дождем. Арнэйд едва не закричала – хватит, хватит! – видя, как корзина наполняется серебром, как шеляги липнут к ягодам. Добравшись до мест, где им уже не грозила гибель и потеря добычи, воины чувствовали себя бессмертными, счастливыми и к тому же богатыми, как боги. Арнэйд даже померещилось, что в их повеселевших лицах она вновь видит тех отроков, какими они когда-то были…

Когда Арнэйд дошла до верхнего края стола, где сидели плечом к плечу оба сына Альмунда, Свенельд встал ей навстречу.

– Когда я уходил отсюда, я обещал не забыть тебя и твою мачеху дарами, если мне будет что дарить, – сказал он. – Ты, Арнэйд, первая нас встретила, ты указала нам дорогу к людям, и эти пирожки твои для нас лучше, чем яблоки Идунн. Этого никаким серебром не оплатить, но хоть возьми на память… о том, как ты отворила нам дверь из Утгарда в Средний Мир.

Он протянул ей какой-то блестящий сверток, встряхнул его и развернул. Это оказалось большое покрывало из тонкого узорного шелка, с шелковой же вышивкой и кисточками из шелковых нитей по краям.

– Это от нас от всех, – добавил Свенельд, пока онемевшая Арнэйд разглядывала подарок.

Она не решалась к нему притронуться, и Свен сам набросил покрывало ей на плечи.

– А это от меня.

Он вынул из-за пазухи небольшой плоский коробок на цепочке, из серебра, с красными и голубыми самоцветами и тонким чеканным узором в виде головы барана с большими загнутыми рогами. Никогда такого не видевшая, Арнэйд в изумлении взяла вещь и повернулась к пламени очага. Внутри, как ей показалось, что-то перекатилось и негромко стукнуло.

– Что это?

– У хасанов это называется «хейкель». В них обереги носят, а ты можешь… ну, иголки держать. Или какой-нибудь тоже… корешок наговоренный.

– А ты бы и рад ей корешок подсунуть! – выкрикнул Хольви, и все засмеялись.

– Можно на шею повесить, удобно, – продолжал Свенельд, не слушая. – Давай покажу, как открывается.

Он взял у нее серебряный коробок, и Арнэйд снова услышала, как внутри что-то слегка громыхнуло.

– Там что-то есть?

– Может, косточка какая задержалась… О! – удивленно воскликнул Свен, приподняв тонкую серебряную крышечку. – Я не знал…

Арнэйд тоже заглянула. В коробке лежал перстень – довольно крупный, на мужскую руку, из серебра, с пламенно-рыжим полупрозрачным камнем. На камне виднелась тончайшая резьба, но узор был какой-то нескладный.

– Видно, сунул туда и забыл… – озадаченно пробормотал Свен.

– Да ты всегда сунешь и забудешь! – опять выкрикнул неугомонный Хольви.

– Ты не можешь дарить девушке перстней! – хмыкнул Годо, с небрежным любопытством за ними наблюдавший, так, будто уличил брата в попытке схитрить.

– Возьми назад. – Арнэйд смутилась.

Свен помедлил, потом закрыл коробок.

– Нет. – Он вложил подарок в руку Арнэйд. – Раз уж я тебе передал, то все теперь твое. Пусть будет тебе на память…

Арнэйд смущенно усмехнулась, вспоминая, как убегала от ёлсов в лесу. Да уж, этого она не забудет до самой смерти. Повертела подарок в руках, потом расправила цепочку и надела себе на шею.