Бог, которого не было. Красная книга
Люди вынесли меня прямо на пересечение первой и второй линий ГУМа и встроили в очередь; очередь двигалась в сторону огромного баннера «Бог, которого не было» и еще чего-то, чего я не видел за очередью. Я оказался за огромным мужиком с щетиной и глазами как у рыбки гуппи. Щетиной этого мужика явно можно было тереть морковку, а глазами рыбки гуппи он читал первые страницы «Бога, которого не было». Я протиснулся сквозь щетину, и мне удалось заглянуть в книгу: а потом все пошло наперекосяк. Из-за любви. В конце концов, любовь – хорошая причина, чтобы все испортить. А Бьорк знала это и пела, что любовь – это сон для двоих, а мужик пролистнул несколько страниц, и я выхватил – не помню, с двенадцатой или с двадцатой: может, ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?
Я твой путь в один конец – это снова Бьорк; но не дай тебе боже вспомнить, что ты сам и придумал Бога – это последнее, что я успел прочитать, потому что щетинистый мужик захлопнул книгу – подошла его очередь.
Мужик пошел вперед, и я наконец увидел, что же там под баннером. А там под баннером был я. Я сидел за маленьким столиком и подписывал «Бога, которого не было». Одну книгу за другой. Я – тот, который стоял в очереди к себе, – охренел, естественно. А тут еще голос с эффектом зацелованных губ заявил: если вы потеряли себя… И тут я – тот, который подписывал книги, – поднял голову и посмотрел на меня, стоящего в очереди ко мне тяжелыми, словно наваливающимися на тебя глазами. Ну не на тебя, а на меня. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я, который потерял себя, смотрел на себя, которого я потерял. Кстати, на мне – на том, который раздавал автографы, – были черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет» – та самая, которая наверняка помнила, что Даша не признавала лифчиков. И я – тот, на котором были черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет», – усмехнулся и не стал подписывать книгу мужику с щетиной. Вместо автографа я положил ручку на столик. Ручка, кстати, была Parker. Такая же, какой я – тот, который стоял в очереди к себе, – подписывался вместо тебя. Ты – это Бог. Я там еще росчерк ставил, что я у Фредди Меркьюри подсмотрел. Он так на сиськах фанаток маркером расписывался. Про сиськи не помню, но росчерк – красивый. Поэтому я и украл для тебя этот росчерк. Думаю, что сиськи тоже были красивыми – зря, что ли, Фредди на них расписывался. Кстати, чернила у меня – того, кто на книгах расписывался, были черными – такими же, как и у того меня, что за тебя письма писал. И у Фредди маркер тоже был черным. Ну тот, которым он на сиськах расписывался. И сиськи, сто пудов, были классные. Так вот: я – тот, который стоял в очереди к себе, – так и стоял охреневший. А мужик – тот, с глазами гуппи, – тоже охренел. И глаза у него стали как у рыбки скалярии. Если ты вдруг забыл, чего ты насоздавал, – то скалярии раз в семь больше. Ну если ты и правду это все насоздавал и если ты и вправду есть. Но охренел не только мужик – охренели вообще все. Кроме меня – потерявшего себя и вдруг нашедшего. Ну потому что я и так был охреневший донельзя. Но оказалось, что было от чего охренеть. Потому что в книгах – тех самых, что были в руках у каждого в очереди, – буквы взяли и исчезли. Прямо на глазах. И на тех глазах, что как у рыбки гуппи, и на тех, что как у скалярии. А вслед за буквами исчезли и книги. Те, где на обложках было: «Бог, которого не было». И баннер – «Бог, которого не было» – тоже исчез. А потом исчезла и очередь. Последним исчез я – тот, к которому стояла эта очередь. Остался я, стоящий в очереди, которой уже не было. Исчезнувшей очереди ко мне, которого тоже больше не было. А вот ГУМ остался. А Бьорк пела: я твой путь в один конец.
Бьорк – та, которая кровавый фонтан в форме юной девушки, – была права. Это путь в один конец. И сейчас я в самом конце этого пути. На часах 21:46. На мне черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет». Та, что помнит, что Даша не признавала лифчиков. И сейчас я собираю те самые буквы, которые исчезли тогда. Через два часа и четырнадцать минут вы получите сообщение от абонента номера 8-925-170-73-10. Дослушайте его до конца. Это не спам. Это – та самая исчезнувшая книга. Я расскажу вам о Боге, которого не было. А Бьорк – она и правда кровавый фонтан в форме юной девушки. Особенно когда танцует. В темноте.
Фонтан – это вставшая на дыбы лужа
Кстати, о темноте. Она была всюду. ГУМ сверкал и переливался, но это была темнота. А света – не было. И золота лепнины – не было, и хрустального потолка ГУМа не было, и тысяч пафосно подсвеченных витрин – тоже не было. Была темнота. И эта темнота плескалась в фонтане, до которого я наконец дошел. Фонтан – это лужа наоборот. Вставшая на дыбы лужа. И в этой вставшей на дыбы луже плескалась вставшая на дыбы темнота. А может, даже не темнота, а тьма. Та тьма над бездной, которая была, когда еще ничего не было. Не было ничего: ни ГУМа, ни людей ГУМа. И фонтана не было. И меня, сидящего на мраморном круге фонтана, тоже не было. Была лужа. Та, что всегда жила около моего дома на Дорот Ришоним, 5, а сейчас переселилась в самый центр Москвы. Лужа, беременная всем. Она лежала на пересечении второй и третьей линий ГУМа на сохранении. И в этой луже – в темном зеркале тьмы – как на рентгене можно было увидеть мое отражение. А еще там отражались люди ГУМа и их разговоры:
Выпивать в среду очень приятно. В другие дни – тоже. Тут не в днях недели дело…
Главное, что ты должна запомнить: заниматься сексом в туалете на автозаправке неудобно…
Охрехуительно пишется слитно. Хотя такого слова и нет. Но если бы было – писалось бы слитно…
Люди – говно. Говоришь умные вещи, а они тебя обвиняют в алкоголизме…
Вот бывает – один мужик слушает фуги Баха, а думает о сиськах. А другой мужик смотрит на сиськи, а думает о фугах Баха. Так вот, этот другой мужик – он, сука, опасен… Очень….
Клево вчера погуляли: пять грехов из семи возможных…
Некоторые люди думают, что они думают…
Ты есть в соцсетях? Нет. Все мои знакомые, у которых есть аккаунты в соцсетях, перезнакомились друг с другом и теперь по очереди трахаются друг с другом. – Ну, это же прекрасно? – Возможно. Но они это еще и комментируют. В соцсетях…
В смысле Эйфелеву башню построили не эльфы?..
Некоторых людей совершенно невозможно употреблять без алкоголя…
Я был фраппирован и опиздошен…
А если бы Нео схватил и съел обе таблетки, что бы с ним стало?..
Если Бог есть, то именно он готовит эту перловку с грибами и маскарпоне…
Я не болен. Я трезв…
Я не могу есть устрицы. Все время вспоминаю, что труп Чехова привезли в Москву в вагоне для перевозки свежих устриц…
Мы живем в мире, где единственное настоящее приключение – это сношаться без резинки…
Анна Каренина не бросалась ни под какой поезд. Она уехала, жила на Патриарших, состарилась. А однажды разлила масло. Ну просто старенькая уже была…
Горло чаще всего болит от недосказанного…
Однажды я захочу от тебя аборт…
Макс нормальный? Макс?! Как можно считать нормальным чувака, который думает, что Кустурица – это глагол и означает «трахаться в кустах»?..
На планете десять миллиардов живых людей и сто миллиардов мертвых. – Ну и? – Не понимаешь?! У них численное большинство. А демократия – эта власть большинства…
Извините, я не знакомлюсь. У меня есть парень, и мы с ним обречены…
Не хочу умирать, не узнав, зачем жил…
Люди перекидываются словами, и слова начинают жить своей жизнью. Заводят аккаунты в соцсетях, знакомятся между собой. Некоторые слова обречены, а некоторые трахаются друг с другом по очереди. Некоторые – прямо в туалете на автозаправке. Хотя это неудобно. У тех слов, что не предохранялись, – рождаются новые слова. Новые слова вырастают и тоже заводят аккаунты. Некоторые умирают, так и не узнав, зачем жили. Некоторые слова думают, что они думают. Некоторые слова невозможно употреблять без алкоголя, а некоторые слушают фуги Баха и думают о сиськах. А те слова, что смотрят на сиськи и думают о фугах Баха, – они, суки, опасны. Очень.
Слово. В начале было слово. А фонтан – это лужа наоборот. Вставшая на дыбы лужа.
Люди забыли слово и поэтому говорили слова
Казалось, что вода – не вода, или вода умерла. ГУМ был безводен и пуст, а вставшая на дыбы лужа лежала на сохранении. Слова людей носились над водой – той водой, которая не вода. Той, что уже умерла. Вода была мертвая, а люди забыли слово. И поэтому говорили слова:
Не доверяйте автосервису, где на стенах нет календарей с голыми телками…
Человек слаб и грешен, и именно этим он и привлекателен…
Можно не верить в Бога, но верить в высшие силы. Для меня это – шопинг…
Попа без приключений – это не попа. Это так – унылые булки…
Вас когда-нибудь просили почистить тыкву? Уверен, что в аду только и делают, что чистят тыкву…
Мама меня не рожала. Меня нарисовал Тим Бертон…
А меня кто-то постоянно щекочет за ноги под столом. Но в комнате кроме меня – никого…
Плохо умирать наощупь…
У кого сиськи – тот и прав…
Даже гусеницы уже не хотят превращаться в бабочек…
Кто первый скажет «люблю» – тот и проиграл…
А твой Костик? – Костик?! Он – недостаточно альденте…
Мир изменился, мы теперь можем заламинировать брови. И недорого, кстати…
Огурец всегда едят бодро. А помидор – задумчиво…
«…когда перед постелью
Их разговор становится пастелью…»
А я бы хотел сняться в порнофильме. Ну чтобы уже никто не распускал слухи, что у меня маленький член…
И тогда я заплакала. Промокла от слез по самые стринги…
Оруэлл был оптимистом…
Она даже в молодости была старой сукой…
Как же сильно нужно любить людей, чтобы разговаривать с ними по телефону…
Чтобы поймать маршрутку, ты должен думать как маршрутка…
Чтобы найти очки – надо их надеть. А чтобы их надеть – надо их найти…
Ты запомни этот костюм – я хочу умереть в таком…
Расставаться надо красиво. Но красиво расстаться нельзя. Один уходит – а другой ревет в уголке…
Нельзя доверять женщине только потому, что с ней спишь. – Ну а мужчине? – Мужчине вообще нельзя доверять…
Объективная реальность – это бред, вызванный недостатком алкоголя в крови…
По этому козлу все бабы убиваются. Интересно, кто он по гороскопу? – По гороскопу он блядь…
В тот самый миг, когда ты соберешься стать великим, к тебе обязательно придет мигрень…
Только новые грехи избавят нас от старых угрызений совести. – Это ты на собственном опыте понял? – Нет, в интернете прочитал.
Ученые измерили, что душа весит двадцать один грамм…
Самое большое, что может дать женщина, – не себя, а мечту о себе…
Я хочу дышать, а не задыхаться…
А потом темнота стала еще более темной, голоса ГУМа растворялись в этой еще более темной темноте; предложения распадались на отдельные слова; слова на буквы, а буквы на тишину. И эта тишина становилась музыкой. Не знаю, как это объяснить. Это – как черный квадрат Малевича. Который вовсе не квадрат. Его стороны не равны друг другу. И противоположные стороны не параллельны друг другу. А еще он – этот самый черный квадрат, который на самом деле не квадрат, – он не черный.
Малевич рисовал черный тремя цветами. Первый – жженая кость. Второй – черная охра. А третий – какая-то непонятная хрень темно-зеленого оттенка. И еще мел. Но это неважно. Ну, то, что не квадрат и не черный. Потому что «Черный квадрат» – это не картина. «Черный квадрат» – это музыка. Немая. Оглушающе немая. Как крик. И «Крик» Мунка, и вообще крик.
Я опустил руку в фонтан, и немая музыка текла у меня сквозь пальцы, расползалась по всему ГУМу, кричала, отражаясь эхом по всем линиям ГУМа. На ощупь музыка была ледяная и какая-то шероховатая, словно кубики льда. Черного. «Черный квадрат» – который вовсе не квадрат и вовсе не черный – рассыпался на мазки. Вернее, на ноты. Немые черные ноты тяжелыми волнами топили в себе слова, закручивались в черную квадратную воронку и проваливались вниз; нет, не так – они проваливались вверх: в Иерусалим, на Дорот Ришоним, 5; а оттуда стекали в Геенну; туда, где растут два тутовника – белый и черный.
Судьба букв неисповедима. Буквы – это такие же люди, только умеют летать. Хотя и не все. Некоторые буквы даже в молодости были старой сукой, а некоторые были оптимистами. Как Оруэлл. Некоторые умирали на ощупь, а у некоторых были сиськи. Некоторые были слабы и грешны, а некоторых нарисовал Тим Бертон. Некоторыми буквами писали на заборах, а некоторые приручались шаманами, и они становились заклинаниями. Некоторыми буквами стонали, а некоторыми молились. Некоторые – те, у кого мама или бабушка были евреями, – эти буквы совершали алию, шли в ульпан, какие-то даже проходили обрезание и становились буквами Торы, заново воссоздавая ее. Буквы искали сакральный язык, что был до строительства Вавилонской башни, – той самой башни, на которую похож ГУМ, только положенной набок. Кто-то из букв шел в армию, кто-то следил, чтобы рыб в Эйлате не третировали – штраф семьсот шекелей; кто-то развозил проституток, а кого-то развозили те, кто развозил проституток; кто-то неправильно верил в Бога, а кто-то пел All You Need Is Love на улице Бен-Йехуда. Буквы знакомились, влюблялись, рожали другие буквы, разводились, убивали друг друга. Буквы строили башню. Буквы искали слово. То, что было в начале. То, что было у Бога. То, что было Бог. Бог – это ты. Ну если ты, конечно, есть. Буквы – они точно есть. И люди – они точно есть. И они искали слово. Люди забыли слово и поэтому говорили слова. Хотя это ты виноват. Ты – это Бог. Ты забрал у них слово, и поэтому люди говорили слова.
Благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы
«Благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы», – твердили тысячи людей, пытавшихся создать из этих букв что-то внятное. У некоторых даже получалось. Чаще всего – у поэтов и пророков. Они – и поэты и пророки – уверяют, что они ничего не создают, они записывают. То, что витает в воздухе.
Вот поэт и пророк Роберт Уайатт не стал создавать, а просто спел, что витало – алфавит. Ну или просто дурь хорошая была, не знаю. Это на втором альбоме Soft Machine было. Тогда дурь точно была хорошая. А еще с одним евреем странная такая штука случилась: он вдруг все молитвы забыл. И этот еврей мучился очень, ну потому что не мог молиться. А один цадик ему сказал: мудила, просто читай буквы. Господь сам соберет. Так в одной из хасидских притч рассказывается. У хасидов всегда дурь хорошая. Ну или они Soft Machine любят. А может, и то и другое.
Евреи вообще уверяют, что еврейский алфавит существовал еще до Сотворения мира. А до Сотворения мира, как известно, твой дух витал над водой. А рядом священные буквы еврейского алфавита витали. Ну, может, не рядом, а чуть сбоку, слева. Неважно. Важно, что тебе заняться было нечем, а тут буквы. Ну это если верить евреям. А евреям надо верить. У них каждый третий – пророк. Ну или дурь хорошая. Неважно. Важно другое – ты сотворил слово. Из тех букв, что рядом с тобой витали. А потом сотворил мир. И евреев еще. А то ведь непорядок – еврейский алфавит есть, а евреев нет. Мир, кстати, у тебя получился так себе. Наверное, дурь плохая попалась.
Так вот, о слове. И о пророках с поэтами.
Пророк Шимон Бар-Йохай, автор «Зоар», говорил: «Слова не падают в пустоту». А Анна Ахматова писала: «И упало каменное слово на мою еще живую грудь». Короче: над лужей витали буквы. Тьма над бездной была кромешная, но я их видел. Вернее, чувствовал. Они бесшумно носились среди темноты и тишины, как летучие мыши. Увидеть их было невозможно, но я знал, что они разглядывают меня. Оценивают. А – удивленно, Ы – презрительно. Мягкий знак – мягко, а твердый – испытующе. О – радостно, а З – зло. А потом все буквы собрались в рой и стали голосом. Это был уже не тот голос – с родинкой над левой грудью и тонкой талией, – этот голос был бесцветным и безжалостным. Как амперметр. Даже не так. Вот в Древнем Китае была такая пытка. Там вообще было множество пыток, но эта – самая изощренная. Человека связывали, и ему на темечко каждую минуту падала капля воды. И все. Человек сходил с ума. Вот такой был голос – как капли воды. Только еще эта вода была ржавой. Это было понятно по каплям слов, что падали мне на темечко.
Камень. Кровь. Слово.Слово упало камнем.То, что было у Бога.То, что было в начале.Камень, упавший в душу.Камень, упавший в лужу.Слово, истекшее кровью.Слово. Кровь. Камень.Слово было в начале.Слово и было Богом.Слово упало камнем.Бог. Камень. Слово.Слово. Кровь. Камень.Время сбирать камни.Слово за словом.Камень за камнем.Слова скрепляются матом.Камни скрепляются кровью.Так возводятся храмы.Тому, что сказал слово.Люди возводят храмы.Тому, кто бросил в них камень.Тому, кто выплюнул слово.Слово, ставшее камнем.Молитвы мусолят слово.Слово, умытое кровью.Кровью политы камни.Камень. Кровь. Слово.Время разбрасывать камни.Так разрушаются храмы.Слово харкает кровью.То, что было в начале.Камень. Кровь. Слово.Круговорот слова.Круговорот крови.Круговорот камня.Поэты и пророки правы – они ничего не создают, они записывают. Вот и я – я записываю. Я, конечно, никакой не пророк и уж тем более не поэт, но я записываю. Голосовое сообщение от абонента 8-925-170-73-10. Через два часа и тринадцать минут трынькнет ваш мобильный, и вы получите его. Дослушайте до конца. Это не спам. Это круговорот слова. Это круговорот камня. Ну и да: благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы.
Я полетел в воду
Великий танна четвертого поколения Шимон Бар-Йохай был прав – слова не падают в никуда. Они падают на темечко. И древние китайцы тоже правы – слова сводят с ума. И я почти сошел – но меня спас голос. Голос этот говорил голосом Левитана. Но с какой-то скрытой подъебкой. Ну это как если бы кто-то, умеющий говорить голосом Левитана, решил подъебнуть самого Левитана. А может, показалось – я ведь все-таки почти сошел с ума. В общем, этот голос, умеющий говорить голосом Левитана, сказал голосом Левитана: да будет свет. И стал свет. Свет, который всегда темнее любой тьмы. Но это была какая-то другая тьма. Сейчас попробую объяснить: вот есть нормальная геометрия, а есть геометрия Лобачевского – там параллельные прямые пересекаются. И там – все дозволено. Как и в геометрии Достоевского – ну той, где если Бога нет, то все дозволено. И в этой самой геометрии Лобачевского – Достоевского лужа стала рекой. Ну потому что все дозволено. А еще был мост. Над лужей, которая стала рекой. И на этом мосту стояла Даша. И не Даша тоже стояла там – метрах в десяти от Даши, не больше. А рядом с Дашей стоял ты. А около не Даши – твой второй. Или наоборот – ты с не Дашей, а твой второй – рядом с Дашей. А я – меня не было. Вернее, я где-то витал и все видел. Ну я же говорю – в этой самой геометрии Достоевского – Лобачевского все дозволено. Ну или Лобачевского – Достоевского. Неважно. Важно, что все – дозволено. И Даша и не Даша смотрели вниз, на реку. А ты курил и тоже смотрел вниз – в лужу. А твой второй – он не курил, но тоже смотрел вниз. Там, внизу, была тьма – тьма над бездной. И ты сказал Даше:
– Вы похожи на девушку, которая собирается совершить глупость.
А твой второй – он сказал не Даше:
– У вас вид несчастный.
А Даша и не Даша молчали – вместо них пела Марианна Фейтфулл, голосом человека, выбирающего из двух зол оба; голосом женщины, переживший любовь Мика Джаггера и рак молочной железы. Любой человек заткнулся бы и слушал, но ты со своим вторым продолжили говорить. Слова были похожи на ножи – такие же тяжелые и острые. И вы кидали эти ножи. Ты – в Дашу, а твой второй – в не Дашу. Ну или наоборот: ты – в не Дашу, а твой второй – в Дашу.
– Сколько вам лет, что вы так несчастны? – спросил ты.
– Вы тяжело больны? – подхватил твой второй. – У вас отняли грудь, ногу, печень?
– Нет, у меня отняли только душу, – ответила не Даша.
А Даша добавила:
– Я боюсь, что вода холодная.
– А вы думали – вам ее подогреют?! – съехидничал твой второй.
А ты затянулся сигаретой и сказал:
– Не говорите глупостей.
– Это нелегко, глупости – моя специальность, – безнадежно усмехнулась Даша.
А не Даша – она тоже усмехнулась, но еще безнадежнее, чем Даша:
– Вот почему я здесь.
– О чем вы? Вы еще жизни не видели, – всплеснул руками твой второй.
– У вас полоса неудач – и только, – добавил ты. И окурок в воду выкинул. Для убедительности.
– У меня с самого рождения полоса неудач, – сказала Даша, дождавшись, когда окурок упадет в воду.
– На мне клеймо беды. – Не Даша перемахнула через перила моста, собираясь последовать за окурком.
– По-вашему, прыгнуть в воду – это выход? – всполошился твой второй.
– Думаю, у вас это первый опыт? – сказал ты в спину Даши, которая последовала за не Дашей, которая собралась последовать за окурком.
– Да, я не всю жизнь стою на мосту, – глядя вниз, ответила Даша. А не Даша улыбнулась Даше: мол, я тоже – не всю.
– А я – всю, – заявил ты. А твой второй молча кивнул: мол, и я тоже – всю.
– Вы тоже собираетесь прыгнуть? – заинтересовалась не Даша. А Даша – тоже заинтересовалась, но ничего не сказала, просто обернулась и посмотрела. Заинтересованно.
– Нет, нет, – открестился твой второй.
А ты – ты тоже открестился:
– Я даю советы. И эти… – Тут ты замялся, припоминая.
– Заповеди, – пришел на помощь твой второй.
А ты хлопнул себя по лбу и воскликнул радостно:
– Точно, заповеди!
– Если вы и вправду хотите прыгнуть – могу вам помочь, – предложил твой второй. А ты – ты даже за руку Дашу схватил: мол, я тоже могу.
– Нет, нет, – вырвалась Даша.
А не Даша сказала:
– Я и сама справлюсь.
– Хотите прыгать? Вперед, – заявил ты.
– А что будет с вами потом? – предпринял последнюю попытку твой второй.
– Увидим! – сказали одновременно и не Даша и Даша. И я понял, что они – и Даша и не Даша – сейчас прыгнут. И еще я вдруг понял, что единственный способ их спасти – это прыгнуть самому. А ты и твой второй – тоже поняли это. И ты посмотрел на меня и съехидничал:
– Чего ты ждешь? Прилива?
А твой второй – он ничего не сказал. Просто толкнул меня в спину. Ну или наоборот: твой второй съехидничал, а ты в спину толкнул. Неважно. Важно другое – я полетел в воду.
Под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти
Падал я долго. Две минуты сорок пять секунд. Столько, сколько пела мне вслед Марианна Фейтфулл. Who will take my dreams away? Я падал под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти, а ты и твой второй две минуты и сорок пять секунд кидали в меня ножи.
А потом – через две минуты сорок пять секунд – я упал в воду. Финальным аккордом Бадаламенти. Хотя это была не вода. Или вода умерла. Черный квадрат сомкнулся над моей головой, и я стал тонуть. Но меня спас Бог. Не ты, а маленький бог без сисек – сержант Армии обороны Израиля Света Гельфанд. Да, она умерла в больнице «Хадасса», но настоящие боги не умирают. И неважно, что там сказал Ницше. Это он – о тебе – о Боге большом. А маленький бог – когда еще жила – рассказывала нам про тренировки американских десантников. Ну про то, что надо опуститься на дно и оттолкнуться, чтобы подняться наверх. Я так и сделал. Оттолкнулся и вынырнул, хватая ртом воздух. Вынырнул я в той самой луже на Дорот Ришоним, 7. Вокруг меня был скособоченный Иерусалим. И лужа была скособочена. А в скособоченной луже не так просто держаться на поверхности, и я, едва глотнув скособоченного воздуха, снова ушел на дно.
А вот дна в этой скособоченной луже не было. Скособоченный воздух кончился, и я понял, что все – мне не выплыть. Ну потому что отталкиваться не от чего. И тогда я оттолкнулся от того, что было, – от воспоминания. Странного, смешного, ну какое было воспоминание – от того и оттолкнулся. Это было еще не в скособоченном Иерусалиме.
На улице Бен-Гилель, 8, – недалеко от той лужи на Дорот Ришоним, 7, в которой я тонул, – жил поэт Михаил Генделев. А на улице Бен-Йехуда, 17, – тоже недалеко от той лужи – жил художник Анатолий Басин. И однажды поэт Михаил Генделев пришел в гости к художнику Анатолию Басину на улицу Бен-Йехуда, 17. Поэт и художник, разумеется, выпили. А поскольку и поэт Михаил Генделев, и художник Анатолий Басин в прошлой жизни жили в Питере – то выпили они немало. Настолько немало, что поэт остался ночевать у художника, хотя от улицы Бен-Йехуда, 17, где жил художник Анатолий Басин, до улицы Бен-Гилель, 8, где жил поэт Михаил Генделев, – ровно одна минута пешком. Девяносто метров. В «золотом треугольнике» Иерусалима – все близко. И все недалеко от лужи. Ну той – бездонной. Той, что была раньше на Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежала на Дорот Ришоним, 7, и в ней тонул я.