Армянские сказки
Победа нравственными качествами встречается реже других: сказочники – завзятые «милитаристы». Но вот тихая девушка Аревхат, закабаленная своей мачехой, одной добротой и вежливостью побеждает пещерную старуху. Благородство юноши смягчает сердце дракона, а правдивость и прямота – самого непобедимого царя Чачонца. К числу положительных качеств героя принадлежат непременное мужество, вежливость, великодушие, верность своему слову. Царевич по просьбе дракона проникает в Чинмачину (Китай) и завладевает китайской принцессой. После свадебного пиршества он вынимает меч и кладет его меж собой и молодой женою. И когда она спрашивает, что же это значит, он отвечает: «Я завладел тобою не для себя». Жест, напоминающий европейский рыцарский роман. Вот еще черта сказочной героической этики: приехал витязь сражаться с дэвом, но дэв спит и должен проспать сорок дней. Жена дэва советует витязю убить спящего мужа, но тот сперва пытается его разбудить, а потом терпеливо высиживает все сорок дней и поднимает руку только на пробужденного и вооружившегося врага. Таких примеров можно было бы набрать множество. Доброта – тоже важное качество в сказках и не остается без награды. Часто повторяется рассказ о богаче, который пожалел мертвеца, уплатил его долги, спас его тело от поругания и похоронил с честью, а благодарный покойник воздает за это его детям.
Но все же на первом месте стоит в сказках хитрость, ловкость, умение найтись и вывернуться.
Большая часть сказок прославляет именно такие деянья. И среди всяческих проделок, описываемых в сказках, попадаются иной раз действительно остроумные. Любопытна бытовая сказка о том, как ереванский купец, вопреки советам отца, решился поехать торговать в Алеппо. В первом же караван-сарае его ловко провели три мошенника: безбородый (кеоса), хромой и кривой. Но и он не замедлил надуть всех трех. Тогда кривой, чтоб отомстить ему, разузнал стороной про домашние дела купца, сказался другом его родителей, привел тому доказательства и заявил, что, когда тот родился, ему недоставало одного глаза и он, по дружбе к его родителям, вложил в него свой собственный глаз; теперь же он требует этот глаз обратно. Судья, разобрав дело, присудил ереванского купца к возвращению глаза. Тогда тот предлагает выход, достойный решения Порции в «Венецианском купце». Он говорит: «Пусть кривой вынет свой глаз, и я свой, взвесим их на весах – если они весят одинаково, я согласен на уплату». Кривой, разумеется, тотчас же убежал из боязни лишиться и последнего глаза. А вот как два умника провели чудовище, стерегшее 366 долин: оно никому не позволяло считать долины; когда путник отваживался на это, оно подкрадывалось к нему ночью и высасывало у него кровь из пяток. Однажды пришли два умника, сосчитали долины и улеглись спать лицом в разные стороны, да так, что ноги одного пришлись с головой другого. Чудовище прилетело, стало искать пятки – наткнулось на голову; взялось за другой конец – и там тоже голова. Ему осталось лишь испустить проклятие и исчезнуть.
Иной раз мы встречаем в сказках так называемые «мудрые ответы» на мудреные вопросы. В одной из сказок турецких армян царь допытывается у своих мудрецов, в какую сторону обращено лицо бога. Думали-думали мудрецы, да так ни до чего и не додумались. Встретился им простой мужичок, узнал, в чем дело, и говорит: «Лицо бога смотрит оттуда, куда глядит человек».
Немалую роль играет в сказках колдовство. Им занимаются большей частью женщины, дервиши, кеоса. Любопытно, что среди армян колдовство было распространено еще в XII веке. Епископ Нерсес Благодатный пишет в своей грамоте к местному духовенству о том, что «женщины у них занимаются ворожбой, колдовством, приготовлением всяких напитков».
В армянских деревнях до сих пор верят колдунам. Еще совсем недавно, лет восемьдесят-сто назад, когда чума захаживала на Кавказ, ходили легенды о «цасманцогах», двух предвестниках чумы. Перед тем как наступить чуме, два всадника – один в черной одежде, с черной палкой в руке, другой в красной одежде, с красной палкой, – въезжали будто бы в деревню. Первого встречного они заставляли идти вперед и указывать дома; для всех людей, кроме этого невольного проводника, цасманцоги оставались невидимыми. Войдя в дом, они метили людей и животных красными либо черными знаками. Помеченный черным умирал, помеченный красным выздоравливал. Бабушка писателя Абовяна рассказывала своему внуку, что сама была свидетельницей посещения таких цасманцогов. Разумеется, все эти поверья, еще живущие среди армянских крестьян, пышно цветут и в сказках. Помимо обычных колдовских предметов, жаковы шапка-невидимка, скатерть-самобранка, ключ-всеотмычка, есть еще подсвечники, в перестановке которых скрыто тайное значение, чудодейственные цветы и травы, сушеные мозги животных, бессмертная вода, яблоки, дающие молодость, и много другого. Но все же колдовство само по себе, как полная власть над природой, в армянских сказках не встречается. Обычно служит оно средством для второстепенных, низших лиц сказки, и над ним всегда есть более высокая власть; герои пользуются им лишь временно и, добившись своей цели, дарят волшебные предметы кому-нибудь другому. Несравненно более таинственное значение имеют в сказках естественные дары природы и в особенности части и соки человеческого тела. Чудодейственна зола сожженного человека, его печень, внутренности, мозги; но ни с чем не сравнимую важность имеет молоко животных или женщины. Быть может, тут сказывается пастушеская душа Армении; но, конечно, полного объяснения «культа молока» этим еще не дано. Самой важной клятвой в сказке является «клятва молоком своей матери». В деле питания молоко стоит на первом месте. Богатыри, будучи детьми, отличаются тем, что сосут свою бедную мать чуть ли не до десяти лет. Красная корова выкормила двух сироток одним только своим молоком. Пососать грудь женщины, даже самой свирепой, – значит расположить ее к себе навеки и заставить относиться по-матерински. Страшные матери дэвов укрощаются только этим способом. Царевич забрел в пещеру и видит там мать дэвов, крутящую веретено; она стоит к нему спиной, перебросив через плечо свою грудь. Он тихонько подошел к этой груди и стал сосать ее. Страшная мать дэвов обернулась к нему, встретила его по-матерински и помогла во всех подвигах.
Вот несколько обычаев, упоминаемых в сказках. Часто происходит усыновление детей (иногда и зверей), причем усыновляют маленьких и взрослых, сирот и имеющих родителей. Любовь к потомству – отличительная восточная черта; на детей смотрят как на богатство. Усыновление происходит так: либо с матери снимают рубашку и надевают ее на усыновляемого, либо ворот ее рубашки продевают под ворот его рубашки. Сватовство – тоже обычно, без него почти ни одна сказка не обходится. Перед дворцом каждого царя имеется камень (или сиденье), предназначенный для свах. Сюда садятся старухи, и царь сам к ним выходит. Пастухи в конце сказок часто играют роль счастливого вестника; их посылает герой, встретясь с ними в поле, возвестить царю о своем возвращении, и счастливый царь дарит обыкновенно пастуху «халат и розовую воду» – самый почетный подарок на Востоке. Священный обычай гостеприимства играет в сказках большую роль. Существует так называемый «час для харибов», т. е. для странников, когда в городе при колокольном звоне собирают всех странников и чужеродных на «трапезу», пожертвованную богатыми горожанами. Дервишей всякий считает за честь принять и накормить у себя. Если гость отказывается от пищи, он наносит тяжелое оскорбление хозяину. Смерть на Востоке имеет характер ухода. Обычно в час смерти кто-нибудь приходит по душу человеческую, иногда «хогеар» – ангел смерти, а иногда монах – «вардапет». Умирающий не хочет отдать душу, и с ним приходится спорить; иногда он просит ангела взять взамен душу отца или матери. В таких случаях отец и мать решительно отказываются, и молодая жена от себя предлагает за мужнину душу свою собственную. Последняя подробность часто встречается и в армянских народных песнях.
5. Форма сказок
Прежде чем рассказать о ней, нужно сказать несколько слов о сравнительной морфологии азиатских и европейских литературных форм. Возьмем для примера восточную лирику. Она довольствуется весьма скромными (по количеству) средствами, концентрируя их обыкновенно в пределах одного образа и стягивая все стихотворение к двум или четырем строкам. Любимые формы восточных стихов – двустишия, четверостишия. Но и очень длинные стихотворения сразу могут быть опознаны в их «атомном», частичном строении; пусть на протяжении длинной персидской газели вьется одна тема, пусть касыда развивает целый сюжет, все же строение этих стихов резко распадается на законченные двустишия и четверостишия. Эта атомная распадаемость длинных стихотворений на краткие афоризмы – характерная черта Востока с его очень короткими ритмами; там берется только нужное количество слов, а той ритмики лишних слов, иногда вовсе бессмысленной, но таинственно волнующей душу, как в западной и русской поэзии (Шелли, Верлен, Фет и пр.), на Востоке нет. Оттого, при всей музыкальности восточных стихов, общее впечатление от них все же остается пластическим, образным, а не певучим [7]. В противоположность этой «атомности», где каждая часть, каждая единица стиха самоценна, западные формы можно уподобить организму с его зависимостью всех частей друг от друга. Художественное произведение Запада тем выше, чем полнее и нерасторжимей проведена эта зависимость. На Востоке такая органичность заменяется обыкновенно бесконечным чередованием самоценных частей друг за другом. Неостанавливающееся движение равноценных единиц – идеал Востока; органичность – самозамкнутое совершенное целое – идеал Запада. Это приложимо и к сказкам. По отношению к армянским сказкам можно сказать, что в них всегда налицо атомность формы, распадение на ряд кратких самодовлеющих сказочек, ничем не связанных друг с другом. Такие «сказки в сказке» чаще встречаются у армян персидских, реже у турецких. Встречаем мы ванскую сказку, в точности совпадающую с рамкой Шехерезады, только значительно более короткую. Налицо и жестокий царь, убивающий своих жен, и дочь визиря с запасом сказок, и самые эти сказки, чередующиеся до тех пор, пока гнев царя не сменяется на милость.
Сказочники Араратского нагорья предпосылают своим сказкам одно и то же стихотворное начало, довольно бессмысленное и однообразно-ритмическое. В русском переводе оно звучит приблизительно так:
Сказочка-бабушка,Подо мной чалая лошадушка.Поскачу я в Эривань,Привезу хлебушка.Хлебушка дам курочке,Курочка снесет яички.Понесу яички плотнику,Плотник даст за яйца дудочку.Снесу дудку пастуху,Пастушок мне даст овцу.Принесу овечку богу,Бог мне братца даст родного.«Братец, братец мой родной,Жду тебя я под горой,Ты под крепостью стоишь,Где коровы, не следишь».Все коровушки пасутся на лугуИсподволь нам молока дают.Значение этой прелюдии в том, чтобы ритмически раскачать рассказчика и подготовить внимание слушателя. Стихотворные вставки часто попадаются и в середине сказок, и в конце. Присказки же почти всегда одинаковы. Если дело кончается свадьбой, то говорится «семь дней и семь ночей длилась свадьба», потом добавляется: «все достигли своей цели, да достигнете и вы своей». «С неба упали три яблока: одно рассказчику, другое тому, кто слушал, а третье тому, кто услышал». Эти заключительные три яблока с небольшим вариантом можно встретить решительно во всех сказках кавказских армян; у турецких они встречаются редко. В художественно обработанном стихотворном виде такая присказка есть у Агаянца в «Арегназане». Там герой Арег остается наедине со своей молодой женой Нунуфар. Следует присказка:
Молитве Арега небо вняло,Сбросило небо вниз три яблока.Было одно зеленым-зелено,Словно сейчас сорвано с ветки.Было другое красным-красно,Словно летом алая роза.А третье было подобно снегу.Арега тогда Нунуфар спросила:– К чему, скажи, таковы три яблока?– Не знаю, милая, – Арег ответил,Должно быть, они подобны жизни.Взгляни, зеленое – словно младенец,А это белое – словно старец.Третье ж, красное, краше первых,Цветом похоже на нашу зрелость.– Дай же поделим красное яблоко,Apeгy тогда Нунуфар сказала.Она пожелала, – а он исполнил.Красное яблоко съели вместе,И утолили сердечную жажду.* * *Исполать вам, красные юноши и девушкиНебо да исполнит и ваше желанье.А на меня прошу не гневаться,Коли наскучило мое сказанье.6. Мифологизм
Таков в самых общих чертах многообразный материал армянских сказок. Перечисленным он не исчерпывается, а только намечается. Но даже и в этом частичном материале можно проследить повторные очертания характерных мифов, принявших национально-армянскую окраску.
Солнечный миф. Солнце – источник постоянного мифотворчества у всех народов; стало быть, армяне, мифологизируя его, отдают дань общему культу. Доныне крестьяне араратских деревень клянутся солнцем, чтут его, часто употребляют эпитет «солнечный», прибавляют его к именам. Уцелели выражения: «призываю в свидетели твое солнце», «знает про то твое солнце»; подразумевается, что у каждого человека есть свое солнце, подобно представлению об «ангеле каждого человека». Для армян солнце – символ мужественности, понимаемой не только как сила, но именно как мужская сила. В сказке часто попадаются таинственные существа, матери которых известны, а отцы или прадеды под сомнением. Догадка сказочников восходит до самого бога-солнца, которому миф приписывает оплодотворяющую силу. Так произошли многочисленные герои сказок: Ареваманук (дитя солнца), Аревхат (отпрыск солнца), Арегназан и т. д. Отсюда идеал красоты армянской расы – златокудрость. В массе своей армяне черноволосы и смуглы; блондины попадаются редко, большей частью в детском возрасте, и с годами темнеют [8]. Казалось бы, идеалом расы должна быть черноволосость, т. е. типическая красота, узаконенная многими веками подбора. Но культ златокудрости у армян не менее силен, нежели, например, на Западе, у германских народов. Высшая красота, доступная воображению армянских сказочников, это солнечные волосы и даже солнечное лицо. В солнечном мифе армян явственно проступает культ мужественной силы, причем мужественное становится синонимом доброго, вечного и правдивого. Это разъясняет нам отчасти женоненавистничество армянских сказок и приближает к разумению другого важного мифа – о девушке, заслужившей себе мужской пол. Сказка часто рассказывает про вдову, рядившую свою дочь в мужское платье, чтоб она могла играть с мальчиками. Своею ловкостью девушка услужила царю, и тот, считая ее юношей, выдал за нее замуж свою единственную дочь. Когда обнаружилось, что новый зять женского пола, царь и царица решили его погубить. Они дают ему труднейшие поручения (последнее из них – отнять у старшей матери дэвов четки). Девушка-зять храбро выполняет все задачи и, когда наконец ворует четки, проклятием матери дэвов преображается в юношу. Есть несколько вариантов этой сказки. Лучший из них – художественная обработка Агаянца. Но во всех вариантах события располагаются одинаково: личное мужество заставляет променять женское платье на мужское; любовь не играет для девушки-мальчика никакой роли – все инстинкты ее сосредоточены на борьбе, оружии, охоте; целым рядом опасных героических подвигов подготовляется преображение ее пола, и, наконец, совершается самое это преображение, но не естественным, а уже сверхъестественным путем, волею другого лица.
7. Влияния и заимствования
Разумеется, не все в перечисленном нами материале самостоятельно. Наоборот, армяне, лежащие географически на «проезжем пути» между Востоком и Западом, и в сказках роковым образом отражают эту промежуточность, сложившуюся под целым рядом перекрестных влиянии. По существу своему эти сказки уже не Восток и еще не Запад; с Востоком роднят их фабулярный мир и особая пластика, незнакомая Западу; но от того же Востока их отталкивает некоторая бедность и скудость фантастики, сухость и аскетизм в изображении чувственного мира и постоянный привкус нравственного дидактизма, что особенно бросается в глаза, если мы сравним их с чувственной роскошью Шехерезады.
Отметим в общих чертах основные влияния в армянских сказках. Индии обязаны они немалым числом своих фабул, иногда употреблением типичных для Индии образов («красная корова», «красный бык»); сохранилось по сию пору отношение ко всему индийскому как к волшебному, искушенному в мудрости; сказки иногда выводят факиров – разгадчиков тайн и учителей магии. Египет (Мсур) часто упоминается в сказках, как и Китай (Чинманчина); не без египетского влияния и культа мертвых сложилась странная армянская сказка о мертвом женихе; знаменитой египетской сказке о двух братьях обязаны армяне и своим очень распространенным рассказом о жене купца, влюбившейся в усыновленного юношу. Отзвук Китая в целом ряде условных вежливостей, в образе летающих рыб, чудовищ, деревянного коня, в симметрии садов. Черты мусульманского Востока бесчисленны: дервиши – почетные гости, многоженство – обычная вещь. Много персидских и турецких слов встречается в словаре армян. Курдские и грузинские влияния выступают еще отчетливее, но это уже особая тема. Для сравнительной филологии армянские сказки вообще могут служить богатейшим материалом. И еще больший материал могут они представить для социолога, отражая на себе всю нехитрую экономику армянской деревни, роковую разделенность районов – наследие феодальной эпохи, ремесленный уклад, малоземелье, беспрерывную втягиваемость в войну, сопротивляемость завоевателю, иногда полное равнодушие к вопросам националистическим и вероисповедным – вопросам, которые десятки лет навязывались крестьянской массе сверху и почти никак не отразились в ее творчестве, наконец, своеобразную и глубокую философию среды (влияния среды на человека), отразившуюся в такой неувядаемой по красоте и силе вещи, как сказка о Змее и Шиваре.
Армянские народные сказки
Мудрый ткач
Однажды, когда царь сидел на троне, из дальних стран пришел к нему путник, очертил полосу вокруг его трона и молча стал поодаль. Царь ничего во всем этом не понял. Он вызвал своих приближенных, но и те ничего не могли понять. Для царя было большим позором, что во всей его стране не нашлось человека, кто бы мог разгадать, что это значит. Он издал строгий приказ, что казнит всех мудрецов своей страны, если они не разрешат этой загадки. Приближенные царя, искавшие мудреца, который мог бы разгадать эту тайну, случайно набрели на один дом. Войдя внутрь, они увидели в комнате колыбель, которая качалась, хотя вокруг никого не было. Вошли в другую комнату, там тоже стояла колыбель и качалась, хотя и тут не было людей. Поднялись на крышу дома – там нашли разостланную мытую пшеницу, а рядом с ней качался воткнутый в землю тростник и разгонял птиц, чтоб те не клевали пшеницу, хотя и не было ветра.
Диву дались люди царя. Спустившись в нижнюю комнат, они увидели ткача за работой на станке. Ткач этот привязал одну нитку за основу, другую – за уток, а третью – за ремизку. В то время как он ткал, нитки двигались и качали обе колыбели и тростник на крыше.
– Вот так мастер, не хуже мудреца!
Рассказали ему люди царя о том, как один странник провел полосу вокруг трона царя и никто не может узнать, что хочет он этим сказать, а потом предложили ему пойти и разгадать эту тайну.
– Если ты это разгадаешь, большие подарки получишь от царя, – прибавили они.
Ткач призадумался, взял две бабки и курицу и пошел с ними к царю. Придя во дворец и увидя странника, ткач бросил перед ним две бабки. Странник при виде этого достал из кармана горсть проса и посыпал наземь. Ткач же бросил курицу, которая стала быстро клевать просо. После этого странник мгновенно надел лапти и удалился.
– Что хотел сказать странник? – спросили у ткача.
– Странник этот хотел сказать нашему царю, что его царь собирается прийти и осадить нашу землю, и хотел узнать, думает ли царь наш ему подчиниться или пойдет ему навстречу войною. Я бросил перед ним бабки – дескать, вы перед нами дети, играйте лучше у себя дома в бабки и перестаньте думать о войне с нами. Странник посыпал просо, чтоб показать, что войску их числа нет. Я же, пустив курицу, ответил ему, что наш один воин укокошит все их войско.
Царь удостоил ткача больших почестей, обильно наградил и хотел было назначить его визирем, но ткач не согласился. За свою услугу он взял очень мало и на прощание сказал царю:
– Я бы хотел, государь, лишь одного – чтобы ты знал, что среди твоих слуг можно найти людей более умных, нежели твои визири, и чтоб отныне ты считал за людей ткачей и лапотников.
Г. Срвандзтян. «Хамов-Хотов».
Записана в Турецкой Армении.
Три брата
О багдадском халифе гремела слава как о человеке очень мудром и справедливом. Трое ученых мужей решили пуститься в путь в Багдад и убедиться в этом лично. Дорогою один из них сказал:
– Товарищи, по этой дороге шел верблюд, у него недоставало одного глаза да не было и передних зубов.
– Да, это правда, на горбе верблюда с одной стороны висела пшеница, с другой – мед, – сказал второй.
– На верблюде этом ехала беременная женщина, – сказал третий.
Несколько времени спустя путники заметили, что за ними бежит человек. Поровнявшись с ними, он спросил, не видели ли они верблюда, которого он потерял.
– Слепого на один глаз и лишенного передних зубов? – спросил первый.
– Навьюченного с одной стороны пшеницей, с другой – медом? – спросил второй.
– Да.
– На котором ехала беременная женщина? – спросил третий.
– Да.
Человек принялся их умолять, чтоб они сказали ему, по какой дороге пошел этот верблюд.
Тогда все трое в один голос ответили, что этого верблюда они не видели. Но человек принял их за воров, пошел с жалобой к халифу и сказал:
– Люди эти описали моего верблюда, знают, что было на нем, но твердят, будто его не видели.
– Откуда же знаете вы эти приметы, если не видели верблюда? – спросил их халиф.
– О том, что верблюд был слеп на один глаз и у него недоставало передних зубов, я узнал из того, что он щипал траву только на одной стороне дороги и щипал он лишь оба края травы, не задев середины, – ответил первый.
– Что на одной стороне горба верблюда висела пшеница, а на другой – мед, я узнал из того, что по одну сторону дороги, где прошел верблюд, сидели мухи, а по другую прыгали птицы, – ответил второй.
– О том, что на верблюде ехала беременная женщина, я узнал по тому, что на том месте, где сошла она с верблюда, на земле были заметны следы рук. Поднимаясь на ноги, упираются на обе руки одни лишь беременные женщины, – сказал третий.
Халиф удивился мудрости этих людей и приказал вечером пригласить их во дворец на обед. После обеда, когда они вошли в отведенную им комнату, служитель дворца подслушал следующий разговор, происходивший между ними.
– Рис, которым нас угощали, был славный, да жаль, что от него несло мертвечиной, – сказал один.
– Не хуже было и мясо, но отдавало запахом собаки, – сказал второй.
– Доброе было и вино, нами выпитое, но по вкусу и запаху несколько походило на кровь, – сказал третий.
Когда об этом разговоре донесли халифу, тот велел расследовать: выяснилось, что поле, отведенное под посев этого риса, раньше было кладбищем; что зарезанный барашек в первые дни своего рождения питался молоком собаки и что при давке винограда, из которого приготовили выпитое ими вино, случайно порезал ногу давильщик, и его кровь смешалась с вином.
Халиф вызвал к себе этих трех мужей и за мудрость и ученость удостоил их больших почестей.
Владелец же верблюда вернулся к себе с опущенной головой.
Г. Срвандзтян. «Хамов-Хотов».
Записана в Турецкой Армении.
Разум и сердце
Однажды разум и сердце заспорили. Сердце [9] твердило, что люди живут для него, а ум настаивал на обратном. Они не стали прибегать к помощи судьи, а порешили действовать в одиночку и не вмешиваться в дела друг друга. Свой уговор они решили испробовать на одном поселянине.
Поселянин этот, по обыкновению, взял соху и пошел в поле. Когда он приступил к запашке, то заметил, что соха его неожиданно застряла в борозде. Нагнувшись, он увидел в земле медный кувшин, полный золота.
«Как мне теперь быть? – подумал он. – Большие дела я могу сделать на это добро, могу стать заметным человеком…»
С другой же стороны, пришло ему в голову: «А что, если узнают об этом воры и придут за ним? Коли стану перечить – меня убьют…»
Занятый этими мыслями, он вдруг заметил судью той страны, проходившего по дороге.
«Лучше дам я золото судье и сам спокойно продолжу свою работу», – решил поселянин и, бегом пустившись за судьей, привел его в свое поле.