Три Пальмы из Южного Бутово

Яна безрезультатно пыталась охмурить Альберта, который очень скоро начал от неё скрываться в своем кабинете. А она непринужденно-настойчиво предлагала ему сходить к ней на массаж в любое удобное для него время. Яна пыталась как можно чаще пересекаться с Альбертом на работе, и, если ей это удавалось, она автоматически забывала обо всем на свете, и о клиентах в том числе. За что регулярно получала выговоры, которые делал Альберт лично, а Яна вместо того, чтобы нервничать и переживать, молча стояла, потупивши глаза, и только блаженно улыбалась, хлопая ресницами.

– Яна Олеговна, я вынужден в очередной раз сделать вам замечание по поводу качества вашей работы. На вас опять поступили жалобы.

– От кого? От блондинки, которая была час назад? Она сама не знает, чего хочет. То у неё болит поясница, то под лопаткой, не жмите так сильно, не нужно меня гладить, разминайте энергичней…

– Нет, не от неё. На вас пожаловался молодой парень. И он утверждает, что во время массажа вы пытались к нему приставать. Это правда?

– Быть такого не может. Я на работе сама целомудренность. Ну, разве что, рассказала я ему пару эпизодов из своей личной жизни.

– А зачем? Зачем трогали его пресс, зачем пели ему песни?

– Пресс я не трогала, а массировала, у него был общий массаж тела.

– Песни тоже входят в общий массаж тела?

– Нет. Понимаете, я ему рассказала о том, что являюсь преподавателем по вокалу, а он мне не поверил. Вот я и решила доказать подлинность своих слов. Если бы он сказал мне прекратить, я бы с радостью это сделала, желание клиента для меня закон.

– Если бы желание клиента было для вас закон, вы бы молчали, а не несли всякую ахинею. Я вас предупреждаю, ещё одна жалоба на вас – и нам с вами придётся распрощаться.

– Я вас поняла. Больше никаких песен и никаких разговоров с клиентами.

– Очень на это надеюсь. А теперь можете идти работать. И помните: это последнее замечание.

Яна молча вышла из кабинета Альберта и разочарованно побрела на своё рабочее место. Она редко когда грустила, но в этот момент ей было действительно паршиво. Она носила на работу короткие юбки и максимально открытые платья в надежде обратить на себя внимание Альберта. Но он вёл себя сдержанно и закрыто, и услышать от него что-то большее, чем сухое «здравствуйте», было невозможно. Яна давно поняла, что у него есть женщина, и что он не один, но надежда закрутить с ним, пускай даже интрижку, её не покидала.

Я вышла из отеля и направилась к бассейну. В свободное время мы могли плавать и загорать, если свои рабочие часы закрыли и отработали. Для этого были специально отведённые места для персонала. Да, да, никакого общего пляжа с гостями отеля. Может, кто-то скажет, что это дискриминация прав человека, но так поддерживалась субординация клиент – обслуживающий персонал. Сам пляж был не так уж и плох. Конечно, не было никакой колючей проволоки, которой был отделён пляж для персонала и для отдыхающих, но это был небольшой угловой кусочек побережья, где очень часто не хватало шезлонгов, потому что их отдавали отдыхающим в случае нехватки. Все приходили со своими большими полотенцами, абсолютно не надеясь заполучить шезлонг. Но мне повезло, и когда я пришла, где-то около пяти вечера, то уже большая часть гостей начали расходиться. На пляже становилось пустынно и в то же время очень спокойно. Я смотрела на море, слушала его шум и ощущала, как всё, что меня раздражало и представляло для меня беспокойство, стало исчезать. Я забывала о тяжелом разводе, который всё еще никак не мог выйти у меня из головы, забывала о своей нынешней ситуации, о том, что у меня нет денег, нет нормальной работы, что я не знаю, как мне жить дальше. Я даже забывала о мерзавце Вадиме, который с неподдельным энтузиазмом отравлял мой каждый рабочий день. Море лечило, я это точно знала.

– Привет! Я так и знала, что встречу тебя здесь.

– Привет, – я оглянулась и увидела Люду, кровать которой находилась над моей кроватью в комнате, где мы жили. – Думаю, не сложно было догадаться, куда я иду, по купальнику и парео.

– Можно рядом с тобой лечь?

– Ни в коем случае. Твое место на втором этаже.

– Смешно… – проговорила она и расстелила рядом полотенце. – Устала? День сегодня был не из легких.

– Если бы не этот «деграданте» Вадим, которого нужно терпеть каждый день, всё было бы отлично.

– А мы сегодня просто умирали. Одна работница горячего цеха не пришла на работу и ещё одна из холодного. А потом, как выяснилось, обе отравились и не могли встать с кровати.

– Отравились? Чем?

– Алкоголем. Одна из них, между прочим, бывшая зазноба Вадимки.

– Я почему-то не удивлена. Встречаться с этим козлом, будучи в нормальном, здравомыслящем рассудке, невозможно.

– Да она квасит нон-стоп. И на работу частенько приходит уже навеселе. Строгает салаты и поёт русские народные. Совсем было распоясалась, когда они стали шашни крутить. Поддавала прямо в туалете на работе. А он ничего, молчит.

– А он всё мне выговаривает, во всём у него я виновата. А бабу свою он не беспокоит, он для неё «дольче виту» устраивает, – с обидой сказала я.

– Так он и тебе «дольче виту» может устраивать, – хохотнув, ответила Люда.

– А, нет. Хватило с меня дольче виты с бывшим мужем в законном браке. До сих пор в себя прийти не могу. А ты замужем?

– Нет. И не была никогда. А дочка есть, ей пятнадцать сейчас.

– А с кем она живет?

– С моими родителями, слава богу, есть на кого оставить, пока я работаю. Потом я приезжаю, и мы живём вместе несколько месяцев. А потом опять на заработки.

– У меня та же история была, только я была ребёнком, а не матерью. Когда уехала мама на работу в другую страну, мне лет четырнадцать было, и жила я тоже с бабушкой и дедушкой. Но самое ужасное то, что в четырнадцать лет не объяснишь, что тебе нужна мама, а не бабушка с дедушкой.

– У меня нет другого выбора. Я всю жизнь так перебиваюсь с одной паршивой работы на другую. И то, что я её родила, считаю моим самым большим достижением. Всё, что делаю, я для неё делаю. Ей же завтра учиться нужно будет, а на что? Вот я и стараюсь.

– Мама тоже так говорила. Перестройка, безработица, все полуголодные. Она тогда в котельную пошла работать, после заведующей библиотекой в конструкторском бюро. Потом делала обеды на заказ и носила их в банк, потом была продавцом в палатке с газетами. А потом уехала, и видеть я её стала на одну неделю или в лучшем случае десять дней с промежутком в три месяца. Как я поначалу плакала, мне так было плохо, хотя дедушка и бабушка меня обожали, и я их любила, но мама – это мама. Чувство такое было, что тебя бросили, а ты не объяснишь подростку, что к чему. Я только замечала, как у нас начали появляться новый пылесос, холодильник, ремонт. Я стала лучше одеваться, но платить за это нужно было чувством ненужности.

– Может быть, это у тебя было такое чувство. У неё этого нет. Мы часто с ней говорим, и она хорошо всё воспринимает.

– А у неё выбора другого нет. Ты приспосабливаешься к ситуации и отдаляешься от человека, который причиняет тебе боль, или постоянно страдаешь. Помню, случай был, мама сделала загранпаспорт и хотела уезжать, уже готовилась, а мне так этого не хотелось, я так хотела её оставить с собой рядом. А что ты можешь сделать, когда тебе четырнадцать лет? Я взяла её паспорт и спрятала в старой деревянной шляпной коробке, где бабушка хранила огромный запас ниток мулине, закопала его туда и вернула на антресоль. Потом врала, говорила, что не видела, не знаю, сама думала, что теперь-то она точно не уедет. А она пошла и сделала новый, и всё равно уехала. Может, я не могу хорошо объяснить, но в детстве у меня было чувство покинутости, несмотря на то, что бабушка и дедушка были рядом. Старшая сестра тогда вышла замуж, мама уехала работать, той семьи, к которой я привыкла, не стало, и нужно было привыкать к другому варианту. Прошло несколько лет, мама вернулась на какое-то время, но отношения уже были не те. И каждый раз, когда мы ссорились, я ей говорила: «А что ты от меня хочешь, ты же сама меня бросила». Я знала, что ей тогда было больно, но и мне было больно тоже. А терпеть боль в одиночку в семнадцать лет невыносимо. Всем детям нужна семья, нужна любовь, забота, внимание, и никакие деньги, шмотки, институты этого не заменят.

– Я иногда чувствую, когда возвращаюсь, что она как будто закрывается от меня. Как будто держит дистанцию. А потом потихоньку, потихоньку привыкает, – сказала Люда.

– Просто ей больно, а эту боль причиняешь ей ты.

– Но…

– Но она всё поймёт со временем. А потом ещё поймёт, что несчастным будешь себя чувствовать столько, сколько этого ты сам захочешь, и никто в этом не виноват: ни родители, ни твой будущий муж, ни окружение или условия жизни. В этом виноват ты сам. Человек не может быть более несчастен, чем тогда, когда думает о своём несчастье и живёт этим. Но это она поймёт ближе к тридцати, – я посмотрела на собеседницу. Люда смотрела вперед и не моргала.

– Да, жизнь – штука сложная.

– Может, искупаемся. Вода тёплая, – я встала и направилась к морю. Люда сидела на берегу и о чём-то думала. Наверное, о моём рассказе.

Когда мы с ней вернулись в комнату, я увидела, как Зина стоит возле зеркала и нервно стирает с лица косметику. Мне сразу стало ясно, что день у неё не задался.

– Зина, не нажимай так сильно на ватный диск, а то глаз вылезет.

– И пускай вылезет, может быть, если я буду одноглазой, ко мне перестанет клеиться этот придурок Алекс.

– А он кто? Ну, кроме того, что он придурок.

– Главный менеджер отеля, ответственный за персонал. Нет, ну ты представляешь, эти дуры, с которыми я работаю, начали мне рассказывать, как мне повезло, что именно он хочет залезть мне под юбку. Поначалу-то всё было, как у тебя с Вадимом. Взгляды, намеки, но мне показалось, я дала ему понять, что ничего быть не может. И на какое-то время он от меня отстал. А сегодня вызвал меня к себе и начал делать мне массаж плеч. Говорит: «Ты такая напряжённая, я помогу тебе расслабиться».

– А ты что?

– Я говорю: я не напряжённая, а сосредоточенная на работе. Только наши с вами отношения с трудом напоминают рабочие. И я встала со стула. А он мне, зря ты от меня так шарахаешься, я могу тебе помочь, а могу и всё усложнить.

– Вот урод! И что?

– Я вышла из кабинета. А он мне вслед: «Мы ещё не договорили!» Видела бы ты его: маленький, худой очкарик, с редкими волосами и желтыми зубами, а изо рта так воняет табаком, что от зловонных испарений мозг начинает затормаживать. Могу поспорить, что у него есть какие-то сексуальные извращения.