Бумеранг не возвращается
Через минуту, слыша за собой свистки и крики, Кноль, минуя проходной двор, выбежал на Лимаштрассе и, на зависть любому спринтеру, за пять минут финишировал на площади вокзала Целендорфвест. Здесь, заскочив в ворота дома, он засунул портфель под брючный ремень, застегнул пиджак и, тяжело дыша, вышел на площадь. Заметив приближающийся по Лимаштрассе полицейский мотоцикл с Пижоном на багажнике, Кноль выбежал на платформу вокзала и успел вскочить в вагон пригородного потсдамского поезда. В последний момент, увидав, что бывший обладатель портфеля вцепился и повис на поручнях хвостового тамбура, Кноль стал быстро перебираться в головной вагон и, не доезжая Фриденау, выпрыгнул из поезда на ходу. «Черт возьми! – подумал Кноль, озираясь по сторонам, – Пижон мне наступает на пятки. Видно, в этой штуковине столько марок, сколько пуха в перине господина инспектора!»
По Альзен Фреге Адам Кноль быстро добрался до Вильмерсдорфа, вскочил в сименсштадтский поезд, вновь соскочил на Кайзердамм и пересел в автобус, идущий на восток в Тиргартен-парк. Только здесь Кноль почувствовал себя в безопасности, он мог отдышаться и собраться с мыслями.
Конечно, он поедет сейчас к фрау Кениг. Плоская, как гладильная доска, вдова налогового инспектора Амалия Кениг жила в районе Лихтенберг на Леопольдштрассе. Адам Кноль с «добычей» был здесь всегда желанным гостем.
Когда, внезапно затормозив, автобус швырнул пассажиров вперед, Кноль, чтобы удержаться на ногах, схватился руками за поручни, портфель выскользнул из-под ремня и упал на пол. Подняв портфель, Кноль оглянулся и встретился глазами с полицейским.
Потертый и выгоревший на солнце костюм Кноля, рваная дамская вязаная кофта под пиджаком, улыбающиеся башмаки с откровенно вылезшим большим пальцем правой ноги были в таком непримиримом противоречии с шикарным портфелем, что даже сам Адам Кноль это понял и заторопился к выходу. Заметив это движение Кноля, полицейский протиснулся за ним и вежливо представился:
– Сержант народной полиции Генрих Шютц.
– Очень приятно, Карл Фишер, служащий, – выдавив подобие улыбки, ответил Кноль.
– Господин Фишер, гравер этой монограммы ошибся, ваши инициалы «К» и «Ф», а на портфеле «Э» и «Ц»!
– Господин шуцман, я купил эту штуку еще на рейхстаговке…
С автобуса они сошли вместе. Полицейский так крепко держал Кноля за локоть, что у него затекла рука.
До отделения полиции они шли молча, улыбаясь друг другу, точно старые друзья. Затем портфель перекочевал на стол дежурного и Кноль почувствовал, как мечты о кружке пива, сосисках и гостеприимстве фрау Кениг начали испаряться.
Из состояния горькой обиды и разочарования его вывел голос дежурного:
– Подойдите ближе!
Адам Кноль подошел к барьеру, отделяющему стол дежурного от приемной полицейского отделения. Дежурный протер очки, еще раз внимательно посмотрел на «Карла Фишера» и сказал сержанту Шютцу:
– Его фотографий у нас больше, чем Дюрера в Национальном музее! Это же Адам Кноль, по кличке Ротбаке!
У Адама Кноля по поводу этой клички в свое время были крупные неприятности с третьим рейхом: молодчики Гиммлера решили, что «красная морда» суть политические убеждения Кноля. Его спасла лишь репутация старого жулика. Что же касается физиономии Кноля, то она у него была действительно красной, в мелкой завязи склеротических сосудов, и меткая кличка Ротбаке прилипла к нему, как муха к варенью.
– Итак, вы утверждаете, что этот портфель ваш? – спросил дежурный.
– Мой, – уже без прежней уверенности ответил Кноль.
– В таком случае вы должны знать, что в нем находится?
– А почему вы думаете, что я не знаю?
– Что же?
– Назойливое любопытство!
Сержант Шютц прыснул со смеху.
– Я вижу, что вы, Кноль, сами не успели взглянуть на его содержимое.
– Не успел, – согласился Кноль.
Дежурный потянул цепочку «молнии» и, открыв портфель, вынул его содержимое: напечатанное на машинке выступление политического комментатора радиостанции «РИАС», открытое письмо на имя Эбергарда Ценсера, удостоверение-пропуск станции «РИАС» на то же имя, пятый том собрания сочинений В. Маяковского на русском языке московского издания сорокового года и вложенную в книгу краткую записку на английском языке: «Информ мобилизейшэнэл посибилити 367».
– Кноль, вы утверждаете, что все это принадлежит вам? – с усмешкой спросил дежурный.
– Что я, сумасшедший?! – с искренним возмущением заявил Кноль.
– Где вы взяли этот портфель?
– Я одолжил его на Клейаллее у одного Пижона. Это была тяжелая работа, господин дежурный. Неужели я не заслужил кружки пива…
Подобные расходы не были предусмотрены сметой отделения полиции, поэтому, уделив из собственного бюджета несколько марок, дежурный, передав их Шютцу, сказал:
– До выяснения обстоятельства дела проводите Фишера-Кноля в изолятор и купите ему сосиски и кружку пива.
Содержание этого портфеля с монограммой позволяло сделать вывод, что его владелец – Эбергард Ценсер связан с отделением разведки некоего государства, где в качестве шефа подвизается доктор Кенигстон, больше известный под кличкой Петерзен.
Машенька
На следующий день после знакомства с иностранным журналистом Машенька поехала в книжный магазин. Стоя у прилавка и перелистывая Драйзера на английском языке, она услышала знакомый голос:
– Вас интересует этот неисправимый грешник, Фрэнк Каупервуд?
Девушка повернулась лицом к говорившему и узнала Патрика Роггльса. Выйдя из магазина, они долго бродили по улицам города. Замерзнув, зашли в кафе, и Машенька не заметила, как быстро закончился короткий зимний день и на улицах зажглись фонари.
Эта встреча была их последней случайной встречей.
На завтра они условились встретиться у входа в кинотеатр. Машенька так торопилась на свидание (это было ее первое свидание в жизни), что пришла раньше Роггльса. В ней уже просыпалась женщина, пусть еще не опытная, идущая ощупью по этому новому, незнакомому и тревожному пути, но женщина. Машенька вошла в магазин напротив, сквозь стекло витрины наблюдая за местом встречи. Увидев Роггльса, она не бросилась к нему навстречу. Нет, она стала считать до двухсот, сбилась со счета и, будучи не в силах преодолеть нетерпение, с трудом замедляя шаг, направилась к Роггльсу.
Встречи с Роггльсом стали для нее необходимы. Под влиянием вспыхнувшего и захватившего ее чувства Машенька потянулась к Роггльсу, как тянется вишневое деревце к солнцу своим первым, нежным цветением.
Со дня их последней встречи прошло два дня. Бывают же такие длинные, бесконечные дни!
В институте начались зачеты, Машеньке нужно было сдавать три предмета. Историю Англии она сдала, времени на подготовку к лексике оставалось много, да и давался ей язык легко, без зубрежки и напряжения.
Взволнованная, полная нетерпения, Машенька не могла без остатка заполнить день. Сколько она ни придумывала себе дела, а работы по дому было много, она не могла заполнить нескончаемые часы, остающиеся до встречи с Роггльсом.
Уходил день, томительный и тоскливый, приходила еще более мучительная ночь. Уже лежа в кровати, Машенька долго читала, совершенно не понимая прочитанного, так как мыслями была далеко. Затем гасила лампу и лежала с закрытыми глазами, лежала столько, сколько хватало сил, но сон не шел. Тогда она открывала глаза, и перед ней на стене, в раме оконного переплета, вставал отблеск города и легкий кружевной силуэт занавески. Рисунок гардинного тюля в этом призрачном свете ночи, отраженный на стене, казался ей картой бесконечных странствий. Возбужденная, неудержимо фантазирующая, она шла по этой карте, как бывало в детстве, в неведомые страны, только в детстве она путешествовала одна, а теперь…
Машенька произносит его имя едва шевеля губами, затем ей хочется услышать, как звучит оно наедине с ней, и она говорит его вслух. Потом она ищет ласкательное, произносит его и смущается так, словно кто-то подслушал ее в этой маленькой комнате на девятнадцатом этаже раскинувшего крылья дома, похожего на огромную окаменевшую на взлете птицу.
Уже под утро девушка забывается коротким, освежающим сном, и снова начинается день, бесконечный, полный тревожного и в то же время сладостного ожидания встречи.
Андрей Дмитриевич замечает перемену, происшедшую с дочерью. Он не спрашивает Машеньку, что с ней, – в мать она, такая же застенчивая, – и терпеливо ждет, пока она сама не расскажет о своем чувстве.
Секретарь партбюро института, где он работает, Анастасия Григорьевна Шубина – старый друг семьи Крыловых, да и не только Крыловых. Маленькая седая женщина с близоруко прищуренными, удивительно добрыми глазами и теплой улыбкой, Мать, как звали ее в институте, была душой всего коллектива. Кому, как не ей, знать, что происходит с его дочерью, она вырастила троих детей, вывела их в люди.
Анастасия Григорьевна выслушала Крылова и понимающе улыбнулась.
– Стареем, Андрей Дмитриевич, стареем, – мягко говорит она, – давно ли я Машеньку устраивала в детский сад, а вот поди ж ты, девушка. Такая, если полюбит, – навек! Я тебя, Андрей Дмитриевич, понимаю, неспокойно на отцовском сердце, да что поделаешь? Чтобы узнать меру своей силы, надо выходить в жизнь, и неудачи испытывать и всякие горести. Не бойся, она у тебя не штапельная барышня, у нее хорошая гордость есть и силы у нее достаточно. Человек-то он хоть достойный?
– Не знаю. Сама не говорит, видно, время еще не пришло, а спрашивать я не хочу.
Так в семье Крыловых поселилось что-то новое, и Андрей Дмитриевич и Маша носили это новое бережно, точно полную до краев чашу, боясь расплескать.
* * *Утром Патрик позвонил по телефону и сказал, что через час заедет за ней на машине.
Машенька смотрела в окно на расстилающуюся перед ней Москву, Кремль, островерхие шпили высотных зданий, спокойную излучину набережной, легкие виадуки мостов в светлой дымке утреннего тумана, позолоченного лучами раннего солнца.
Открывавшуюся перед ней панораму города она видела не впервые, но ей казалось, что такой, как сегодня, она Москву еще не видела никогда. Облик города менялся во все времена года в разные часы дня; то строгий и спокойный, то сверкающий на солнце, то залитый вечерними огнями, он был точно щедрая горсть самоцветов. Но сегодня, в легкой дымке тумана, словно сотканный из тонких солнечных нитей, город казался ей неповторимым и необыкновенным.
После телефонного звонка, открыв на стук дверь, она увидела альпийские фиалки и темно-красную персидскую сирень; корзину цветов принес шофер.
Цветы не удивили девушку, они были так естественны в ее состоянии подъема и счастья. Она приняла их как должное, поставила у себя в комнате, быстро накинула шубку, надела вязаную шапочку и, захлопнув дверь квартиры, вышла.
Всегда, вызывая лифт к себе на девятнадцатый этаж, она вспоминала присказку: «Встань передо мной, как лист перед травой!» Лифт действительно мгновенно взлетал и замирал перед ней, как в сказке. Но сегодня он поднимается мучительно медленно. Она слышит, как, пробегая по этажам, щелкают его контакты, и кажется ей, что ожиданию не будет конца.
Наконец-то! Сердце на мгновение замирает. Маша проваливается вниз, и вот она уже в вестибюле. Выйдя на улицу, чтобы немного унять сильно бьющееся сердце, Маша умышленно замедляет шаг. Увидав ее еще издали, Роггльс идет навстречу, помогает ей сесть в машину и заботливо поправляет смявшееся пальто. Слыша тонкий запах его незнакомых духов, девушка, не скрывая своего удивления, рассматривает золотой перстень-печатку на его пальце – кольцо на мужской руке!
На дороге тонкий ледок, скользко. Их машина медленно движется по набережной.
Машенька украдкой бросает взгляд на Патрика, на его мужественное, сильное лицо и думает: «Вот я еду с ним в машине, вдвоем. Он сидит рядом со мной, я чувствую тепло его рук и благодарна ему за счастье, которое он мне доставляет уже одним только своим присутствием. Но ведь я о нем не знаю ничего. Кто он? Где его семья? Мать от него отказалась, а быть может…» От пришедшей ей в голову мысли Маша вся съеживается и освобождает свою руку. Она внимательно смотрит на него и не верит. «Нет, – думает она, – он не стал бы так жестоко шутить со мной, у него хорошие, честные глаза. Человек с такими глазами не способен ни лгать, ни лукавить».
Успокоенная этими доводами, она сама кладет руку на его ладонь. Напуганная своей смелостью, закрывает глаза и откидывается на спинку сиденья. Она чувствует на своей шее его горячее, сухое дыхание, он целует ее, и Маша, поддаваясь внезапному решению, просит шофера остановить машину, дальше они пойдут пешком.
Роггльс подчиняется ее желанию и поручает шоферу в час дня подать машину к зданию университета.
Набережная Москвы-реки. Перед ними величественный мост Окружной железной дороги. Потеплело. Город закрыт дымкой тумана, и только крепостные стены и башни Новодевичьего монастыря ясно видны за рекой.
– Я с папой была в этом монастыре, – сказала девушка. – Смотрите, стены этой, когда-то грозной крепости, защищали с юга Москву. А вон там на башнях стояли пушки, отлитые тульскими оружейниками. Вон там, видите, пятиглавый Смоленский собор. Колокольня в шесть восьмериков. Она кажется невесомо-легкой, это ажурные наличники из белого камня делают ее такой воздушной. И резные башни с венками петушиных гребешков, они словно сказочные!: Красиво, правда?! Здесь все русское, настоящее! «Там русский дух… там Русью пахнет!» – вспоминает она Пушкина.
Роггльс смотрит на древние стены крепости, но в глазах его нет живого интереса. Его сердцу ничего не говорят эти стены, воздвигнутые в память присоединения Смоленска. Он, быть может, видел сейчас каменную громаду «Марсонвиль бэнк билдинга» и сверкающую бронзу Меркурия и Марса на пирсе огромной гавани, аркады ажурного моста через полноводную Саговар и слепящие огни реклам на Марсонвиль-авеню, быть может, он слышал грохот надземных дорог и протяжные гудки океанских лайнеров, быть может, он думал сейчас о том, зачем его занесло в эту далекую и непонятную страну…
– Правда, красиво? – еще раз спросила девушка.
Роггльс вздрогнул от неожиданности, улыбнулся девушке, взял ее под руку и повел вверх по набережной, туда, где легким силуэтом высилось здание Дворца науки.
Они долго стояли на самой высокой части набережной, около мраморной балюстрады. Налево во мгле угадывался город, прямо перед ними были ажурные взлеты лыжного трамплина, направо – величественное и воздушное здание университета.
По призыву комсомола здесь, на этой площадке, во время каникул работала и Маша. Сознание того, что и ее доля труда есть в этом грандиозном сооружении, наполняло ее хорошим чувством гордости, настоящим чувством хозяйки. Она и площадку осмотрела как хозяйка, мысленно прикинув, что вот не худо будет высадить здесь еще саженцы, а вон там, подле балюстрады, надо поставить урны для мусора: нехорошо, что окурки бросают с обрыва вниз.
Она рассказала ему о тех днях, когда она с комсомольцами работала на планировке площадки.
Патрик удивился, что такие маленькие ручки могли ворочать лопатой землю. Он поцеловал ее пальцы и наговорил много пустяков, от которых кружилась голова. Затем Патрик, достав из кармана миниатюрную фотокамеру «Минокс», сфотографировал Машеньку. Она, быстро освоив камеру, сделала сама несколько снимков, увековечив Патрика на фоне университета. Укрепив «Минокс» на карманном штативе, при помощи автокнипса, они сфотографировались вдвоем.
– У этой камеры большая биография, напомните мне когда-нибудь, я расскажу вам ее историю, – сказал Роггльс.
Когда к часу дня Машенька, озябшая, но счастливая, пришла с Патриком к университету, машина уже ждала.
Задача
Никитин отлично знал литературные вкусы полковника Каширина, поэтому, застав его за чтением стихов Маяковского, с трудом подавил улыбку. Опустившись в кресло, предложенное полковником, он сказал:
– Дело дрянь, Сергей Васильевич. Криптограмма дешифровке не поддается. Подполковник сам занимался этим вопросом несколько дней и пришел к выводу, что ключом к этому шифрованному коду должно служить поэтическое произведение.
– Почему поэтическое? – спросил Каширин.
– Потому, что последняя цифра, указывающая порядковый номер слова в строчке, нигде не превышает тройку.
– Логично, – согласился Каширин и, достав из папки конверт с надломленными сургучными печатями, вынул из него письмо. Передав майору, добавил:
– Получено из Берлина.
В этом письме подробно сообщалась история портфеля Эбергарда Ценсера, а в заключение его автор писал: «…Сам факт наличия в портфеле книги В. Маяковского на русском языке дает возможность предполагать, что деятельность упомянутого Э. Ценсера имеет некоторое отношение к Советскому Союзу».
Никитин прочел сообщение, взволнованно прошелся по кабинету и с усмешкой повторил:
– «Некоторое отношение»! Эта записка из портфеля Эбергарда Ценсера имеет к нам самое прямое отношение! «Информ мобилизейшэнэл посибилити 367» – «Информируйте о мобилизационных возможностях 367». Триста шестьдесят седьмой – крупный тракторный завод Урала!..
– По нашей просьбе в Берлине был осуществлен следственный эксперимент, – перебил его Каширин. – В букинистическом магазине было выставлено на продажу собрание сочинений В. Маяковского, издания тысяча девятьсот сорокового года, но без пятого тома. Книги простояли четыре дня, и купила их клубная библиотека завода «Бергман-Борзиг». А выставленный на продажу пятый том, похищенный у Эбергарда Ценсера, был продан в тот же день.
– Как же так, Сергей Васильевич? Ведь вы этим экспериментом вернули книгу Эбергарду Ценсеру!
– Это было в наших интересах. Если этот том Маяковского – ключ шифрованного кода для тайной связи с агентом, какой же смысл менять его, после того как он стал нам известен.
– Но, с позиций Эбергарда Ценсера, после пропажи портфеля было бы разумно изменить ключ кода.
– Для того, чтобы изменить ключ кода, – пояснил Каширин, – надо было бы кое-кому сознаться в том, что ключ потерян. Опасаясь последствий такого признания, Ценсер скрыл от своего шефа пропажу тома Маяковского, рассчитывая купить его в букинистическом магазине. Как видишь, он не ошибся, ему удалось приобрести эту книгу. – Полковник позвонил и, вручив вошедшему капитану Гаеву томик В. Маяковского, распорядился:
– Передайте эту книгу начальнику шифровального отдела. Ему нужно было поэтическое произведение для дешифровки криптограммы, принятой Жбанковым. Пусть попробует прочесть ее при помощи этого томика стихов Маяковского.
Гаев вышел. Никитин не курил, но, считая, что сигарета помогает сосредоточиться, взял из пачки, лежащей на столе, одну сигарету и, закурив, спросил:
– Откуда у вас эти сигареты «Фатум»?
– Принес Лавров из Большого театра. Их забыл у него иностранный корреспондент Уильям Эдмонсон. Господин Эдмонсон отличился, выплеснув из бокала в лицо своему коллеге шампанское.
– Кто пострадавший?
– У меня записано. – Полковник, открыв блокнот, прочел: – Корреспондент «Марсонвиль Ньюс Сервис» Патрик Роггльс.
– Патрик Роггльс?! – удивился Никитин. – Он встал им всем поперек горла, точно рыбья кость! Я только вчера прочел его «Предатели нации». Сильная, темпераментная книга! Роггльс в этой книге разоблачает преступные связи в дни войны химических концернов Марсонвиля. Страшная книга. У Патрика Роггльса кончается срок паспорта, надо полагать, что посольство заставит его покинуть нашу страну. Посте этой книги ему придется туго на родине.
– А Эдмонсон? – спросил полковник.
Эдмонсон зарекомендовал себя как Джентльмен пера. Он опытный журналист с хорошей репутацией. У Эдмонсона большая семья, он всегда нуждается, но не идет на сделки со своей совестью. Его появление в Москве в качестве корреспондента «Марсонвиль Стар» удивило всех. Тут либо газета меняет политический курс, либо Эдмонсон на старости лет решил пустить в оборот свой основной капитал – совесть.
Поглаживая подбородок большим и указательным пальцами, что у него всегда служило признаком раздумья, Каширин сказал:
– Один крупный буржуазный издатель в свое время говорил: «…Владелец газеты – наниматель. Он требует, чтобы нанятый им писал то, во что наниматель верит сам, или хочет, чтобы поверили его читатели». Вот и подумай, Степан Федорович, – переходя на ты, с улыбкой добавил Каширин, – во что верит господин Эдмонсон. Во всяком случае, Лавров прав – этот журналист ведет себя довольно развязно.
Раздался настойчивый звонок телефона, полковник взял трубку. По скупым и точным ответам полковника Никитин понял – звонит генерал. Обжигая пальцы о сигарету, сквозь сизый дымок, лениво поднимавшийся к потолку, Никитин исподволь наблюдал за Кашириным. Они были знакомы давно, больше десятка лет работали вместе, и каждая новая складка на лице его учителя и друга приносила ему огорчение. Вот и волосы на голове Сергея Васильевича стали реже, отчего лоб казался еще выше и крупнее. Большие серые глаза его, то проницательно-холодные, то полные какой-то особенной задушевной теплоты, еще были молоды, и только глубокие складки на лбу и переносье выдавали его годы. Крупный нос с побелевшей горбинкой, маленький для мужчины рот с немного выдающейся вперед нижней губой дополняли его портрет. Каширин был высок ростом и по-юношески тонок и строен.
Закончив разговор по телефону, полковник сказал:
– Торопит Николай Владимирович. Оно и понятно: время не ждет. Что скажете, майор Никитин? – опять переходя на официальный тон, спросил Каширин.
– Думается мне, Сергей Васильевич, что теперь район местонахождения автора этой криптограммы определился. Это завод триста шестьдесят семь. При первой же передаче станцию запеленгуют, в этом можно не сомневаться.
Вошел капитан Гаев и доложил:
– Томик Маяковского действительно оказался ключом кода радиограммы. Вот ее дешифровка.
Взяв у Гаева дешифровку, полковник отпустил капитана, просмотрел телеграмму и молча пододвинул ее майору. Никитин прочел: «ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ КОГДА ЯВИТСЯ СВОЙ ЧЕЛОВЕК. ЗА ДЕНЬ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ СТАЛИ ДО ТЫСЯЧИ ТОНН. УЗЕЛ ОТПРАВИЛ СУТКИ ШЕСТЬДЕСЯТ ОДНУ ПАРУ ПОЕЗДОВ».
– Поезжайте, Степан Федорович, в Министерство путей сообщения, – распорядился полковник, – и выясните точно: какой железнодорожный узел Урала отправляет в сутки шестьдесят одну пару поездов.
Звонок телефона настиг Никитина у двери. Полковник снял трубку и, ответив: «Майор Никитин здесь в кабинете», – сделал ему знак задержаться.
Никитин медленно вернулся к столу и ждал, пока полковник Каширин не закончил разговор. По его односложным ответам трудно было понять содержание разговора, но Никитин видел, что полковник глубоко заинтересован. Положив трубку на рычаг аппарата, полковник распорядился:
– Поездку отставить. Сведения, нужные нам, в Министерстве путей сообщения получит Гаев. Что касается вас, майор Никитин, вам поручается другое задание: три дня тому назад при очень странных обстоятельствах исчез Мехия Гонзалес, коммерческий представитель торговой фирмы «Гондурас Фрут компани». Единственный человек, с которым общался в Москве Мехия Гонзалес, был Уильям Эдмонсон, специальный корреспондент «Марсонвиль Стар». Эдмонсон живет в «Метрополе» и, по утверждению дежурного администратора, отсутствует четвертые сутки. Вот вам, Никитин, задача на уравнение с двумя неизвестными.
Такси ЭЖ 13-13
Гонзалес жил в гостинице «Националь». Самый внимательный осмотр вещей коммерсанта не дал никаких результатов. При опросе служащих гостиницы выяснились следующие обстоятельства: в день приезда Гонзалеса у него обедал пожилой человек в очках, одетый в светлый спортивный костюм. Пообедав, они из гостиницы вышли вместе. В руках гостя был пакет, завернутый в серую бумагу. Вернулся коммерсант поздно. Несколько дней не выходил из номера. Завтракал, обедал и ужинал коммерсант у себя в номере, вызывая метрдотеля по телефону, так как, не владея русским языком, он не мог объясниться с официантом. Третьего числа, вечером, примерно в шесть-семь часов, Мехия Гонзалес, предупредив дежурного по этажу, что он приглашен на охоту и вернется только завтра к вечеру, спустился вниз. Швейцар у входной двери по просьбе коммерсанта вызывал такси.
С кем Гонзалес поехал на охоту? Где он получил необходимое для охоты снаряжение? Все это оставалось загадкой.
За время своего недолгого пребывания в Москве коммерсант общался только с одним человеком, Уильямом Эдмонсоном. Почему сразу же после прилета в Москву Гонзалес заказал обед на две персоны? Стадо быть, они уже виделись с Эдмонсоном раньше? Или Гонзалес пригласил его на обед по телефону? Все эти вопросы как раз и занимали Никитина, когда в номер, где происходил опрос служащих, вошел взволнованный администратор по этажу и тихо сказал майору:
– Этот человек в очках здесь, он пришел в ресторан и заказал обед.