Гонзу Читатель
– Ну, понеслось… Защитник вдов и сирот, проповедник добра и справедливости…
– Короче, Агнесс, поможешь мне?
– Да делать-то что? Говори уже, а то тянешь резину, проповедь мне читаешь. Давай тряхнем стариной, что ли.
– Надо заполучить в свои руки такси и проехаться на нем по округе. Я уверен, клиент на нас выйдет.
– А дальше?
– А дальше как пойдет…
* * *Короче, шесть вечера, начинает темнеть. Я выглянул в окно, убедился, что Педру уже здесь, на площади, разговаривает с Кривым Алфонсу, оба возбужденно машут руками, знаете, такой жест – отмахнуть от себя что-то снизу вверх тыльной стороной ладони, что-то ненужное, нехорошее. Наверняка последние события обсуждают. Ну да мне все равно, главное – участники спектакля в сборе. Значит, шоу пора начаться. Занавес!
Агнесс спустилась и уселась на крохотной площадке между лестницей и дверью на улицу. Я наверху взял табуретку, швырнул по ступенькам, она с грохотом и подскоками понеслась вниз. На середине пути табуретки Агнесс заорала. Когда в дверь просунулись любопытные физиономии моих приятелей, их жадным очам предстала такая картина: Агнесс с табуреткой под головой кашалотьей тушей развалилась у подножия лестницы, заняв абсолютно все тесное пространство и задрав ноги, одна ее туфля свисает со ступеньки. На толстом колышущемся животе покоится крошечная розовая сумочка «Версаче». Туша едва шевелится, пытаясь выбраться из капкана, и громко стонет по-английски: «О, моя нога, я сломала ногу, боже, какая боль, помоги мне, Ру… э-э, Гонзу, скорее, я сейчас умру…» – и так далее. Я выскакиваю из своей квартиры наверху с воплем «что? что произошло?», всплескиваю руками, увидев страшное крушение Агнесс, бросаюсь к ней, приговаривая: «Ты не ушиблась?»
Все дружно подняли стонущее тело, потащили его на улицу и усадили в кресло на террасе пивнушки. Кто-то торжественно нес утерянную туфлю, кто-то предлагал вызвать скорую помощь, чтобы доставить жертву коварных ступенек в клинику. Я щупал лодыжку, Агнесс выла пожарной сиреной, корчась и порываясь упасть в обморок.
Нашарив глазами в толпе Педру, я подозвал его:
– Педру, дай мне машину, я отвезу ее в Кинту. Она в клинику не поедет, у нее свой врач, она только ему доверяет.
– Зачем? Твою тетку я сам отвезу… И почему, кстати, она говорит с тобой по-английски?
И тогда, перегнувшись через толстую ножищу, которую до сих пор держал в руках, пристально глядя таксисту в глаза, я сказал вполголоса, чтобы не слышали остальные:
– На самом деле она мне не тетка, она моя мать, приемная. Она вытащила меня из вшивого приюта в Кейпе. Мне было четыре года, я считался полудурком, мочился в постель, ел козявки, размазывал свое дерьмо по стенам и совсем не говорил. Она пришла туда с какой-то комиссией, проверочной или благотворительной, не знаю – молоденькая совсем, но такая уверенная в себе, как королева. Ее занесло в нашу комнату. Воспиталка била меня линейкой по испачканным говном рукам, а я молчал и только все старался дотянуться до ее белого платья. А эта говорит ей: «Вы плохо наказываете непослушных, дайте мне линейку!» Воспиталка и отдала. Тогда Агнесс, взяв линейку, со всего размаха влепила ей по щеке так, что сразу появился красный рубец. Не слушая воплей несчастной дуры, она сунула меня под мышку и пошла к директору приюта. Говорит ему: «Ту, что сейчас придет жаловаться, увольте немедленно, или уволят вас. Документы этого мелкого засранца выбросьте, я забираю мальчишку с собой».
– И что, усыновила тебя?
– Официально нет, выправила мне новое свидетельство о рождении. Она вырастила меня. Могу я что-то сделать для нее сам, а, Педру?
Тот только вздохнул.
– У тебя права-то есть?
– Есть.
– Ладно, сейчас пригоню машину. Только ты побыстрее, мне же еще в столицу ехать со всеми.
– Я успею.
Стонущую Агнесс с трудом усадили на переднее пассажирское, донельзя отодвинутое назад сиденье, кто-то заботливо положил ей на колени утраченную туфлю, кто-то сунул ей в руки бумажный пакет с сэндвичами, кто-то протискивался сквозь толпу, держа над головой ее сумочку, не дай бог забудет. В общем, столпотворение и суета на нашей площади были как на картине Брейгеля Старшего или еще у какого-то русского художника «Боярыня отъезжает в ссылку».
Минуты через три, когда Агнесс наконец перестала стонать – а то уж больно вошла в роль, – надела свою туфлю и принялась жевать сэндвич из пакета, я вырулил на дорогу, ведущую в Параизу. Мы покатались по этой дороге взад-вперед-наискосок около получаса, мне уже начал названивать Педру, и, чтобы ничего не врать, я выключил телефон.
И вот очередной круг. На въезде в квартал вижу, стоит какой-то чел в старой линялой толстовке, на голове шапочка вязаная с короткими ушками. Это у нас на острове такая национальная шапочка, всегда коричневая или белая, мужики с гор такие носят. И он рукой мне так, мол, остановись, брат. Поближе подъехал, смотрю – а челу-то нехорошо, потряхивает его слегка. Говорю Агнесс:
– Аккуратно. Вроде, наш клиент.
Притормаживаю около него.
– Куда, брат?
– В Санту-да-Серра подбрось.
– Легко, щас только бабу эту до дома докину, тут по пути.
Ну, он назад полез, уселся за мной, поехали. Я насвистываю, Агнесс улыбается, как престарелая Барби, этот сзади сидит, как куча, голову в плечи втянул. Я через плечо, скабрезно скалясь, говорю:
– Прикинь, брат, я эту бабищу уже неделю по острову катаю. Типа, окрестности показываю. Да только чего она видела-то! – И хохотнул со значением.
Остановился я у какого-то дома посимпатичнее. Пара этажей, садик небольшенький, дорожка, мощенная черной галькой, идет вверх к калитке. Агнесс заворочалась, стала из машины выколупываться. Вылезла, достает из своей сумочки стоевровую купюру и протягивает мне. Я ей:
– Что вы, сеньора, это слишком, это много, много!
Пытаюсь ей купюру обратно всучить, а она, совсем уже лучезарно улыбаясь, на чистом португальском говорит мне:
– О нет, это в самый раз. Вы так много для меня сделали…
Ах, Агнесс, ты полна сюрпризов! Ну, она по дорожке к дому пошла, а мы с этим утырком двинули дальше.
– Прикинь, брат, мало того, что этих туристок возишь, так их еще и… – я ввернул самое грязное словцо, эвфемизм слова «секс». – Неделю, говорю, с ней катаюсь. Но она, знаешь, щедрая. Да, что есть, то есть. Ботинки мне купила, «Эктив Кэмэл» настоящий. Супер, сто тридцать стоят. Я домой их принести не могу, жена спросит, где взял. И деньги тоже показать не могу, так и вожу их в багажнике в коробке с ботинками.
Баки ему заливаю, весь сияю от самодовольства. Тут он мне говорит:
– Не надо в Санту-да-Серра, давай дальше чуток, в Камашу.
А это по глухой такой дороге ехать, справа гора-лес, слева обрыв, ввечеру в эту сторону мало кто потащится. Вот там-то он меня потрошить и собрался.
– Нет, брат, – говорю, – в Камашу не поеду. Чего вдруг? Ты ж до Санту-да-Серра подряжался.
И вот тут я по-настоящему испугался. А кто бы не испугался, когда ему сзади в шею лезвие ножа упирается? И ждешь вроде, а как момент наступает, страх берет. Тем более если знаешь, что за спиной торчок, которого ломает. Я газанул резко, чтоб его назад отбросило, пригнулся и тут же по тормозам, ключ от машины – в карман и выкатываюсь наружу, этот – за мной. Нож в руке, выкидуха, а держит – ну, чесслово, кино насмотрелся – в кулаке высоко перед грудью – так только сверху бить. А бить-то надо снизу вверх, под ребра, либо в печень, либо в сердце. Как он сумел того таксиста завалить, вообще непонятно, видно, впрямь случайно получилось. Ну, я пячусь от него, верещу:
– Не надо, брат, не убивай, я все тебе, все тебе! Вот, часы возьми, тоже она подарила!
И с руки часики снимаю, они у меня теперь в правом кулаке, ему протягиваю. Он – на меня, я – шаг навстречу, левой рукой – за запястье, блокирую нож, а правой, часами этими, циферблатом, как кастетом, ему в челюсть – шмяк!.. Часики мне и правда Агнесс подарила, это я не соврал, подарила на наше расставание двадцать лет назад. Откуда ему знать, что стекло на них пуленепробиваемое, им не то что орехи колоть – им бетонные сваи заколачивать можно? Он покачнулся, а я его придержал – не падай, дружок – и ребром браслета по горлу ему чиркнул. Откуда ему знать, что при некоем движении из пары сегментов лезвия выскакивают, острые как бритва? Убить не убьешь, но кровь пустишь.
– А-а-а! – завопил утырок, нож бросил, за горло схватился. – Ты убил меня, убил!
– Да, я убил тебя, – сказал я и напоследок часами же ему в висок въехал, загасил.
Он брык с катушек, как у одного писателя: «Лежит, скучает».
Ножичек я подобрал аккуратно за лезвие салфеточкой, в пакетик целлофановый сунул. Это штукенция важная, вещдок. Клиента связал тросиком фирменным стилем и в багажник загрузил. Ну, еще шею ему какой-то ветошью из хозяйских запасов замотал, чтоб машину кровью не угваздал.
Возвращаюсь за своей подругой, думал, она там у калитки стоит, а подъезжаю – нет ее. Я посигналил. Тут в домике отрывается дверь, оттуда выглядывает тетка в фартуке и рукой мне машет, кричит:
– Заходите, заходите, сеньора вас ждет!
Что еще за хоровод? Захожу. В зале, где наверняка собираются только на Рождество, за столом все семейство, человек пять, во главе стола Агнесс с толстым фотоальбомом в руках, рядом бабулька сморщенная примостилась, что-то ей там показывает и, судя по всему, рассказывает всю фамильную историю. Тетка в фартуке мне улыбается:
– Слава богу, вы приехали! Сеньора была так расстроена! Подумать только, вышла прогуляться из гостиницы и заблудилась! Хорошо, что вы оставили ей свой номер телефона.
– Да, – говорю, – эта сеньора крайне рассеянна. Вчера она ухитрилась потеряться внутри отеля, забыла номер своей комнаты, плача, бродила по пустым коридорам, пока не забрела в прачечную. Там моя дочь работает, она ее спасла, отвела к стойке администратора.
Агнесс поднялась из-за стола, начался обряд прощания – объятия, пожимание рук, прикладывание щечки к щечке, все наперебой что-то втолковывают ей, хозяева улыбаются, я улыбаюсь, она улыбается так, будто после многолетней разлуки встретила своих родных. Наконец мне удалось заполучить ее, я стал подталкивать свою напарницу к выходу, шипя сквозь улыбку, что не худо бы побыстрее, но она два раза уворачивалась и вновь кидалась в раскрытые объятия семейства.
– Такие отзывчивые люди, я хочу отблагодарить их.
Она полезла в свою сумочку.
– Много не давай, не больше двадцатки. Не надо смущать невинные души, а то они начнут бездельничать, предаваться пьянству, пороку, распутству и сами не заметят, как закончат свою загубленную жизнь на панели.
Двадцать евро быстро перекочевали из холеных пальцев Агнесс в натруженную, перевитую венами лапку старушки с фотоальбомом, и мы отчалили.
Уже сидя в машине, она спросила:
– Ну, получилось?
– Груз в багажнике.
– А что теперь?
И правда, что теперь? Не повезешь же его прямиком в полицию. Заходишь в отделение, а там как раз Алипиу дежурит, и ты так небрежно ему: «Привет, Алипиу, как дела, как жизнь? Да, я тут тебе привез убийцу, возьми в машине, в багажнике». А он спокойно: «Само собой, сейчас вот статейку в газете дочитаю и схожу заберу. Ты ведь не торопишься?»
– Надо бы его где-то поближе к полиции сгрузить. Потом тебя отвезу.
За квартал от отделения, там, где потемнее, у заброшки, у старого дома с провалившейся крышей, еще каменного, а не как нынешние из бетона, я остановил машину и открыл багажник. Клиент зашевелился, тросик на горле стал затягиваться, утырок захрипел, я еще раз двинул ему в висок, чтоб затих, потом сгрузил его в узкий проулок. Пакет с ножом сунул ему за пазуху. Отогнал машину подальше и снова остановился.
– Агнесс, дай мне свой телефон.
– Зачем?
– В полицию позвоню. Я быстро, они не отслеживают. Да и у тебя номер иностранный. И платочек свой тоже дай.
Взяв ее мобильник, я прикрыл микрофон розовым платочком, двумя пальцами слегка сжал себе горло там, где связки, и вполне натуральным женским голосом сказал в трубку:
– Полиция? В переулке Девушки Сюзет возле заброшенного дома вас ждет убийца таксиста… Нет, не шутка, пройдите десяток метров, не поленитесь… Кто говорит, кто говорит… сестра Ирма говорит. – И дал отбой.
* * *Когда таксисты вернулись из столицы, у нас на площади чуть ли не митинг случился. Педру с горящими глазами, размахивая руками, рассказывал:
– Представляете, едем мы сначала по набережной, потом на авениду сворачиваем, медленно так едем, всю проезжую часть занимаем, сигналим, полиция на перекрестках остальным машинам дорогу перегораживает, все честь по чести, солидно. И вот доезжают первые из наших до президентской резиденции, и тут на́ тебе – впереди дорогу перегораживает полицейский фургон с громкоговорителем и начинает орать: «Внимание! Просим остановить все машины!» Ну все, думаю, приехали, дальше не пропустят, конец нашему маршу протеста. А громкоговоритель орет: «Внимание! Просим тишины! Сейчас к вам обратится господин президент автономии!» И так раз пять подряд, пока все машины сигналить не перестали. Из-за фургона выезжает открытый автомобиль, а в нем стоит наш президент!
Все загалдели, что такого быть не может, что он заливает, и вообще, как Педру из своего такси мог там что-то рассмотреть? Но Педру не сдавался, призывал в свидетели других таксистов, вот, мол, и Гомеш, и Карлуш там были. Сам-то он и вправду далеко стоял, но Карлуш впереди колонны ехал, вот он точно видел, он подтвердит. «Да что видел-то, что?» – старики уже изнывают от любопытства. Но Педру себе цену знает, он не торопится.
– Ну и вот, значит. Да… Выезжает открытый такой автомобиль – белый, большой, «Бентли» вроде. И там стоит наш, значит, тоже вот в белом костюме, красавчик. И с микрофоном в руке. Вот он в микрофон говорит, а звук идет из громкоговорителя, на весь город слышно было точно.
– Да что говорит-то? Давай уже рожай, не томи! Что он сказал? – галдят со всех сторон.
Педру еще паузу подержал немного, закурил, дым выдохнул, нос почесал и наконец выдал:
– Он так сказал. Я, говорит, много говорить не буду. Я, говорит, поддерживаю ваши требования и разделяю ваши тревоги, как-то так. Но, говорит, мне только что сообщили, что полиции удалось задержать человека, которого подозревают в убийстве таксиста. Убийца таксиста арестован! А сейчас, говорит, можете продолжать свой марш! Во как! Стоило нам на улицы выйти, как у них там зачесалось, и они сразу забегали и поймали этого гада!
Ну, тут все подхватили: «Да, стоило только! Мы заставим их выполнять свой долг! Могут, если захотят!» Все кинулись в бар, стали угощать друг друга пивом и винишком – в общем, началось настоящее народное гулянье. Я тоже взял пару малюсеньких бутылочек, одну протянул Педру.
– Ну вот видишь, как все обернулось. А ты ругал меня, что я тебе машину поздно вернул.
Фотограф Хико Ити
На другой день было 31 декабря, и мы с Агнесс на ее яхте отправились в столицу смотреть новогодний салют. А до салюта был заявлен торжественный обед.
Подруга моя велела мне явиться на ее корабль одетым соответственно – если не фрак, то костюм обязателен, – а не то она бросит меня за борт на съедение косаткам. Ладно, думаю, будет тебе «соответственно», и вырядился в белый смокинг – да, есть у меня и такой прикид в шкафу, – а к смокингу – широкий бордовый пояс и такая же атласная бабочка на шее – принимай, королева, графа Монте-Кристо!
Я думал, Агнесс встретит меня в этаком навороченном вечернем платье в пол, на которое ушло метров тридцать-сорок бархата или органзы, но она была в брючном костюме, шелковом, явно очень дорогом, сливочного оттенка, жемчуг на шее и маленькие золотые сережки, в которых тоже жемчужины. Мой вид ее удовлетворил. Оглядев меня с ног до головы – еще бы повертеться заставила, – она сдержанно кивнула.
Пока суть да дело, до обеда еще было далеко, мы выпили по рюмочке сухой мадеры, и хозяйка устроила для меня экскурсию. Все, как полагается на дорогих яхтах, как на картинках в каталогах, но когда мы спустились на самую нижнюю палубу, я удивился. Там должно было быть две каюты, но Агнесс объединила все пространство и устроила – вот ни за что бы не догадался – фотостудию. С полным фаршем: четыре разные камеры на штативах, все эти штуки от бликов, зеленые занавесы для хромакея, софиты на треногах, комп с большим монитором для обработки фотографий и, конечно, всякая бутафория – табуреты, обычные и высокие, столики, вазы, кипа книг на полу в углу и другая всякая всячина. Белый кожаный диван – полукруглый, манерный – и пуфы в виде камней – круглые, черные. Короче, профессиональная студия.
– Кто у тебя тут фотографией балуется? Это ты себе фотосессии устраиваешь? Зачем тебе фотоателье?
– Это я, Руди, фотографией балуюсь. И скажу, у меня неплохо получается. Несколько снимков купил «Нэшнел джиогрэфик», кое-что глянец приобрел. Я даже выиграла пару конкурсов, честное слово. Правда, за выигранными призами не явилась – обойдусь без этих пылесборников сомнительной художественной ценности.
– Покажи.
Она опустилась в широкое белое кресло возле стола – тоже белого или, вернее, цвета слоновой кости, – включила комп, пощелкала мышкой, вывела на экран фотографии. Они и вправду оказались хороши. Улицы больших городов со старинными домами и такими же старинными трамваями, деревенские проулки с пылью и перекошенными заборами. Особенно удачными оказались морские виды – камни, прозрачная вода. Из воды высунулась голова тюленя, он смотрит прямо в камеру, то есть прямо на нас, и вроде улыбается. Или вот другой кадр: желтая полоска пляжа, девочка, маленькая совсем, лет трех, стоит к нам полубоком, раскинув руки, открыв рот, смотрит вверх, а в небе над ней совсем низко огромная чайка, и размах ее крыльев такой же, как размах рук девчонки. Здорово!
– Стоп! Эту картинку я видел.
На экране борт яхты или рыболовецкого суденышка, деталей нет, поэтому не разберешь. Явно север. По воде плывут льдины. У леера стоит человек без шапки, но в теплом красном комбинезоне. Он поднял руку. За бортом выпрыгнула косатка. Как по мановению человеческой руки. Это фото было в прошлогоднем номере «Нэшнел джиогрэфика». Фамилия фотографа вертелась где-то на окраине памяти. Хиро… Тико… Черт, не вспомнить, японское что-то. И это никак не Агнесс. Там была краткая справка о фотографе и даже, кажется, его маленький портретик.
– Агнесс, это фотка какого-то японца, Хико-что-то-там.
– Хико Ити. Это я. Ну, если точнее, одна из моих ипостасей.
– Но там был портрет. Ты совсем не похожа на того узкоглазого человечка.
– Ну, Руди, ты совсем позабыл наше ремесло…
Она нажала на кнопку, вмонтированную в стол возле монитора. Буквально сразу отворилась дверь, и вошел стюард, пожилой, в белой форме. Вообще на этом судне белый цвет превалировал.
– Пригласи сюда господина Итиро.
Через три минуты появился японец в одежде повара – белая куртка, колпак, черный фартук. Он слегка поклонился. Лет тридцати, худой, я бы сказал, костистый, высокие выступающие скулы, узкие глаза, модная короткая стрижка и ярко-сиреневый чуб, в левом ухе болтается крупная золотая серьга, как монета. Тот самый фотограф из журнала, память на лица у меня с возрастом не утратилась.
– Познакомься, Руди, это господин Итиро Абэ, мой повар и по совместительству лицо известного фотографа Хико Ити.
Повар еще раз коротко поклонился. Ну, Агнесс, что тут скажешь, я только руками развел.
Хотя нет, было что сказать.
– Послушай, что ж ты мне голову морочила с фотокамерой? Вон у тебя какое тут хозяйство, бери любую и вперед.
– Нет, Руди, та «Сони Альфа» была легкая, с ней ходить можно сколько хочешь, а попробуй потаскать на шее любую из этих, кило три-три с половиной. Мне это уже не по…
Она чуть зависла, может, хотела сказать «не по годам», «не по возрасту», но передумала.
– Не подходит, в общем. Эти за мной стюард носит. Ну, или здесь, в студии, снимаю на них. Вот, посмотри.
Она открыла другую папку, с фотографиями девушек. Классический глянец: макияж, вычурные позы, полуобнаженка, неясный смазанный фон боке. Или, наоборот, девицы по одной или парами в каких-то летних сарафанчиках, непринужденно смеющиеся на фоне луга или деревенского домика, антураж соответственный – бидоны, грабли деревянные, ящики с яблоками… Снимки хороши. Профессиональная работа.
– Когда ты этому успела выучиться?
– Это мой Якоб… Он всегда говорил: «Женщина не должна работать, но должна заниматься. Заниматься собой, живописью или бизнесом, чем-то обязательно, иначе она превратится в придаток к завтраку». Я решила заняться фотографией. Попалась мне книжка про Джулию Маргарет Камерон. Была такая мадам в Англии второй половины девятнадцатого века, под старость со скуки занялась фотографией. Представляешь, это тогда-то – выдержка камеры десять минут, мокрый коллоидный процесс, то есть надо сразу обрабатывать, а то пересохнет – в общем, возня. И она, не заморачиваясь какими-то там законами, постановкой света, перспективой и, патати-патата, стала известным мастером, ее снимки до сих пор актуальны. Ну а я-то чем хуже?
– А девчонок ты где берешь? Выглядят как фотомодели.
Продолжая листать свои снимки на экране монитора, она гордо посмотрела на меня:
– Фотомодели! Это девчонки с улицы, официантки, продавщицы или кассирши из супермаркета, зачастую совершенно задрипанные своей повседневной жизнью. Но я выбираю тех, в ком есть искра. Вот эта, например.
Она открыла снимок. Спиной к нам, но вывернув голову, пытаясь заглянуть себе за плечо, сидела девушка. Узкая белая спина, очень четко очерченная, слегка изогнутая, одно плечо закрывает подбородок и чуть приподнято, видимая часть лица уже более мягкая, слегка не в фокусе. И на этом лице, почти лишенном черт – огромные черные глаза, провалы куда-то в потусторонность, и такая тоска в этих глазах, что просто затягивает. Снимок – черно-белый.
– Девушка из сувенирной лавки в Лиссабоне. Я зашла полюбопытствовать, а тут этот взгляд. А всего-то горя оказалось – парень на дискотеку ушел с ее подружкой. А что получилось? Изгнанная Агарь. Или еще что-нибудь библейски-величественное. Или Медея, когда она еще не начала все крушить. Согласись.
Я согласился. Взял ее холеную руку и поцеловал.
– Ты мастер, Агнесс.
В нашей прежней жизни она всегда была умнее, изобретательнее, находчивее. Поначалу я даже бесился из-за того, что меня переигрывает женщина. Потом смирился. А когда мы расстались и я занялся более «прогрессивным» делом, очень гордился собой. Вот я, хитрый перец, освоил новую сферу деятельности, совсем новую, уплыл в только что открытый океан виртуальных игр, а ты, Агнесс, все там же, осталась на берегу. Даже хотелось думать, что у разбитого корыта. Но теперь мы оба пенсионеры. И что? Я сижу на своем острове, общаюсь со старичьем, с которым и поговорить-то не о чем. Ну правда, что я могу обсудить с Педру, например? Его ничто, кроме бесконечных проблем многочисленных родственников, не волнует, книги он не читает, по телику только футбол смотрит. От Великой Скуки ловлю каких-то отморозков, да и то не слишком успешно. А она болтается на своем корыте по всему миру, фотографирует встречных девчонок, превращая их лица, никому до этого не интересные, в шедевры. Инвестирует деньги в кинотеатры и еще куда-то там. Она не скучает. Агнесс, ты опять обскакала меня. Но теперь я уже не завидую, не бешусь, подпрыгивая от азарта, не дергаюсь, чтобы обойти, оказаться – или показаться самому себе – более умным, хитрым, удачливым. Теперь я просто преклоняюсь. Браво, Агнесс.
Обед был просто великолепен, господин Итиро Абэ – очень хороший повар. Описывать яства не буду, некоторые блюда, предложенные нам, знают немногие, а знатоки гастрономических утех могли бы за них пожертвовать немало. Вряд ли хоть в одном ресторане на нашем островке найдешь такой обед. Ну, может, во времена императрицы Сиси могли ей же самой подавать что-то подобное. Хотя, говорят, она вовсе ничего не ела.
А потом яхта встала в бухте столицы. На три стороны абсолютно черный океан, пустой и необъятный, он дышал и ворочался, поднимая и опуская нашу посудину на своем хребте. С четвертой – сверкающие круизники, а за ними берег с городом и огни, огни, огни… Очень красиво. Замыкает поле зрения полукруг гор, их невидимые вершины сливаются с бездонной чернотой неба. А в небе, как отражение огней города – гирлянды звезд.
Ровно в полночь, в момент смерти прошлого и рождения нового годов, начался салют. Стреляли круизники, стреляли с набережной, и по всему периметру гор абсолютно синхронно вздымались ввысь то красные, то зеленые, то золотые, прорастающие друг из друга огненные кусты фейерверков. Длилась световая симфония восемь с половиной минут. Все это время мы с Агнесс молча стояли на палубе, опираясь на тонкие перила и держа в руках бокалы шампанского.