Мальчики из провинции

– Жорж! – в голосе Изольды прозвенело железо. – Немедленно извинитесь перед старшим братом!

– Но я… – заикнулся было Жорка, но мачеха властно оборвала его:

– Немедленно, Жорж! Грегуар старше на пять лет!

Жорка опусти голову, молча сопел и разглядывал носки своих белых, хотя и уже изрядно покрытых пылью туфлей. Молчал.

– Да вы не утруждайтесь, мадам Изольда, – горько и гордо усмехнулся Гришка. – Переживу.

– Переживёшь, переживёшь, – подтвердил, подходя, отец. Он тоже был нарядно одет, в тёмно-вишнёвом сюртуке и серых брюках, в тонкой сиреневой рубашке с пышным жабо. – Ты у меня всё переживёшь.

– Отец, – Гришка поспешно спешился и склонил голову. – Прошу прощения, я…

– Ты заболтался в ночном с друзьями-холопами и забыл, что сегодня престольный праздник и что надо идти с семьёй в церковь, – холодно прервал отец, подходя вплотную. И, обернувшись, через плечо сказал своему спутнику, мужчине средних лет. – Вот, извольте видеть, Сергей Тимофеевич, мой старший оболтус. Вместо того, чтобы постигать науки и готовиться к службе, пропадает в ночном с мужичьими детьми. Оболтус и есть.

– Науки юношей, вестимо, питают, Матвей Захарович, – степенно сказал подходя, Сергей Тимофеевич. Гришка покосился на него, словно спрашивая «А ты ещё что за птица?!». Росту скорее высокого, чем низкого, лет тридцать – тридцать пять, широкое лицо, окладистая борода с едва заметной проседью, усов нет, длинные волосы зачесаны назад, вокруг рта – чётко очерченная складка, в глазах светится веселье и ум. – Но известно, что делу – время, а потехе – час. Я думаю, ваш сын, всё-таки юноша достойный. Как вас звать, молодой человек?

– Григорием, сударь, – пробормотал Гришка озадаченно.

– Познакомься, сын, – по-прежнему холодно сказал отец, вполоборота поведя рукой в сторону говорившего. – Сергей Тимофеевич Аксаков, у него имение в Надеждино, по нашей же губернии, прибыл к нам на праздник вместе с губернатором, будет у нас сегодня обедать.

– Очень приятно, сударь, – Гришка склонил голову.

– Вот видите, Матвей Захарович, – весело прищурился Аксаков. – Ваш сын вполне приличный молодой человек. Да и насчёт учёбы – посмотрите, он даже в ночное взял с собой книгу. Вы позволите, молодой человек?

Пальцы Аксакова оказались внезапно быстрыми и сильными, – не дожидаясь согласия Гришки, он быстрым движением извлёк из его торбы Эксквемелина.

– Ого, – озадаченно сказал он, глядя то на книгу, то на мальчишку. – Вы меня удивили, юноша.

– Грегуар мечтает стать моряком, – улыбчиво сказала мачеха, которая всё ещё стояла рядом, одной рукой обнимая прижавшуюся к ней Анютку в белошёлковом роброне и шляпке с розовыми лентами. – Поэтому очень любит эту книгу, в ней сплошные морские приключения.

Все повернулись к ней. Отец покровительственно улыбнулся жене, Анютка, завидев обращённые к ней и матери взгляды, застеснялась и спряталась за её спину. И только Гришка по своему обыкновению, не удостоил мачеху и взглядом.

– Вот как? – по-прежнему озадаченно сказал Аксаков. – Моряком? Любопытное желание для юноши, выросшего вдали от моря. Ну а что же вы ещё любите читать, Григорий?

– Карамзина, Николая Ивановича, «Историю государства Российского», – Гришка улыбнулся, вспомнив незабываемое чтение, и, чуть подумав, добавил. – И… Роберта Бёрнса.

– Достаточно разнообразные вкусы, – по-доброму улыбнулся Аксаков, протягивая Гришке книгу. – Могу только приветствовать.

– Ладно, ступай, сын, – смягчившись, но по-прежнему хмуро сказал отец.– После поговорим. Пора тебя уже взять в ежовые рукавицы.

– Но, Матвей… – попыталась было возразить мачеха, но отец оборвал её.

– Будет! – и повторил сыну. – Ступай, я сказал. Боя на конюшню сам отведёшь.

– Хорошо, отче, – Гришка одним прыжком оказался на спине беспокойно перебиравшего ногами коня.

– Гриша, подожди! – Анютка внезапно оказалась рядом. – Я с тобой! Папа́, можно?!

Матвей Захарович несколько мгновений молчал, раздумывая, глядя то на дочь, которая, раскрасневшись от жары, сложила руки перед грудью, то на жену, которая прижала ко рту пальцы в белой кисейной перчатке.

– Добро, – сказал он, наконец. Анютка в восторге взвизгнула и бросилась к Бою, который только приветственно всхрапнул. Никто не умел ладит с этим четвероногим караковым чёртом так, как младшая Шепелёва, девочка семи лет, которая бесстрашно кормила его с маленькой ладошки сахаром.

– Аннет, – простонала мадам Изольда, сжав руки перед собой, точно так же, как минуту назад дочь.

Но девочка уже уцепилась за Гришкину руку, рывок – и она оказалась на крупе позади него, точно так же, как раньше, с утра – Маруська позади Шурки.

– Не беспокойтесь, мадам Изольда, – источая яд, как можно более вежливо проговорил Гришка. – Бой ни за что не обидит Анюту. Он её любит больше, чем всех нас. Анют, держись крепче!

В следующий миг конь со ржанием встал на дыбы, развернувшись на задних ногах, копыта грянули в пыль, и Бой стремительно бросился с площади вскачь под пронзительный разбойничий посвист Гришки и восторженный визг Анютки.

– Матвей! – в отчаянии бросилась к мужу Изольда. – Ну что ж ты молчишь?! Сделай что-нибудь!

– Ну а что ж я тут сделаю?! – усмехнулся Матвей Захарович, окончательно отмякая душой при виде молодечества сына. – Ты же сама его всё время защищаешь. Всё – «Ах, Грегуар», да «Ах, Грегуар!». Вот он и разбаловался. Ничего, скоро его воля закончится, – с удовольствием повторил он, имея в виду что-то известное ему одному. И повернулся к младшему сыну, который насупленно стоял в стороне. – Ну а ты чего, тихоня, мамин любимчик? Молчишь?

Жорж промолчал. Он отвернулся, сжимая кулаки и чуть ли не с ненавистью глядя вслед старшему брату, за которым только клубилась пыль, взбитая копытами Боя.

4

Последний удар колокола прокатился над берегами Бири, затих где-то в сумеречном лесу. Гришка взялся было за оконницу, но поднять её не успел – за спиной едва слышно скрипнула дверь, и мальчишка обернулся, вздрогнула, как от выстрела.

Жорж.

Жорка.

– Чего тебе надо? – грубо спросил Гришка, всё ещё держась оконницу.

– Опять к своим приятелям-холопам собрался? – с ядом спросил Жорка, прислоняясь плечом к косяку. Сюртук его перекосился, ворот рубашки встал дыбом.

– Твоё ли это дело? – хмуро бросил Гришка, отворачиваясь к окну. – И вообще, тебе спать пора, малявка.

Он с удовольствием услышал, как Жорка сзади злобно засопел. Хоть бы в драку на меня кинулся, что ли, – с весёлой злостью подумал Гришка. Ох, он и накидал бы этому французёнку… но Жорка был умнее. Или трусливее. Отлично понимал, что один на один ему старшего брата не одолеть.

– Тебя батюшка кличет, – процедил Жорка с ненавистью. – Велел позвать в курительную комнату.

И грохнул дверью так, что пыль с пола взлетела и с потолка посыпалась.

Когда Гришка обернулся, младшего братца уже не было.

И чего это отцу приспичило? – недоумевал Гришка на ходу, торопливо спускаясь по лестнице. Курительная комната с глубоким эркером была пристроена ещё лет семь назад, когда отец увлекся английскими нравами и привычками и пристрастился к курению длинной прямой трубки и сигар.

Распахнув дверь в эркер, Гришка замер на самом пороге, его обдало душистым табачным дымом, защекотало в носу и в горле.

Гость был ещё здесь. Аксаков сидел с ногами на козетке22 у отворённого по жаркой погоде окна, со вкусом покуривал толстую кубинскую сигару (отцу привозили их из Москвы, покупая там у каких-то невнятных торговцев) и поигрывал носком ботинка желтоватой кожи. Отец же расположился, вытянув ноги на середину комнаты, в вычурном чиппендейловском кресле23 красного дерева в глубине эркера и мерцал огоньком своей любимой трубки турецкого меершаума24, привезённой из Болгарии.

– Звали… батюшка? – в два приёма выговорил Гришка, усилием справляясь с першением в горле.

– Звал, звал, – отец нетерпеливо повел рукой, указывая длинным трубочным мундштуком на невысокий стул «жакоб»25 у самых своих ног – садись, мол. Гришка примостился на край стула, в душе радуясь, что не стал сегодня переодеваться в ту одежду, в которой его застали утром. Не хватало ещё выказать себя сущим невежей. Впрочем, заслуги его в том не было – мачеха распорядилась забрать эти лохмотья в стирку.

Аксаков покосился на Гришку, мерцая глазами в свете свечей, чуть качнул головой, уклоняясь от влетевшей в окно караморы26, и задорно шевельнул в усмешке губами – словно мысли Гришкины прочитал.

Гришка отвернулся – смотреть следовало на отца.

Шепелёв-старший несколько мгновений разглядывал своего первенца, словно пытаясь понять что-то, пыхнул трубкой, стряхнул с жабо невесомую частичку пепла, взял левой рукой бокал с вином, поднёс к губам, словно собираясь глотнуть, но глотать не стал.

– Вот что, Григорий, – сказал он, и Гришка невольно подобрался – полным именем отец звал его крайне редко, и, как правило, это было в очень важных случаях.

Нет, не так.

ОЧЕНЬ ВАЖНЫХ.

– Хватит тебе без дела с холопскими детьми болтаться, – сказал отец, несколько мгновений помолчав. Глотнул вина и продолжил. – Пора и за ум браться, пятнадцатый год уже пошёл.

Сердце замерло на мгновение, едва слышно ворохнулось под сюртуком, надетым к праздничному обеду – английского покроя, тёмно-бордового сукна с серебряными позументами.

Браться за ум – могло означать только одно. Отправляться в учение. Не жениться же.

От второй мысли Гришка едва не засмеялся в голос. Но удержался. И даже усмешку удержал.

– Ты, я знаю, мечтаешь моряком стать… – сказал отец, словно бы невзначай и снова умолк, вновь пыхая трубкой.

Сердце вдруг заколотилось стремительно, во рту пересохло. Отец поглядел на сына, приподнял бровь – не слышу ответа, мол.

– Я… – сглотнув, хрипло выговорил Гришка. Отчаянная надежда билась где-то в глубине души. Он покосился на Аксакова, и Сергей Тимофеевич вдруг весело подмигнул ему. – Да, батюшка, мечтаю…

Он умолк, опустив голову. Губы шевелились сами собой, и Гришка не удивился, поняв, что шепчет молитву.

Непонятно какую.

Непонятно кому.

– Завтра поедешь с Сергеем Тимофеевичем в Москву… он любезно согласился присмотреть за тобой в дороге, – отец делал паузы – пых, пых, пых…

Сердце обрушилось куда-то в глубину.

Москва.

Никаких морских учебных заведений в Москве не было.

Гришка поднял голову и встретился взглядом с отцом. Матвей Захарович смотрел с непонятным выражением, в котором мешались насмешка и сочувствие.

– В Москве он посадит тебя на дилижанс до Санкт-Петербурга, – договорил, наконец, отец, откладывая догоревшую трубку и глотая вино из бокала. – Морской корпус найдёшь сам, там рукой подать. Понял ли?

– П… – Гришка поперхнулся, воздуха не хватало. – Понял, батюшка!

Его смело́ со стула, бросило на колени перед отцом, губы сами по себе нашли руку отца, пропахшую табаком.

– Ну-ну, – растроганно и добродушно сказал отец. – Встань, сын. Не холоп ты, чтобы на коленях стоять. Да и я всё ж не господь. Учись достойно. И служи достойно. Но… есть условие.

– К-какое, батюшка? – несмело спросил Гришка, не спеша подняться с колен.

Отец наклонился к нему, и произнёс негромко у самого его уха, так, чтобы слышал только сын:

– Прекрати хамить мачехе. Она перед тобой ни в чём не виновата.

Гришка сжал зубы.

– Хорошо, батюшка, – устало сказал он.

– Обещай.

– Обещаю, – опустив голову, он почти шептал.

– Слуг я с тобой послать не могу, – продолжал отец уже громко, выпрямившись. Аксаков слушал молча, не вмешиваясь. – Сам знаешь, дворни у нас мало, и из деревни никого взять не можем. Да и не учёны они. Дядька твой тоже увечен, не сможет поехать. Да и не позволено в корпусе лакеев да камердинеров при себе иметь. Так что живи сам, как можешь. Деньги буду тебе присылать почтой и оказиями. Не пропадешь, если мозги есть. А ими тебя бог вроде не обидел.

– Спасибо, батюшка, – прошептал Гришка, не поднимая глаз.

– А теперь ступай, – кивнул отец. – Завтра вставать рано, собирается будешь, Сергей Тимофеевич в полдень выезжает, и ты с ним.

Гришка не помнил, как шёл к себе в комнату. Его качало, как пьяного, ноги плохо держали, в глазах плыл туман.

В Питер!

В город Петра!

В Морской корпус!

Батюшка, да ради этого я не только вежливо с французкой разговаривать стану, я её… я её… нет, мамой я звать её не стану даже ради Морского корпуса.

Он остановился на пороге комнаты, окинул её диким взглядом. Завтра! Завтра он отсюда уедет! Надолго! А то и навсегда!

Да разве ж он заснёт теперь?!

Недоросль торопливо взбежал по лестнице наверх и остановился около небольшой двери в боковушку. Дверь была чуть приотворена, из неё сочился тусклый свет лампады. Гришка приостановился, стукнул в дверь:

– Нянюшка, можно?

– Заходи, Гриша, заходи, – старческий голос отозвался с неложной радостью.

Боковушка была невелика, сажень на полторы, не больше, и мебели там было всего только – кровать, небольшой стол, лавка да сундук. Примостившись под самым тройным подсвечником медной ковани, на резной лавке сидела с прялкой сухонькая старушка в тёмно-зелёном распашном сарафане с плоскими костяными пуговицами. Седые волосы, опрятно убранные под вдовий повой (в доме Шепелёвых любили русскую старину, кондовую, допетровскую, и сам Матвей Павлович частенько показывался на людях в шитой серебром ферязи чуть ли не времён Ивана Грозного, что соседи дружно считали безобидным чудачеством), лишь кое-где выбивались лёгкими невесомыми прядками, спадая вдоль ушей или висков.

Гришка плотно притворил за собой дверь, взобрался с ногами на сундук, сел, обняв колени, и потупился под строгим взглядом Прасковьи Тимофеевны. В доме её все, кроме него, звали именно так, даже французка навыкла, на что няня несказанно смущалась и отмахивалась: «Да будет вам, батюшка, боярыня я, что ли, или невеста, чтобы меня по отечеству величать?»

– Набедокурил опять, Гриша? – спросила она ласково и вместе с тем строго. Недоросль, чуть прикусив губу, коротко кивнул. Няни он, пожалуй, побаивался даже чуть больше, чем отца. Матери он почти не помнил, навык, что с ним возятся кормилица да нянька, да потом, когда восьмой год пошёл – дядька, отставной донской казак-приживал. Впрочем, всё то было уже в прошлом – кормилица и дядька жили в Новотроицке, где в соседях перемежалась крепостные с казёнными, а нянька доживала годы в боковушке барского дома. Гувернёра старшему недорослю Шепелёвы искать не стали – наукам его наставлял отцов сослуживец, а манерам – мачеха-француженка. Так и рос Гришка Шепелёв вольной птицей.

– Ну сказывай, бесстыдник, чего опять натворил, – велела Прасковья Тимофеевна всё тем же голосом, мешая ласку со строгостью. Поплевала на пальцы, скрутила прядку кудели, крутанула с мерным шелестом веретено.

– В церковь опоздал, – признался Гришка, краснея.

– Нехорошо это, Гриша, – осуждающе поджала губы нянька. – Троица нынче, праздник престольный у нас, надо было в церкви быть, никак опаздывать неможно. Грех это, бог гневаться будет.

– Отмолим, – вздохнул Гришка, ласково глядя на няню. – Уезжаю я, нянюшка.

– Охти мне, – всплеснула она руками, выронив веретено. Глухо брякнул об пол каменный точёный пряслень, веретено покатилось по кругу под лавку. – Далёко ли?

– В Питер, нянюшка. Учиться.

– Ну, учиться-то надо, вестимо, – протянула нянька неуверенно. – Так ведь ближе можно, в Уфе хотя бы…

–В Уфе на морского офицера не учат, – вздохнул Гришка, у которого тоже вдруг заныло в груди – понял, что уедет не на сутки, не на неделю, не на месяц даже – на год, самое меньшее.

– Моряком хочешь быть, – понимающе протянула няня. Про Гришкину мечту знали все в доме, и давно уже никто не смел над ней смеяться. Даже Жорка. И не отваживался прекословить. Даже отец. – Не страшно по морю-то плавать? Тонут ведь люди, Гришенька…

– Помереть и в своей постели можно, нянюшка, – по-взрослому возразил Гришка. – Интересно ведь другие страны посмотреть, других людей…

Примечания