Темные аллеи Бунина в жизни и любви

Что это за увлечение? Вера Николаевна Муромцева-Бунина рассказала в книге «Жизнь Бунина» о влюблённостях Ивана Алексеевича в отрочестве. Вот, к примеру, в его жизни появилась Дуня, младшая сестрёнка невесты его старшего брата Евгения Алексеевича…

Вера Николаевна писала:

«Когда Евгений Алексеевич ездил к невесте, всегда брал с собой младшего брата (Ивана. – Н.Ш.), который не замедлил влюбиться в сестру невесты, Дуню, и по вечерам они ходили в соседнее имение Бахтеяровых, Колонтаевку (Шаховское в «Митиной любви»), оба вели своих дам под руку. Имение было запущено, отчего там было особенно поэтично.

– Как-то, – рассказывал мне Иван Алексеевич, – мы возвращались ночью из Озерок; Евгений поехал провожать Настю и взял меня, и я ехал с Дуней на дрожках. Как сейчас вижу: рассвет, гуси через дорогу, это уже было в Васильевском, и, не помня себя, осмелился – поцеловал едва-едва Дуню. Неизъяснимое чувство, уже никогда больше неповторимое: ужас блаженства».

И это увлечение проходило на фоне свадьбы старшего брата, что ещё более усиливало отроческие чувства и создавало особую атмосферу.

В книге «Жизнь Бунина» Вера Николаевна писала:

«Свадьба была назначена на Ильин день в Знаменском, приходе Озерок. Пир у Буниных до зари. Гостей было много, и родные, и друзья, и соседи.

…Ваня веселился больше всех. Он в новом гимназическом мундире надевал туфельку невесте, положил туда золотой, ехал с ней в карете с образом к венцу, а потому чувствовал себя одним из действующих лиц».

Быстро промчалось лето, и в середине августа Евгений Алексеевич отвёз своего младшего брата Ваню в Елец.

И снова разлука с любимой: «Дуня гостила у Буниных, и бедный Ваня, чуть не плача, полусонный простился с ней».

Но впереди учёба и городская кутерьма, и снова постепенно стирался образ той, которая заставила трепетать мальчишеское сердце.

На каникулы он отправился домой и по дороге должен был остановиться в Измалкове у Отто Карловича, к которому отец обещал прислать лошадей. Узнав о том, что у дочерей Отто Карловича появилась молоденькая и миленькая гувернантка, Бунин уже заранее стал «мечтать о ней», в чём через многие годы признался Вере Николаевне.

Где же, в ком же спрятан прототип Лизы Бибиковой из романа «Жизнь Арсеньева»?

Герой романа Алёша Арсеньев рассуждает – а повествование ведётся от первого лица – о своём отроческом увлечении так:

«Мои чувства к Лизе Бибиковой были в зависимости не только от моего ребячества, но и от моей любви к нашему быту, с которым так тесно связана была когда-то вся русская поэзия. Я влюблён был в Лизу на поэтический старинный лад и как в существо, вполне принадлежавшее к нашей среде.

Дух этой среды, романтизированный моим воображением, казался мне тем прекраснее, что навеки исчезал на моих глазах. Я видел, как беднел наш быт, но тем дороже был он мне; я даже как-то странно радовался этой бедности… может быть, потому, что и в этом находил близость с Пушкиным, дом которого, по описанию Языкова, являл картину тоже далеко не богатую».

Действительно, сохранилось немало воспоминаний современников о скромности Пушкина, о том, что и в Москве он не роскошествовал, а уж в Михайловском, в его доме, обстановка и подавно была более чем скромной.

Что ж, немногих русских писателей можно отнести к людям зажиточным, богатым. Провидение словно специально устраивало так, что человек, преданный литературному творчеству, более ничего в жизни не хочет замечать.

Да ведь и у Ивана Алексеевича очень редко можно найти в воспоминаниях переживания по поводу скромного достатка. Разумеется, он тоже стремился к тому, чтобы заработать на жизнь, но это было скорее продиктовано желанием обеспечить свою будущую семью, ведь многое зависело от этого самого пресловутого достатка.

Недаром уже в 1886 году шестнадцатилетний Бунин писал:

Поэт печальный и суровый,Бедняк, задавленный нуждой,Напрасно нищеты оковыПорвать стремишься ты душой!Напрасно хочешь ты презреньемСвои несчастья победитьИ, склонный к светлым увлеченьям,Ты хочешь верить и любить!Нужда ещё не раз отравитМинуты светлых дум и грёз,И позабыть мечты заставит,И доведёт до горьких слёз.Когда ж, измученный скорбями,Забыв бесплодный, тяжкий труд,Умрёшь ты с голоду, – цветамиМогильный крест твой перевьют!

Как говорится, «не в деньгах счастье», и не материальные блага возносят человека на пьедестал славы. Нам хорошо известны имена тех, кто создавал шедевры русской художественной прозы и великолепные, волшебные образцы поэзии. Они не были богаты и не кичились богатством, единственным «достоинством» толстосумов, поскольку имели достоинства, неизмеримо большие, они не имели дворцов, банковских счетов за границей, но обладали неизмеримо большим – созданными ими бессмертными творениями литературы, музыки, живописи. А те, кто жил ради умножения капиталов любым путём и любой ценой, остались безвестными, превратились просто в ничто… И кто сейчас вспомнит тех, кто добился в жизни больших кошельков при скудном наполнении головы.

И.А. Бунин в юности

Впрочем, у героя романа Алёши Арсеньева в период увлечения Лизой Бибиковой тягостных мыслей о материальном ещё и в помине не было. Его окрыляли яркие впечатления от общения с прекрасным, его волновали первые движения сердца! Горячая юношеская любовь, помноженная на первые искромётные опыты творчества, побеждала размышления о материальных благах.

В романе читаем:

«…Когда Лиза жила в Батурине, бедный быт наш был украшен жаркими июньскими днями, густой зеленью тенистых садов, запахом отцветающего жасмина и цветущих роз, купаньем в пруду, который со стороны нашего берега, тенистого от сада и тонувшего в густой прохладной траве, был живописно осенён высоким ивняком, его молодой блестящей листвой, гибкими глянцевитыми ветвями… Так навсегда и соединилась для меня Лиза с этими первыми днями купанья, с июньскими картинами и запахами, – жасмина, роз, земляники за обедом, этих прибрежных ив, длинные листочки которых очень пахучи и горьки на вкус, тёплой воды и тины нагретого солнцем пруда…»

Как прекрасны эти первые, непорочные чувства, ещё не затуманенные жизненными суетными перипетиями! Лето, деревня, праздник природы и праздник души, шествовавшие рядом, всегда окрыляли и вдохновляли Бунина, и он подарил эти ощущения своему герою Алёше Арсеньеву.

Бибиковы «почти каждый день» приходили купаться в пруду, «а я то и дело как бы нечаянно встречался с ними на берегу и особенно учтиво раскланивался, причём госпожа Бибикова, ходившая всегда как-то милостиво-важно, с поднятой головой, в широком балахоне и с мохнатой простыней на плече, отвечала мне уже довольно приветливо и даже с усмешкой, вспоминая, верно, как я тогда, в городе, выскочил из библиотеки».

Но главное то, что и отношения с той девочкой, которую едва не сбил возле библиотеки, продвигались:

«Сперва застенчиво, а потом всё дружелюбней и живей отвечала и Лиза, уже несколько загоревшая и с некоторым блеском в своих широких глазах. Теперь она ходила в белой с синим воротом матроске и довольно короткой синей юбочке, ничем не прикрывая от солнца свою чёрную головку с заплетённой и большим белым бантом завязанной, слегка курчавившейся чёрной косой. Она не купалась… но она иногда снимала туфельки, чтобы походить по траве, насладиться её нежной свежестью, и я несколько раз видел её босиком. Белизна её ножек в зелёной траве была невыразимо прелестна…»

Впечатления от встреч, восторг от любования прелестным существом откладывались в сознании, в памяти, чтобы воскреснуть у героя романа вновь порой ночной, когда хорошо думается, когда всё располагает к острым переживаниям свершаемого. Не так ли поступал сам Иван Алексеевич, не с себя ли описывал то, что делал его герой?

«И опять наступили лунные ночи, и я выдумал уже совсем не спать по ночам, – ложиться только с восходом солнца, а ночь сидеть при свечах в своей комнате, читать и писать стихи, потом бродить в саду, глядеть на усадьбу Уваровых с плотины пруда…»

Увлечение Лизой Бибиковой выдумано. Об этом говорит Вера Николаевна Муромцева-Бунина. И всё же, по её словам, выдумано лишь отчасти. Основа была…

«Летом у поэта (Ивана Бунина. – Н.Ш.) было два увлечения: сначала его сердце “пронзила” тоненькая, худенькая барышня, с которой он столкнулся при выходе из библиотеки. Оказалось, что она гостит у своих родственников Рышковых; но с ней он не познакомился, так как в то лето его отец был в ссоре с Рышковым, и семьи не бывали друг у друга. И они только при встречах с барышней раскланивались, когда она с матерью и Любовью Александровной Рышковой шли к пруду. У неё был чахоточный вид, ей запрещено было купаться, и она только сидела разутая в тени и грела худенькие ноги на солнце. Но в свои бессонные ночи поэт подолгу простаивал перед усадьбой Рышковых и смотрел в окно, где она спала, – он знал, что ей отвели комнату Егорчика, который в это лето не жил дома.

Юный поэт писал ей стихи, о чем она и понятия не имела.

Всё кончилось после её внезапного отъезда, но быстро явилось утешение еще более приятное…»

Это в жизни. А в романе от имени Алёши Арсеньева рассказывается:

«Потом к другому нашему соседу, к тому, чья усадьба была через улицу от нашей и чей сын был в ссылке, к старику Алфёрову, приехали его дальние родственницы, петербургские барышни, и одна из них, младшая, Ася, была хороша собой, ловка и высока, весела и энергична, свободна в обращении. Она любила играть в крокет, щелкать что попало фотографическим аппаратом, ездить верхом, и незаметно я стал довольно частым гостем в этой усадьбе, вступил с Асей в какое-то подобие дружбы, в которой она и помыкала мной, как мальчишкой, и проявляла в то же время явное удовольствие от общества этого мальчишки. Она то и дело снимала меня, мы с ней по целым часам стучали крокетными молотками, причём всегда выходило, что я будто бы что-то не так делаю, а она поминутно останавливалась и, необыкновенно мило не выговаривая буквы “л”, кричала на меня в полном отчаянии: “Ах, какой гвупый, Боже, какой гвупый!” – больше же всего любили скакать под вечер по большой дороге, и уже не совсем спокойно слушал я её радостные покрикиванья на скаку, видел её румянец и растрепавшиеся волосы, чувствовал наше с ней одиночество в поле, меж тем как её лироподобное тело великолепно лежало на седле и тугая икра левой ноги, упёртой в стремя, всё время мелькала под развевающимся подолом амазонки…»

И, конечно, Арсеньев поэт! И поэт Бунин пишет от имени поэта!

«Но то было днём, вечером. А ночи свои я посвящал поэзии. Вот уже совсем темно в поле, густеют тёплые сумерки, и мы с Асей шагом возвращаемся домой, проезжаем по деревне, пахнущей всеми вечерними летними запахами. Проводив Асю до дому, я въезжаю во двор нашей усадьбы, бросаю повод потной Кабардинки работнику и бегу в дом к ужину, где меня встречают весёлые насмешки братьев и невестки. После ужина я выхожу с ними на прогулку, на выгон за пруд или опять всё на ту же большую дорогу, глядя на сумрачно-красную луну, поднимающуюся за чёрными полями, откуда тянет ровным мягким теплом. А после прогулки я остаюсь наконец один. Всё затихло – дом, усадьба, деревня, лунные поля. Я сижу у себя возле открытого окна, читаю, пишу. Чуть посвежевший ночной ветер приходит от времени до времени из сада, там и сям уже озарённого, колеблет огни оплывающих свечей. …Неодолимая дремота клонит голову, смыкает веки, но я всячески одолеваю, осиливаю её…»

Роман потрясает не только пронзительными описаниями чувств героя, он привлекает описаниями природы, великолепной русской природы. А какие наблюдения, какие удивительные находки в описаниях той же лунной ночи!

«Я вставал, выходил в сад. Теперь, в июне, луна ходила по-летнему, ниже. Она стояла за углом дома, широкая тень далеко лежала от него по поляне, и из этой тени особенно хорошо было смотреть на какую-нибудь семицветную звезду, тихо мерцавшую на востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями, откуда иногда чуть слышно и потому особенно очаровательно доносился далёкий бой перепела. Цвела и сладко пахла столетняя липа возле дома, тепла и золотиста была луна».

Не этой ли чудной ночи посвящал Бунин свои первые стихи…

Месяц задумчивый, полночь глубокая…Хутор в степи одинок…Дремлет в молчанье равнина широкая,Тёпел ночной ветерок.Жёлтые ржи, далеко озарённые,Морем безбрежным стоят…Ветер повеет – они, полусонные,Колосом спелым шуршат.Ветер повеет – и в тучку скрываетсяПолного месяца круг;Медленно в мягкую тень погружаетсяБлижнее поле и луг.Зыблется пепельный сумрак над нивами, А над далёкой межойСвет из-за тучек бежит переливами —Яркою, жёлтой волной.И сновиденьем, волшебною сказкоюКажется ночь, – и смущёнНочи июльской тревожною ласкоюСладкий предутренний сон…

В романе всё это видит, всем этим восхищается Алёша Арсеньев:

«Глядя на дом с плотины, я точно представлял себе, где кто спит. Я знал, что Лиза спит в Глебочкиной комнате, в той, окна которой выходили тоже в сад, тёмный, густой, подступающий прямо к ним… Как же передать те чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой комнате, Лизу, спящую под лепет листьев, тихим дождём струящийся за открытыми окнами, в которые то и дело входит и веет этот тёплый ветер с полей, лелея её полудетский сон, чище, прекраснее которого не было, казалось, на всей земле!»

Всё это пока чистые, ничем не омрачённые мысли и мечты, чистые и непорочные желания. Хотя уже проявляется интерес к прекрасному полу, более мятежный, более дерзкий.

Но детство долго не отпускало Ивана Алексеевича Бунина, и он писал о нём, писал о детских и отроческих увлечениях не только в романе «Жизнь Арсеньева», но и во многих других произведениях, и поэтических, и прозаических, которые тоже читаются как стихи, как стихотворения в прозе.

В усадьбе осенью. Художник С.А. Виноградов

Возьмём рассказ, который кое-где сохраняет первое своё название «Начальная любовь», но затем всё-таки обретает более принятое литературе – «Первая любовь». Возможно, Бунин поначалу не хотел повторять название великолепной повести Тургенева «Первая любовь», но потом вернулся именно к аналогичному заголовку рассказа. Он сделал подзаголовок «Из воспоминаний детства» и поставил эпиграф:

Всё это было бы смешно,Когда бы не было так грустно…

В начале рассказа снова грядёт отъезд в город…

«Был последний день пасхальных каникул, и дня через два я должен был ехать в Орел, в гимназию».

Снова повествование от первого лица, и это первое лицо – Митя, Дмитрий Алексеевич, которого во время прогулки изобличают друзья, поддразнивая, как обычно в отрочестве, ведь в том возрасте влюблённости по умолчанию вызывали зависть, а по оглашении – осмеивались, порой безобидно, а порой даже и зло.

Вот и в этом рассказе. Разговаривают Лёва, Петя и Митя, и неожиданно Лёва переводит разговор на тему любви…

«– Я, брат, всё знаю, – проговорил он (…) – Про Сашу-то!

Я почувствовал, что моментально покраснел до самой шеи. Лева попал в самое больное место: я был в это время “страшно”, как мне тогда казалось, влюблён в Сашу, его двоюродную сестру. Она обыкновенно проводила каникулы у отца Левы, так что, мечтая приехать на лето, я имел в виду единственно её.

– Какую Сашу? – не зная, что сказать, спросил я и сам почувствовал, что сказал страшную глупость.

(…)

– Ты лжёшь, что ты не знаешь, про какую Сашу я говорю, – отчеканил Лева, – а сам влюблён в неё…»

Ох как в отрочестве не хотелось признаваться в своём увлечении! А тут ещё и сообщение о том, что Саша уехала, а ведь Митя «думал перед отъездом улучить минутку, чтобы объясниться с нею».

Объяснение с девушкой! Как же это сложно в ребячестве. Вот и в рассказе:

«…Уже раз я с нею объяснился, но тогда это как-то не вышло. Мы встретились у них в сенях; я покраснел, почувствовал, как будто кто-то провёл мне по волосам ледяною щёткою, ероша волосы; я даже не сказал “здравствуйте”. Несмотря на то, что Саша была старше меня года на два, я постоянно ею конфузился. Она сама протянула мне руку.

– Что это вас давно не видно? – спросила она.

– Нет, я был недавно, – сказал я, – вы меня не видали.

– Вы, должно быть, были в саду?

– Нет, я и в доме был.

Саша засмеялась вдруг так звонко и мило, что я сразу ободрился, хотя и не понял, чему она смеётся.

– Вы, должно быть, в шапке-невидимке были?

– Нет, в своём картузе, – сострил я и окончательно смешался.

– Ну как же я вас не видела? – добивалась Саша.

– Да вы всегда не хотите меня видеть.

– Как это не хочу?

Но я уже не слушал её и, чувствуя, что мне становится всё жарче и жарче, продолжал:

– Я не знаю, за что вы меня так не любите? Мне кажется…

– Вам бог знает, что кажется, – перебила вдруг Саша, краснея, тихим и ласковым голосом. – Я, напротив… я даже во сне вас почти каждый день вижу…

Но в эту минуту загремели чьи-то дрожки, и Саша, быстро дотронувшись губками до моей щеки и моментально вспыхнув, исчезла за дверью.

Не успел я ещё прийти в себя (у меня даже дух захватило от радости), как уж кто-то застучал по лестнице. Я нахлобучил картуз и, засвистав, что обыкновенно делал, чтобы скрыть неловкость, быстро сошёл с лестницы, встретившись с приехавшим приказчиком, и через сад убежал домой.

Припоминая всё это с особенной грустью и нежностью, я сидел один-одинёшенек в гостиной».

И в такие минуты лились стихи! Чьи стихи? Конечно, самого Ивана Алексеевич Бунина…

На них настраивала природа, удивительная природа, созвучная переживаниям Алёши Арсеньева…

«Прислонившись к притолоке, я глядел вдоль по берёзовой аллее, где из свежей рыхлой земли и из-под прошлогодних листьев торчала ярко-зелёная травка; я чувствовал какой-то неясный садовый аромат, слушал музыкальное жужжание пчёл, гулкие удары валька на пруде, – и всё нежнее и поэтичнее становилась моя тоска. Мне казалось, что я ещё никогда не был таким молодым и прекрасным и вместе с тем таким одиноким и печальным».

Но прежде чем выплеснуть на бумагу свои стихи, Бунин цитировал те, что особенно соответствовали состоянию души его героя, а следовательно, его души…

Березовая аллея. Художник М.К. Клодт

«Я глядел в далёкие поля, которые открывались с правой стороны сада, и невольно повторял с поэтом:

Что звенит там вдали, и звенит и поёт?И зачем эта даль неотступно зовёт,И зачем та река широко разлилась,Оттого ль разлилась, что весна началась?»

Это строки из стихотворения Якова Петровича Полонского (1819–1898) «В глуши». Вчитайтесь вслед за Буниным в эти строки…

Для кого расцвела? Для чего развилась?Для кого это небо, – лазурь её глаз,Эта роскошь, – волнистые кудри до плеч,Эта музыка, – уст её тихая речь?Ясно может она своим чутким умомСлышать голос души в разговоре простом;И для мира любви, и для мира искусствМного в сердце у ней незатронутых чувств.Прикоснется ли клавиш, – заплачет рояль;На ланитах огонь, на ресницах печаль…Подойдёт ли к окну – безотчётно грустна,В безответную даль долго смотрит она…Что звенит там вдали, – и звенит, и зовёт?И зачем там, в степи, пыль столбами встаёт?И зачем та река широко разлилась?Оттого ль разлилась, что весна началась!И откуда, откуда тот ветер летит,Что, стряхая росу, по цветам шелестит,Дышит запахом лип и, концами ветвейПомавая, влечёт в сумрак влажных аллей?Не природа ли тайно с душой говорит?Сердце ль просит любви и без раны болит?И на грудь тихо падают слёзы из глаз…Для кого расцвела? Для чего развилась?

И вслед за Буниным герой его романа «Жизнь Арсеньева» восклицал: «Что звенит там вдали, и звенит и поёт?!»

Герои Бунина часто обращаются к природе, спешат к ней, словно за помощью в решении своих пока ещё не хитрых, но кажущихся в юности значительными проблем.

«Я ушёл в поле, дошёл до леса и лёг на опушке. Лежа на своей шинели, я долго мечтал, до тех пор, пока над стемневшими полями не засветилась серебряная звёздочка – Венера. Возвращаясь, я решился непременно съездить на другой день в город. Лева и Петя уже теперь там (они уехали перед вечером), и можно выдумать, что я к ним за книгами – за латинской грамматикой, например. А между тем можно увидать Сашу, хоть ещё раз поговорить, просить писать и т. д. Подумав это, я почти повеселел и заснул спокойно. Но судьбе было угодно, как говорится, распорядиться иначе».

Небольшой рассказ о первой любви! Он написан искренне, с пронзительной откровенностью, как и все произведения Бунина. Он ещё отражает первые движения души, первые волнения сердца, но впереди уже иные отношения с прекрасным полом. Они врываются в жизнь героев Бунина и показаны так, словно вторгаются в его собственную жизнь. Так ведь это так и есть!..

Чувства Мити, вызванные отъездом Саши в рассказе «Первая любовь», перекликаются с теми чувствами, которые охватили Алёшу в романе «Жизнь Арсеньева».

«В одно прекрасное утро я вдруг узнал, что Бибиковых уже нет в Батурине, – вчера уехали. …

В мире после того образовалась такая пустота и скука, что я стал ездить в поле, где уже начали косить нашу рожь, стал по целым часам сидеть на рядах, на жнивье и бесцельно смотреть на косцов. Сижу, а кругом сушь, недвижный зной, мерный шум кос; густой и высокой стеной стоит на серой от зноя синеве безоблачного неба море пересохшей жёлто-песчаной ржи с покорно склонёнными, полными колосьями, а на него, друг за другом, наступают, в раскорячку идут и медленно ровно уходят вперёд мужики распояской, широко и солнечно блещут шуршащими косами, кладут влево от себя ряд за рядом, оставляют за собой колкую щётку жёлтого жнивья, широкие пустые полосы – мало-помалу всё больше оголяют поле, делают его совсем новым, раскрывают всё новые виды и дали…»

Эту работу косцов Иван Алексеевич Бунин описал в рассказе «Косцы», созданном уже в эмиграции. Косцы в рассказе «крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведенными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, ровной чередой».

Между тем природа уже брала своё, уже наступала неудержимо юность, сменяя отрочество, со всеми вытекающими из этого последствиями. И уже внимание Алёши Арсеньева привлекали не просто те представительницы прекрасного пола, которые заставляли учащённо биться сердце подростка, но и просто женщины или, как сказано в романе, – «бабы и девки».

«Днём на… плотине часто стояли бабы и девки и, наклонясь к большому плоскому голышу, лежавшему в воде на бережку, подоткнувшись выше колен, крупных, красных, а всё-таки нежных, женских…»

Вот именно то, что показывалось выше колен, волновало и тревожило, возбуждая ещё незнакомые чувства и восхищения. Как сумел Иван Бунин описать эти чувства, эти желания всего-то одним, двумя штришками! Разве можно описать такое, не испытав, не приметив в жизни, разве можно показать, как эти самые «бабы и девки» «с шутливой развязностью, на что-то намекая, говорили, когда… случалось проходить мимо: “Барчук, ай потерял что?” – и опять наклонялись и ещё бодрей колотили, шлёпали и чему-то смеялись, переговариваясь, а я поскорей уходил прочь: мне уже трудно было смотреть на них, склонённых, видеть их голые колени».

Наверное, каждый может вспомнить те юношеские впечатления и те смущения, в которые повергали девицы, старшие по возрасту, пусть и немного, но старшие, и порой кичливые этим своим старшинством, позволившим им познать что-то такое, что неведомо ещё отроку, терявшемуся от «шутливой развязности» оброненных фраз, оброненных не случайно, а намеренно именно для того, чтобы заставить стушеваться, смутиться, чего и добивались бойкие представительницы такого влекущего, но ещё незнакомого прекрасного пола, кажущегося таинственным и волшебным.

Герой романа смелел, он уже стремился к чему-то неведомому уже более осознанно. Бунин прекрасно выразил это стремление в описании следующего увлечения Алёши Арсеньева – можно сказать наверняка, своего увлечения.

Но в эти безмятежные детские и отроческие годы Бунина подстерегал тяжёлый удар, связанный с арестом любимого брата Юлия Алексеевича, его первого наставника, его учителя…

Старший брат…

В 1884 году Юлий Алексеевич был арестован за революционную деятельность, которой занимался начиная с 1876 года сначала в воронежском кружке самообразования, затем уже в Москве, будучи студентом математического факультета Московского университета, где был одним из организаторов кружка воронежцев, примкнувшего в 1879 году к чернопередельцам. Высланный из Москвы в Харьков, он окончил Харьковский университет в 1882 году, не прекращая революционной деятельности и даже возглавив там народнический кружок как не только лидер, но и теоретик.