27. БУМЕРАНГ. Рассказы о мире и войне
– Твоего бы деда к нам на уроки истории, вот бы уж где ему досталось, – усмехнулся Витя.
– Ему и так досталось, – не отступал Егор. – Пришёл с германской контуженый, полуслепой – а ему потом и выдали в нашем же сельсовете: ты, мол, империалистов защищал, против братьев-рабочих немецких воевал, скажи спасибо, что терпим тебя здесь, и то только из-за твоей немощи да возраста. А ведь он простым солдатом был – куда скажут, туда и иди, в того и стреляй. И попробуй откажись.
– Многие, однако, отказывались, особенно после революции, – вступил в разговор Миша. – Мой дядя Пётр братался, говорят, с немцами, потом в партию на фронте вступил.
– Как с такими можно брататься! – неожиданно возмутился Федя. – Вот мой дед в плену у немца два года сидел. Знали бы вы, что они вытворяли, как издевались над пленными, особенно русскими. Он на хуторе работал, на хозяина; с утра до вечера работал, а ему больше полбуханки хлеба в сутки не давали. И чтобы ноги с голоду не протянуть, знаете, что он делал? Когда его посылали коров доить, он набирал солдатскую флягу молока и зарывал в коровнике в навоз. А ночью приходил за этой флягой. Только так и выжил. А многих пленных ещё и на фронт посылали, окопы немцам рыть. Это против своих, значит. Тех, кто отказывался – сразу к стенке. И скольких так постреляли…
– Вот проняло-то Федьку, – улыбнулся Егор. – Мой дед тоже говорит, что не брататься надо было, а добивать немца.
– Ну, коли не понял немец тогда, что русский и с дубиной может навалять, что-то теперь с ним будет, когда у нас вдосталь и танков, и самолётов, и пушек и, наверное, много чего такого, о чём мы и не догадываемся, – продолжал, воодушевившись, Федя. – Зря ль в Горьком заводы день и ночь дымят?
– Но пока-то немец возле Курска и Орла так и стоит, а не мы у Берлина, – кисло вставил Витя.
– Дайте срок, ребята, – вмешалась я. – Они же в сорок первом подкрались исподтишка и со всей мощью навалились на нас.
– Прогоним немца, непременно прогоним, – сказал Егор, словно стараясь уверить самого себя. – Да и кто с такой страной сможет справиться? Кто такие леса пройдёт, озёра и реки переплывёт? Да у нас и девчата, если надо, не хуже парней воевать могут, – добавил он и при этом выразительно взглянул на Люду.
Но та на сей раз проигнорировала приглашение пококетничать. Она быстро шла по косогору, вглядываясь куда-то вдаль, и вдруг остановилась.
– Тише, ребята, – сказала она. – Слышите?
Все как по команде замолчали. И то ли у Люды был самый тонкий слух – как-никак в музкружке в школе занималась, – то ли ей просто померещилось, но никто так ничего и не услышал. Разговор возобновился, хотя и без прежней живости. Каждый из нас явно пытался уловить что-то негромкое и далёкое, но тщетно. Однако вскоре вдруг насторожилась Нина.
– А точно, – тихонько прошептала она.
Мы остановились, напряжённо вслушиваясь в предвечернюю тишину, опускавшуюся на окрестности. Откудато с северо-запада, где догорал закат, доносился какой-то странный звук, низкий, подвывающий, временами, казалось, даже всхлипывающий. «Виий-ууууу, виий-ууууу, виий-ууууу…» И было в нём и впрямь что-то жуткое, от чего в первую секунду хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться, зарыться поглубже, только бы не слышать его. Но мы, боясь пошевелиться, были словно парализованы им. А между тем звук становился всё громче и громче. Вот на горизонте, наверное, не меньше чем километрах в пяти-шести, показались какие-то чёрные точки, медленно скользившие совсем низко над землёй, вот они стали прямо на глазах расти, приобретая чёткие формы.
– Да это же немцы! – первой опомнилась Люда. – Это их самолёты! Помните, по радио передавали, как их моторы ревут…
– И они прямо сейчас нас бомбить станут… – какимто отрешённым голосом произнесла Нина.
Но первая реакция испуга у остальных уже прошла.
– Перестань, Нинка, – пожурил её Егор. – Чего им у нас бомбить: лес да поле. А хоть и сожгут деревню – в лесу заимок полно, найдётся, где жить, да и лето нынче.
– Это верно, – согласился Миша. – Но куда ж это они?
Тем временем тёмные силуэты в небе постепенно превращались во вполне различаемые самолётные. Теперь можно было попытаться определить, сколько их.
«Один, два, три… двенадцать, тринадцать… двадцать пять, двадцать шесть…», – считали мы.
– Тридцать два самолёта! – гордо выдал, наконец, свою цифру Миша.
– А у меня получилось всего пятнадцать, – удивился Витя.
– Двадцать четыре вышло, – сказала я.
Что ж, вполне вероятно, на таком отдалении, да ещё в закатных отблесках, некоторые самолёты могли остаться либо незамеченными, либо посчитанными несколько раз, и точное их количество так и осталось загадкой.
– Куда же они летят? – задумчиво произнесла Люда.
Впрочем, ответ напрашивался сам собой. Воздушная армада определённо направлялась на восток, на Гороховец, и далее в сторону Горького, куда от соседнего райцентра поезд полз несколько часов.
– Опять город хотят бомбить, – выдохнул Егор.
– Гады, – сквозь сжатые зубы проронил кто-то.
Всем в деревне было прекрасно известно (хотя это, конечно, было строгой военной тайной), что в городе Горьком, до революции называвшемся «Нижний Новгород», находятся крупные оборонные заводы, выпускающие самое современное оружие, как воздух нужное сейчас фронту Там трудились тысячи и тысячи людей, в том числе и кое-кто из деревенских. Осенью 1941-го и в 1942-м немцы совершили немало авианалётов на город, пытаясь уничтожить знаменитый ГАЗ – автозавод имени Молотова, заводы «Красное Сормово», «Двигатель революции» и другие предприятия. Гибли люди, разрушались и сгорали целые цеха, но всякий раз производственные линии удавалось быстро восстановить и с них продолжали сходить танки, бронемашины, орудия и миномёты. Однако раньше, за исключением ноября 1941 года, в налётах участвовали одиночные самолёты или совсем небольшие их группы. А тут на Горький надвигалась целая армада! И когда мы видели, как в воздухе проплывают смертоносные чудовища, несущие боль и страдания кому-то из близких, неудивительно, что кулаки сжимались сами собой.
– Завтра ж сбегу на фронт, – в смятении прошептал Миша.
– И я с тобой, – в тон ему поддакнул Егор. – Эх, пулемёт бы сейчас. Крупнокалиберный, зенитный…
Тем временем воздушная армада, не меняя курса, скрылась в почерневшем небе. Только гул моторов, хоть и слабевший с каждой секундой, доносился до нашего слуха, и мы, словно заворожённые, глядели туда, где исчезли немецкие самолёты. Первой стряхнула оцепенение Люда.
– Пошли, что ли, домой, – тяжело вздохнув, обронила она.
– Пожалуй, – согласился Витя.
Мы молча повернулись и, не говоря более ни слова, понуро поплелись по косогору в сторону деревни. Лишь Нина чуть поотстала, продолжая всматриваться в безразличную к нашим переживаниям темноту.
– Стойте, эй, стойте! – вдруг прорезал тишину её звонкий голос. – Глядите же! Скорее!
Мы остановились, обернулись и замерли, как вкопанные, не веря своим глазам. Там, где только что непроницаемая чернота горизонта угрюмо нависала над землёй, небо осветили красноватые и жёлто-бурые вспышки. Вновь послышались противные воющие звуки немецких моторов, но теперь к ним примешивались другие, высокие, наполняющие сердце каким-то необъяснимым ликованием.
– Да это же наши! – воскликнула Люба, первая сообразившая, что именно стало источником этих новых звуков.
«Наши!» «Наши самолёты!» «Уррраааа!» – наперебой закричали мы и принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, а Миша от избытка чувств даже запрыгал на одной ноге. Только Нина молча смотрела на происходящее, и по её лицу текли две тонкие влажные струйки.
А воздушная схватка разгоралась. Уже всё небо на востоке расцветили красно-жёлто-бурые всполохи, и оттуда доносились отдалённые, приглушённые расстоянием взрывы – немцы, очевидно, сбрасывали бомбозапас; вот одна из немецких машин на большой скорости – куда быстрее, чем считаные минуты назад, – пронеслась низко над землёй в обратном направлении, с востока на северо-запад, вот за ней последовала другая, потом третья…
Бой давно затих, а мы всё стояли на том же месте, на косогоре, словно часовые или, точнее сказать, случайные свидетели, которые, неожиданно для себя, увидели нечто необыкновенно важное и его необходимо хорошенько запомнить. Уже совсем стемнело, и на небе сквозь негустой туман проглянули неяркие летние звёзды.
– Пошли, пожалуй, а то прохладно становится, – негромко сказала Люда, слегка поёжившись.
Неспеша, размеренным шагом мы двинулись домой.
– Отогнали, – с уверенностью человека, знающего, о чём ведёт речь, сказал Миша.
– Я ж говорил, что нас никакая сила не своротит, – отозвался Егор.
– Это твой дедушка, кажется, так считает, – поправила было его Люда.
– И дед, и я, – со взрослой серьёзностью ответил Егор, и Федя согласно кивнул.
На лесозаготовках
Кристина приехала к бабушке совсем поздно, когда калитку уже закрыли на ключ. А ведь в совсем недавние времена калитка эта могла стоять незапертой, а то чуть ли не нараспашку и днём и ночью. Но те времена кончились, когда в северные российские города и посёлки потянулись нескончаемым потоком «гости» из южных стран – бывших советских республик. Теперь приходилось соблюдать осторожность – мало ли что на уме у этих залётных молодчиков: не зря же они между собой на своём наречии разговаривают, а по-русски – только на публику Нет, таким доверять нельзя, думала бабушка и стала запирать калитку.
Своего ключа у Кристины, однако, не было, что ничуть её не смущало. Она сначала перекинула через калитку сумку, мягкую, приятно пахнущую кожей, а затем легко, в три привычных движения, перемахнула через дощатый забор, хоть и высокий, но старый и несплошной, так что в нём нетрудно было найти надёжную опору для ноги, даже обутой в модные открытые туфли на высоченной шпильке. По самому верху забора была протянута проволока, когда-то острая и колючая, а теперь настолько проржавевшая, что её шипы напрочь утратили свои колющие и цепляющие свойства. Впрочем, именно последнее обстоятельство и позволило сохранить в целости приобретённое в фирменном бутике платье-сарафан, пусть и не нынешнего сезона, но на даче вполне ещё презентабельное. Успешно преодолев препятствие, Кристина поправила свой наряд и причёску и направилась к дому.
– Как же поздно опять! – всплеснула руками бабушка, увидев Кристину.
– Дела, бабушка, дела задержали, – бодро ответила та.
– Дела… – покачала головой бабушка. – Хоть голова-то ещё цела, – недовольно проворчала она, и вдруг, насторожившись, внимательно заглянула внучке в лицо: А может, и нет?
– Да всё нормально, – поспешила успокоить её Кристина. – Сейчас выпью кофейку и на боковую.
– Ох, Господи! – покачала головой бабушка. – Кофе-то с утра пьют.
– Это когда было, во времена вашей молодости, наверное, – усмехнулась Кристина. – Сейчас всё подругому. Кофе пьют, когда хочется. А мне хочется сейчас.
– Ну, будь по-твоему, – вздохнула бабушка, уступая. – Только потом, если долго не заснёшь – не удивляйся. А завтра утром пораньше бы встать – деньки-то сильно жаркие нынче.
– Надо будет – встанем, – заверила её Кристина и отправилась на кухню.
Тут следует сделать небольшое отступление. Появление Кристины было вызвано отнюдь не горячим желанием погостить у бабушки. Вовсе нет. Её ждала «дачщина» – что-то вроде барщины, как в Кристининой семье в шутку прозвали участие в сезонных работах на даче, где бабушка жила после выхода на пенсию. В былые годы она управлялась со всем сама, но затем возраст начал брать своё, и самые трудоёмкие работы пришлось возложить на младшее поколение. Но поскольку его представители были людьми весьма занятыми – кто работой, кто учёбой, – каждой весной составлялся примерный график выездов за город, чтобы все могли внести посильную лепту в выращивание плодов и ягод. Здесь, заметим, мирно уживались похвальный альтруизм и практическая выгода, поскольку дачные заготовки экономили заметную долю семейного бюджета и, что немаловажно, не травили организм всякой химией, без которой, как известно, ни один магазинный огурец не вырастает.
В настоящий момент семейная «карта занятости» выглядела следующим образом: папа с мамой, преподаватели института, отправились после летней сессии на заслуженный отпуск в гостеприимную Грузию, старший брат, айтишник-фрилансер, уже отработал своё послушание по копке грядок и обрезке веток, а совсем старшая сестра добивала текст кандидатской диссертации, защита которой была поставлена на начало осени. Кристину же завтра ждала прополка и ещё раз прополка.
Солнце уже прошло, наверное, добрую половину своего небесного пути от восхода до кульминации, когда Кристина, нацепив поношенные джинсы и плотную дедову гимнастёрку с длинными рукавами, – для защиты от мошкары – собралась приступать к трудам дневным. При этом она не забыла прикрепить к поясу мобильный телефон и сунуть в уши наушники, а неподалёку на небольшой залужённой полянке под раскидистой яблоней поставила шезлонг – для себя и табуретку – для кружки с кофе и толстой книжки. Ритмично покачиваясь в такт звучавшей в наушниках музыке, Кристина принялась за работу. Но тут телефон загудел и завибрировал – пришло сообщение. Кристина остановилась, чтобы ответить, но на её ответ тут же прибыло следующее сообщение, а потом ещё и ещё… Наконец, всё досконально выпытав у своих адресатов, Кристина вернулась к прополке. Если бы она взглянула на часы, то с изумлением увидела бы, что переписка заняла не менее получаса. И всё это время она простояла прямо на солнышке, которое уже начинало припекать. Вновь вооружившись наушниками, Кристина полезла под куст. Но не прошло и десяти минут, как телефон вновь загудел. На сей раз Кристина решила быть более лаконичной в переписке, и, покончив с ней, принялась сердито дёргать молодые, пряно пахнущие свежей зеленью и влажной землёй сорняки и складывать их в междурядьях.
Солнце тем временем всё ближе подползало к зениту, и Кристина решила, что пора сделать перерыв. Удобно устроившись в шезлонге, она отхлебнула давно остывший кофе, открыла книжку и… забыла обо всём на свете. Из забытья её вывел голос бабушки.
– А, это ты. Знаешь, я что-то так устала… – сонно потянулась в шезлонге Кристина. – Наверное, с непривычки, да ещё после города, – тут же затараторила она, словно оправдываясь за слишком долгую паузу в работе.
– Ладно уж, – добродушно отозвалась бабушка. – Времени-то знаешь сколько? Пора и на обед.
– Ну, пора так пора, – сказала Кристина, и устало провела рукой по волосам.
Сели на кухне – перекусить поскору, в рабочем порядке, как говорила бабушка. За обедом, состоявшим из борща, куриных котлет с варёной картошкой и – на выбор – компота из яблок, насушенных прошлой осенью из падалицы или свежезаваренного чая, Кристина больше молчала. Это не укрылось от внимательного взора бабушки.
– Кристиночка, ты что такая невесёлая? – поинтересовалась она у внучки.
– Наверное, и впрямь устала с непривычки, – ответила Кристина. – Да ещё всякие дела в городе…
– Какие же могут быть дела в твои-то годы? – улыбнулась бабушка. – Экзамены сдавать не надо, в институт – только на будущий год…
– Ох, бабуль, ты всего не знаешь… Там и девчонки, и драмстудия, и спортивная… Везде какие-то сложности, какие-то проблемы, чуть ли не на пустом месте… Просто голова кругом…
– Да уж, с такими заботами только на койку ложись и отдыхай, – усмехнулась бабушка.
– Вот именно, – поддакнула Кристина недовольно. – И ещё полоть надо… Тоже работка не из лёгких.
– Да ты и устаёшь, потому что одно делаешь, а о другом печалишься, – вдруг сказала бабушка. – Как тут не устать, когда ум надвое иль натрое разрывается? А ты делай дело – и только о деле и думай, каким бы пустяковым оно тебе ни казалось. Весь труд одинаков, и нет ни высокого труда, ни низкого.
– Ну как же так, бабушка, – недоверчиво покачала головой Кристина. – Вот, скажем, траву драть или картину писать – что выше, по-твоему?
– Кристиночка, деточка моя милая, да ведь можно так прополоть, что результатом залюбуешься, глаз не оторвёшь. Будет, что твоя картинка. И весело-то как на душе станет. А и написать можно так, что смотреть будет противно, а то и просто страшно. И какая от такой писанины польза? Одно только расстройство.
Кристина промолчала и лишь сидела, потупив взор. Видимо, её и впрямь терзали какие-то заботы. Бабушка тоже молчала – правда, больше из опасения переусердствовать с воспитательной работой.
– А хочешь, расскажу тебе потешную историю, как нас в школе летом на работу посылали? – неожиданно спросила бабушка.
– Давай, бабуль, – кисло усмехнулась Кристина.
– Было это в восьмом классе – начала неторопливо свой рассказ бабушка, – мне едва исполнилось пятнадцать, на два годика меньше, чем тебе сейчас. Только сдали мы экзамены, и тут приходит в наш колхоз разнарядка из райцентра: всех старших детей, то есть нас, на летние работы направить. Время-то какое было – война, сорок второй, едва-едва немца из-под Москвы выгнали. А вспомнил о нас райцентр потому, что мы там учились в школе-десятилетке – от нашей деревни до райцентра и полутора километров не было; мы, можно сказать, в пригороде жили, а в других-то деревнях, тех, что подальше, больше восьми классов нигде не было. Так вот, предложили нам на выбор разные места, в том числе и поехать на лесозаготовки. И почему-то мне очень захотелось в лес – я ведь всегда любила по грибы да по ягоды ходить, и лес для меня всегда был как дом родной. Но вот мои родители не обрадовались такому решению. Папа – твой прадедушка, Кристиночка, его оставили в тылу по брони, на ответственной работе, директором ткацкой фабрики – уже хотел было к председателю идти ругаться. Но я его уговорила – через маму главным образом, – тут бабушка улыбнулась очень хорошо знакомой Кристине улыбкой.
«Вот уж не зря говорят, что во всякой семье из поколения в поколение переходят навыки, которым учить не надо», – мелькнула у неё мысль. А бабушка тем временем продолжала:
– И вот в один прекрасный день мы – полтора десятка девчонок и пара мужичков – на подводах отправились в дорогу. Конечно, на такую работу надо бы мужчин посылать, но всех их, кого можно, на фронт забрали. Не призвали только тех, кто не подходил по здоровью или по возрасту; вот у нас старшим назначили местного конюха, немолодого уже.
Ехали долго – до вырубки, как говорили наши, двадцать пять вёрст – а сколько это в километрах будет, ты уж сама определи через свой интернет. Там для нас поставлены были палатки – в них мы и разместились. Каждому полагалась узкая кровать, ну и тумбочка какая-то, сейчас уж не припомню, большая ли, маленькая… Кормили нас, прямо скажу, по-тогдашнему очень даже сносно – каждый день было вдоволь варёной картошки колхозной, хлеба, да ещё из дома мы захватили с собой топлёного молока по четверти – знаешь, что такое четверть?
Поскольку Кристина лишь невразумительно мотнула головой, бабушка чуть лукаво улыбнулась и пояснила.
– Имей в виду, что к школе это никакого отношения не имеет. Это бутыль такая, в которую входит четверть ведра или три с небольшим литра. И топлёное молоко в жару долго не портится. Да уж, такого молочка сейчас днём с огнём не сыщешь, такого-то сладкого и вкусного, что не оторваться… Слушай, Кристинушка, а налей-ка мне чайку да молочком-то забели. Пусть оно и не такое, как раньше… – вдруг прервала свой рассказ бабушка.
Кристина поспешила выполнить просьбу. Отхлебнув пару глотков из чашки, бабушка продолжала.
– Задача перед нами была поставлена очень простая: заготавливать дрова для ближайшего отопительного сезона. В те времена газа-то не было, и топили всё больше углём да дровами, а с началом войны почти на одни дрова перешли. А в райцентре сколько всего: и школы, и детсады, и больница, и библиотека, и всякие предприятия, общежития… И всё это зимой отапливалось дровами. Частники, конечно, свои печки сами топили, ну и дрова сами же для себя готовили.
– А кто такие частники? – спросила Кристина.
– Это те, кто в своих, частных домах жил. Таких в райцентре было большинство, ну а нас в деревне – так все.
– А-а-а, понятно… – кивнула Кристина. – Вообще, круто это, свой дом иметь за городом. Сейчас все по квартирам, как по клеткам, живут.
– Ну, видишь, как оно… В наше время все хотели из своих домов в квартиры, в город, убежать, в комфорт. А нынче, наоборот, на природу всё рвутся. И зачем, чего ради было бежать-то?! – Бабушка покачала головой. – По-моему, просто перестали свою землю любить. Ведь если кто кого взаправду любит, то и в трудную минуту не оставит, как считаешь, Кристин? – с хитринкой в голосе и во взгляде резюмировала бабушка.
– Ну да ладно, всё это потом обсудим, если захотим, – продолжала она, не дожидаясь ответа внучки. – Слава Богу, валить деревья нам не пришлось. Перед нами там прошла бригада вальщиков, они вот и положили деревья, и ветки у них обрубили. Нам же только и оставалось, что раскатать их двуручными пилами – у нас такая в сарае прямо возле входа висит – на брёвнышки метра в полтора длиной и сложить штабелями. А дерево хорошее было – сосна, уже подсохшая после весны, звонкая, ровная. А уж дух от неё какой – не описать. Пилить – одно удовольствие. Конечно, сноровка тут требуется, но пилить-то я хорошо умела. Да и сейчас могу, сама знаешь.
Дали мне в напарницы Ольку Кротову – сколько лет прошло, но помню, как её звали. Где ж ты сейчас, Оленька, одному Богу то ведомо, – бабушка вздохнула, устало провела по лицу рукой, словно прогоняя грустные мысли, и продолжала: – Ей-то уже двадцать было, крепкая девица, весёлая. С такой работать хорошо. Она, помнится, всё старалась выше меня встать – ну чтобы, значит, мне легче пилу было на себя таскать; она ж постарше и посильнее меня была… И вот начали мы… День пилим, другой, третий. Вроде всё ничего, устаём, но, кажется, не сверх меры. И вдруг на четвёртый день я не могу встать с кровати.
– То есть как, не можешь? – удивилась Кристина.
– А вот так. Проснулась, хочу подняться – ни ноги, ни руки, ни голова не слушаются. Лежу пластом, ни сплю, ни бодрствую. И не могу понять, что со мной происходит. Только слышу – то ли сквозь дрёму, то ли наяву – разговор возле моей палатки. «Лежит?» – спрашивает женский голос. «Лежит», – отвечает мужской пожилой голос, наверное, конюха. И опять тишина, надолго. Потом слышу опять голоса, уже другие, женские. «Жива?» – спрашивает одна. «Пока жива», – говорит другая. И вот так я лежала двое суток. А на третий день, после того как со мной приключилась такая история, я встала как ни в чём не бывало и пошла к Ольке, опять пилить.
– И тебя не отправили в больницу? – не поверила своим ушам Кристина.
– Да какую там больницу… Спросили меня, как я себя чувствую… Я ответила, что хорошо… На этом и всё.
– Ну, а дальше?
– А дальше мы ещё две недели пилили и потом вернулись домой. Мне это зачли как летнюю практику.
– И… и всё нормально было потом? – недоверчиво спросила Кристина.
– Да, всё нормально. Вот только маму испугала ненароком. Она, пока меня не было, скроила мне юбку. Рукодельница она была от Бога и захотела меня порадовать обновкой. И вот надела я на себя юбку, красивую, нарядную, крючок застегнула, а она возьми и свались с меня на пол. Соскользнула, как сухая тряпка с палки – такая я тощая стала. Мама так и села. Но про тот мой обморок я никому дома не говорила, и девчонкам из бригады строго-настрого наказала молчать. Так что теперь об этом знаем только я, да ты, – улыбнулась бабушка, заканчивая историю.
– Но ведь ты могла и не встать с той кровати в палатке, – вдруг встрепенулась Кристина. – И почему потом не уехала домой?
– Наверное, встала потому, что второе дыхание открылось, как спортсмены говорят, – улыбнулась бабушка.
– Хорошо, первое не закрылось, – буркнула Кристина.
– А почему домой не поехала, – продолжала бабушка, проигнорировав Кристинину реплику, – так это тоже очень просто. Тогда ведь война шла. И если бы каждый только о себе да о своей жизни думал, не победили бы мы немца никогда. А вот так уйти с лесозаготовок… да это всё равно, что с передовой сбежать. Мне как-то и в голову такое не пришло. Сейчас, конечно, всё по-другому стало. Вон что по телевизору показывают… Ну да ладно, совсем я заболтала тебя, – вдруг решила сменить тему бабушка. – Подлей-ка мне ещё кипяточку, чаёк-то у меня совсем остыл. А сама иди, вздохни немножко после обеда. Солнце смотри, как жарит…
Кристина быстро взглянула на бабушку, и в её взгляде читались явные признаки молчаливого упрямства – семейная черта, которую из поколения в поколение старшие с неодобрением подмечали в поведении младших.
– Пойду пополю, – кратко сказала она. – И одного ряда смородины сегодня не закончила. А то земля в такую жару скоро станет такой сухой, что траву из неё зубами не выгрызешь…
Кристина вернулась с прополки поздно, когда уже почти стемнело.