Профессор Гегемор

В последнее время меня стало посещать очень странное незнакомое мне ранее чувство, похожее на клаустрофобию. Только замкнутость пространства вызывала у меня не комната, а весь наш регион, где из окон гремела патриотическая музыка, а люди своей одинаковостью напоминали роботов или рабов, что, в принципе, одно и тоже. Ох, как же это будоражило сознание местных больных, вселяло чувство собственного достоинства, пробуждало патриотизм. Я чувствовал, что больше в него не вмещаюсь, что меня выдавливает наружу, как дрожжевое тесто из кастрюли. Мне было 20, когда в мой сон проникла Абеона, сказав, что я уже вырос и готов к путешествиям, тогда я впервые перешел через дорогу и очутился в соседнем регионе, где пахло шоколадом, кофе, сдобой и развратом. У людей на лицах вырисовывалась недоверчивая улыбка, а в глазах прослеживалась искринка осторожности и лукавства. Но, что больше всего меня удивило, это пустые души и дворы без бегающей и играющий детворы. Все смотрели на меня, как на пришельца, с осторожностью, держась обособленно. Я поинтересовался у первого встречного, где же дети, почему они не играют во дворах? Он сказал, что безопасней находиться дома. Друзья ходят друг к другу в гости. И какая же у вас в районе может быть опасность? – спросил я. Он пожал плечами, недоверчиво оглядел меня и сказал, что сам не знает, но она точно есть. И тем не менее, несмотря на ряд странностей, которые я обозреваю и по сей день, я решил всё-таки остаться здесь, лишь изредка возвращаясь в родные пенаты, чтобы пощекотать нервишки и вспомнить былое… Пациенты же в этих облагороженных регионах заметно отличались от нашего безнадежно больного брата, который тратил всю свою силу и энергию на борьбу за выживание, они же казались уверенными в себе и самодостаточными, благодаря их материальному положению, в случае потери которого, происходило помутнение рассудка, терялся смысл жизни и совершались массовые самоубийства. Им с детства была сделана прививка принудительной покорности, прижившаяся до такой степени, что даже мысли о распокоривании никого из местной публики не посещали. Это было в порядке вещей. Ну, а если говорить о себе, так мне нахождение в таком покорном мире приходилось даже по душе, так как наблюдая нескончаемое бунтарство в наших серых регионах и сравнивая его, с так называемым цивилизованным миром, идти с ними нога в ногу и в тоже время незаметно менять походку, не составляло для меня особого труда. Я знал, что чем меньше безумного, безудержного бунтарства, тем меньше хаоса, а чем меньше хаоса тем больше спокойствия и свободного времени для самого себя. Пусть маршируют так, как им удобно, а я буду идти, как удобно мне. У простого раба, работающего на плантации, больше шансов стать свободным, чем у местной публики, у него хотя бы есть мечта и он знает, что с ней делать… У этих же даже мечты нет, хотя одна все же есть, и эта мечта заключается в том, чтобы выиграть лотерею и спустить на ветер все до единого пенса, ничего при этом не делая, не создавая. И такой незамысловатой мечте подвержены, если не солгать, примерно девяносто процентов покорных, “цивилизованных” обывателей, живущих одной этой мечтой и ходящих на работу, как на каторгу. Поэтому большой разницы между рабом на плантации и ими нет. Все ненавидят место своей деятельности одинаково. И только десять процентов живут и любят свое ремесло, а если быть более точным, то исскуство, так как другого слова к роду деятельности таких людей не подобрать. И с ними, к своему глубочайшему сожалению, я встречаюсь крайне редко, можно сказать мимолетом; в меру своей занятости и профессионализма они меня не замечают среди толпы, а может быть это и к лучшему, ведь кто знает, я этого точно не знаю, быть может они такие же покорно привитые, как и те девяносто процентов, от которых я их по ошибке отделил, и общение с такими покорными людьми, пусть даже и искусства, не принесет мне особой радости и эстетического наслаждения. Все таки мы разные, а лицемерить – это не мой конек, ведь глубоко внутри, как не крути, наши сердца будут выполнять функцию диамагнетики. И как пел Омар Хайам: “И лучше одному, чем вместе с кем попало!” А энергия Космоса или Вселенной, несомненно, рано или поздно, а точнее своевременно, сведет вместе схожие, звучащие души – звенящие сердца. Записав свои мысли в блокнот, Либериус отправился спать.

В свободное от прогулок и размышлений время (благо территория у нас огромная, есть где развернуться), я выхожу на работу (ничего не поделаешь, как бы мне этого не хотелось, но нужно платить по счетам: покупать провизию и уголь для печи), где в своей небольшой повозке (вмещающей только двух персон), переделанной и усовершенствованной моим земляком (сбежавшим из захудалых серых корпусов), бывшим кузнецом, а ныне привилегированным извозчиком, извозящим изысканную, незаурядную, зазнавшуюся публику, – развожу клиентов, в основном, спешащих домой с работы, кроме которой у кое-кого из них в жизни ничего и не осталось. По выходным дням эта же публика спешит себя забавлять, бронируя места в варьете, клубах, барах и ресторанах, чтобы насытиться и забыться от повседневных хлопот, растворившись в алкогольном либо наркотическом угаре. Во время работы приходится вести бесполезные на мой взгляд беседы, стараясь всячески поддержать, развлечь, а также успокоить отчаявшегося клиента, и в основном это случается после неудачного трудного дня, а порой и отговорить от безумного поступка, который назревает и явно прочитывается в опустевших и безразличных глазах, в большинстве случаев это происходит после крупного проигрыша в казино, реже – от безысходности, которую они сами себе создают, не желая приложить ни капли усилия, чтобы выкарабкаться… Это болтание языком или пустозвонство так утомительно… Никакой нет от этого пользы, хотя!.. Всё же есть одна – и это информация. И так как я уже давно выкинул свой вральник со всеми его новостными враками и депрессивными передачами на помойку, свежая информация (не всегда достоверная), полученная от болтливых клиентов, бывает не то чтобы полезной, но всё же где-то познавательной… Часто моя повозка или двуколка служит не только транспортным средством для местной публики, она также выполняет функцию незамедлительной доставки продуктов питания, и так как я все равно курсирую между лечебницами, то местные работники порой ловят меня (как и остальных извозчиков) и просят перевезти кое-какую провизию, указывая точный адрес, тем самым оставляя при деле и при хороших чаевых. Утром везу пациентов на работу, вечером – с работы, а между тем развожу заброшенную мне в повозку провизию. Вот сегодня, например, проезжая мимо Баварской психбольницы, прямо на ходу мне забросили несколько ящиков отменных свежих сосисок и попросили перевезти в соседнюю провинцию Бордо, за углом оттуда я тоже не уехал пустой, получив из той же психушки две бочки отменного вина, изготовленного местными монками, предназначенного для страждущих Англосаксов, из-за которых мне пришлось спускаться в подземку Le Shuttle, цокая копытами по Le Manche; вторая бочка предназначалась для их соседей, умирающих от жажды Кельтов, где у клифов караулил старый седой паромщик, и в три рывка перетянув деревянный плот через мутное Ирландское море, пожелал на прощанье, затерявшейся под радужными лучами, лепреконо – кельтской удачи;

и только к вечеру я возвращался к своему отделению, и уставший, оставив лошадь у местного конюха, поднимался к себе в одноместную палату на последнем этаже, прямо под крышей. Коня своего, утратившего былую прыть, я приобрел у бывшего жокея, переименовав с Виконта на Пегас. За скакуном моим покорно-непреклонным следит местный конюх Андрюшка, имея большую ухоженную конюшню, в аккурат возведенную между несколькими корпусами; он никогда благодаря любви сердечной не жалеет для своих любимцев ни отрубей, ни овса, ни свежей колодезной воды, которая уже считалась артезианской и разливалась для продажи по бутылкам. Самое обидное из того, что я вижу среди госпитализированных, объезжая и доставляя им продовольствие, заходя в палаты и общаясь с ними, – это то, что они, проживая замкнутую слабоинтелектуальную, отрешенную, а может быть даже и обреченную на безысходность жизнь, не имеют ни малейшего желания менять, развивать и исследовать ее. Вселенная открыта! но привязанность, местечковость, надуманная “любовь к родине”, долг и обязанность, переходящие в патриотизм (играющий на руку только главврачам), несущий в себе недопонимание, разлады и распри, мешают обитателям, как серых, так и остальных регионов, посмотреть на себя со стороны: оценить, взвесить, переосмыслить и изменить мировоззрение или хотя бы понять, что ими пользуются. Но почему-то сделать это не представляется им возможным. Таков их склад ума – таков их удел.

Глава 3. Знакомство.

Сегодняшний вечер выдался дождливый и холодный. Либериус, не выпуская из рук вожжи, сжимался внутренними мышцами и слегка подергивался от колкой сырой прохлады. Публики по улицам ходило немного, лишь изредка можно было увидеть несколько пар, проходящих и жавшихся друг к другу, прикрываясь большими черными зонтами. Либериус заехал в закрытый квартал и остановился напротив старинного мало доступного в меру своей дороговизны питейного дома. Взад и вперед курсировали извозчики, вылавливая своего клиента; дорогие экипажи с позолотой или бронзой подъезжали за своими хозяевами, а сверху, сбавляя обороты, подлетал громоздкий разукрашенный мигающими разноцветными огоньками дирижабль, плавно падающий на крышу соседнего роскошного отеля в стиле Рококо с высокими и широкими арочными окнами и подтянутыми элегантными французскими балкончиками увешанными цветами (особенно красочно это смотрится весной – в пору повсеместного цветения), – где всегда было уготовано его посадочное место. Закрытый квартал, находившейся в черте центра Вселенной, был единственным местом, где свободно по улице Свободы могли прогуливаться состоятельные банкрэкетиры, бизнесмены и их леди, професора, главврачи и их друзья и это благодаря тому, что он был взят в кольцо местной охранкой из жандармерии, которая охранительно охраняла его со всех сторон, не подпуская нищих душевнобольных обывателей и любопытных ротозеев; лишь извозчики с допустимой лицензией могли проникнуть вглубь этого квартала, чтобы развозить отдыхающих с одного злачного заведения в другое, а после доставлять их ко дворцам, усадьбам и поместьям, откуда они после продолжительного вальяжного отдыха без малейшего на то желания к полудню будут отправляться на свои рабочие места. Дождь усилился, Либериус снял картуз, накинул капюшон и полностью застегнул широкий не по размеру плащ-палатку. “Холодно, холодно, совсем захолодило… и не зима ведь еще, а уж холод такой. Уфф…” – съежился он. Около полуночи из питейного дома вышел высокий, широкоплечий, толстый джентльмен в цилиндре и длинной шубе нараспашку. Он шагал по вымощенной дорожке тяжело, медленно и широко, аккуратно опуская в мелкие образовавшиеся лужи свои лаковые блестящие туфли огромного размера, увеселительно что-то напевая себе под нос. Да-а-а… подумал про себя Либериус, смотря на этого состоятельного буржуя, который подошел к черным, высоким, кованым воротам с лакеем у входа, и достав из внутреннего кармана пиджака длинную, толстую сигару, стал хлопать по карманам. Лакей помог ему прикурить и вежливо откланялся, – такой в мою телегу точно не сядет, он, вероятно, ждет свою карету, и если взять во внимание его неподъемную тушу, то лучше бы он воспользовался дирижаблем. Осыпаемый дождем, Либериус сдержанно улыбался, созерцая свои мысли. Огромный джентельмен докурил, отдал остаток сигары лакею, и слегка покачиваясь, как большой, деревянный, старый, скрипучий фрегат на легких волнах, направился к неопрятно подъехавшей, наехавшей на бордюр, черкнувшись слегка об афишную тумбу, роскошной карете, в которой извозчик был мертвецки пьян, сумев все же вовремя остановить двух молодых черных жеребцов и согнуться от потери контроля над собой в колач, тем самым развеселив местную гуляющую публику, которая смеялась и хлопала одновременно. Большой господин недовольно мотнул головой и направился к своей карете, мысленно намереваясь задать хорошую взбучку своему Ваньке. В это время из этого же питейного заведения выскочили две смеющиеся молодые барышни одетые в длинные облегающие яркие платья, а из открытой двери отчетливо доносились звуки джаза. Они достали длинные мундштуки, вставили в них сигареты, и не обращая внимания на прохладу и то усиливающийся, то затихающий дождь, слегка пританцовывая, курили и смеялись, постреливая блестящими глазками в сторону Либериуса, который с умилением смотрел на беззаботных молодых особ. Ему всегда нравилось подвозить таких веселых, раскрепощенных, скрывающихся от обывательского взгляда, где-то даже вульгарных, молодых девиц, которые всю дорогу смеялись и шутили, пели и рассказывали всякие небывалые сплетни, и часто уже у места прибытия рылись долго в своих дамских сумочках или мешочках, в надежде нащупать ключи от дома, а также чаевые, чтобы неопрятно бросить их скромному, молчаливому вознице, показав этим свою “незыблемую” щедрость. Мои клиенты! Подумал Либериус, когда они докурив и накинув свои полушубки, вынесенные им гардеробщиком, направились, грациозно виляя своими бедрами, в его сторону. В карете, которая нелепо припарковалась и так и не тронулась с места, открылась дверь и оттуда, с тяжестью и без малейшего желания шевелиться, вылез недовольный практически такой же пьяный, как и его извозчик, большой джентльмен, оправившись, он направился к повозке, на которой сидел Либериус и с умилением наблюдал за приближающимися милыми особами, не сводя глаз с их изящной походки.

– Свободен?! – неприветливо прогудел большой джентльмен, опираясь о сидушку, на которой сидел и недовольно смотрел на него Либериус.

– Садитесь. Не знаю сможете ли подняться на ступеньку?.. – с неприязнью сказал он. Джентльмен угрюмо посмотрел на извозчика, и чуть не перевернув двухместный экипаж тяжестью неподъемного тела, забрался внутрь, заняв своим телом целых два места.

– К Башне. – невнятно буркнул он. Отъезжая, Либериус, не придавая значения тому, что сказал его клиент, скинул капюшон и улыбаясь смотрел на милых дам, которые кокетливо состроили ему глазки и нежно помахали вслед тоненькими пальчиками, облеченными в кружевные перчатки. Повозка не спеша выехала на перпендикулярную улицу баров, ресторанов, казино и барделей, где, оставив в госпиталях свои халаты, резвились и гуляли врачи, а также их оголтелые клиенты, которые привыкли смотреть свысока на простой народ, который занимается, в принципе, тем же самым только в облезлых подворотнях и вонючих кабаках. А напиваются и ведут себя – одинаково. Просто отдают ли они себе отчет в том, что те же врачи, ничем не отличаются от своих пациентов? И понимают ли то, что многие из них гораздо глупее? Наверное понимают – предполагал Либериус, лицезрея по сторонам. Но им наплевать! Здесь, в этой зоне, также присутствовали заведения не совсем уж высокого класса, куда приходили и веселились медсестры, медбратья и лаборанты, а также простые работники нашей общей психушки, кому выписывали пропускные билеты их же лечащие врачи. Не крепко держа вожжи между пальцев, Либериус смотрел на пьяных и разнузданных людей, толпящихся возле всех этих заведений, слушая в то же время хриплый, громкий, прерывистый храп своего пассажира, он пытался упорядочить свои мысли. Что же он сказал?.. К Башне по-моему?… Либериус обернулся вполоборота и одним глазом посмотрел на спящего старого толстого джентльмена, с которого свалился цилиндр. Важная персона, наверное, раз направляется прямиком в Башню?.. Размышлял он про себя. Башня возвышалась прямо в центре Вселенной. Поговаривали, что с высоты ее верхушки обозревается вся наша психбольница, и что именно здесь правит и восседает Профессор Гегемор. Ветер поднялся. Дождь усилился. Либериус снова накинул капюшон. И как же он собирается туда проникнуть?.. Ведь его сейчас и пушкой не разбудить. Ладно, подвезу к первым воротам, а там будь что будет… Повозка ехала по освещенным старинными фонарями центральным улицам, слегка удалившись, пошли мосты и парки, холмы и горы, лесопосадки и озера, чуть по отдаль они миновали набережную Северного моря, солдатские казармы и несколько жандармерий, где-то поблизости доносился шум Красного моря и, впадающих в него, Средиземного и Аравийского. Минув пАгодные корпуса, через которые протянулась Китайская стена, экипаж двинулся в сторону, где виднелись серые облущенные корпуса, где жил когда-то Либериус со своими родителями, когда был еще маленьким мальчиком, они слабо освещались экономным светом. Там жизнь шла своим чередом: кто-то сидел как ни в чем не бывало и потягивал водку, ну а кое-где виднелись пожары, слышался плач, крики и взрывы, но и это не могло разбудить расплывшегося, как желе, и похрапывающего джентльмена. Примерно через четверть часа они вырулили на прямую гладковымощенную дорогу с яркими фонарями и молодыми вечнозелеными деревцами по бокам. Вдали виднелись высоченные хорошо освещенные кованные ворота с огромным золотым гербом сверху, возле которых караулили одетые в красные камзолы и высокие меховые шапки чинные вычурные часовые. Навстречу вышел один из них, не желая подпускать повозку, не имеющую особых знаков отличий, вплотную к воротам.

– Ты не туда заехал! – выкрикнул он из далека, махая факелом. – Разворачивайся! Либериус не спеша направлял Пегаса к воротам. На моей кибитке даже фонарики не горят, керосин закончился, думал он про себя.

– Стой! Я кому говорю?! – солдат приблизился, схватил за узду лошадь и остановил ее. – Ты что уснул? – грозно вопрошал часавой.

– Я нет, а вот он – да. Либериус указал на спящего джентльмена. Солдат вскочил на ступеньку и мгновенно замер от удивления.

– Где, мистер… – недоговорил он. – сел в твою бричку?

– На улице Свободы. Его извозчик был слегка пьян.

– Предъяви лицензию? – фамильярно бросил он. Либериус привстал и открыв крышку у своих переделанных козел, достал оттуда заламинированный документ с фотографией. Часовой подсвечивая факелом тщательно изучил его. – Проезжай прямиком к башне, там вас встретят. – сказал он, и подав знак факелом, чтобы открыли ворота, спрыгнул с подножки и последовал сзади. Ворота отворились и они въехали внутрь. Высоченный, железный, кованый, черный забор опоясывал Башню по кругу. От одних пропускных ворот к другим расстояние составляло метров пятьдесят, дорожка была неширокая, слегка приподнята каменистой насыпью над уровнем воды, а по обеим сторонам полукругом, огибая Башню справа и слева и встречаясь с противоположной стороны, отделяясь подобной дорожкой, красовались озера: Каспийское и Гурон, по которым медленно передвигались паруса белых и слабозаметных в темноте черных лебедей. За другими воротами, которые лошадь прошла аллюром без остановки, распростерлись Висячие сады Семирамиды. Расстояние, которое невооруженным взглядом от вторых ворот и до Башни отмерил Либериус, занимало примерно метров сто, не больше, и эта часть была очень хорошо освещена. Как ни странно, но кроме трех часовых у первых ворот и двух – у вторых, охраны больше нигде не наблюдалось, не беря во внимание то, что камеры наблюдения были натыканы повсюду, чуть ли не на каждом фонаре. Повозка подъехала прямо к входным высоким прямоугольным дверям Башни. Либериус посмотрел на крепко спящего пассажира, снял капюшон и прикрикнул:

– Приехали! Просыпаемся! – клиент по-видимому не слышал. Либериус спрыгнул вниз, стал на подножку, посмотрел на спящего господина, недовольно вздохнул, и взявшись крепко за плечо, с усилием потрусил его:

– Приехали! Пора вставать! – громко сказал он. Джентльмен приоткрыл затуманенные глаза и хотел было тут же их закрыть. – Встаем, встаем! – не давая ему заснуть, тормошил его Либериус. Клиент снова открыл глаза и широко открыв рот зевнул, навел фокус, посидел еще минуту, протер большими ладонями сонное, уставшее, лоснящееся лицо и, подняв упавший цилиндр, сказал:

– Послушай… ты парень крепкий, рослый. Помоги мне встать и добраться до двери, дальше я сам. Казалось, что разница у них в весе была килограммов сто не меньше. Либериус встал с подножки и дал ему руку для опоры. Тучный джентльмен надел цилиндр и опершись правой рукой об крепкую руку извозчика, кряхтя, стал постепенно подниматься, опираясь левой рукой о сидушку. Вся повозка ходила ходуном. Казалось, что вот-вот проломится пол.

– Становитесь на ступеньку. Аккуратно… Я держу, держу. – Джентльмен тяжело дыша, с усилием, но благодаря крепкому подставленному плечу, все же ступил на землю.

– Подожди, подожди… – его все еще шатало. – Помоги мне дойти до двери. – Либериус бесцеремонно закинул его тяжелую руку себе за голову. Благо, что они были примерно одного роста. С трудом дойдя до высокой на вид невероятно тяжелой массивной железной двери, они остановились, джентльмен попросил завести его внутрь, сказав при этом код из четырех цифр. Либериус прислонил его к стене.

– Год моего рождения. – усмехнулся он и удобно подпер спиной серые массивные камни, из которых была возведена высоченная Башня. ЗамОк отщелкнулся и огромная, толстая дверь бесшумно приоткрылась.

– Ты хороший парень, как тебя звать?

– Либериус, – сходу ответил он. – Легко запоминающееся имя. – господин одобрительно покачал головой.

– Послушай, Либериус, будь добр, доведи меня до моей комнаты. Боюсь, что не дойду сам, ног не чувствую, да и в руках силы нет совсем. Не дай Бох упаду, некому будет меня и поднять. – усмехнулся он, не веря в то, что его состарившееся тело стало реагировать так, как ему это угодно, а не владельцу. Машина движется уже сама собой. Подумал Либериус. – Сегодня… – джентльмен, широко улыбаясь, поправился. – Да, нет, по-видимому, уже вчера, был день рождения моего сына. Вот я и перебрал.

– Пойдемте уже. – Либериус снова подошел к джентльмену, не желая задерживаться, закинул его податливую правую руку себе за голову, левой попытался обнять необъятную талию и делая упор на ноги завел его внутрь, где при слабом свете он разглядел винтовую каменную лестницу с левого боку и подъемную квадратную старинную кабинку лифта, обрамленную золотыми узорами, расположившуюся посередине. Они зашли внутрь этого уникального лифта, джентльмен глубоко вздохнул, собрался, откашлялся и, насколько это было возможно, трезвым голосом произнес:

– Предпоследний этаж. – двери сами медленно закрылись и лифт с тихим шелестом потянулся вверх. Пространство внутри было просторное, человек на 6-8. Красное дерево, которым он был обит, поблескивало от неяркого света исходящего из мутно желтого плафона, напоминающего бутон тюльпана, висевшего сбоку. На полу лежал темно бордовый ковер с золотистым узором, в который слегка проваливались мокрые от дождя ботинки. Кнопок нигде не было. Вероятно, каждый называл нужный ему или ей этаж, подумал про себя Либериус, вспоминая старые изношенные лифты в госпиталях, которыми он часто пользуется доставляя провизию, а также поднимаясь к себе на девятый этаж, где находилась его крохотная студия, в которой интерьер был очень скудный: кухонная плита над маленьким холодильником, навесной шкаф с набором посуды на двух персон, столик с двумя стульями, кровать и старинный бабушкин патефон, в правом углу стоял когда-то вральник, по которому бабушка любила смотреть балет и экранизированные театральные представления, но сейчас всего этого не показывают, а показывают такую глупость, что Либериус не долго думая, первым делом, избавился от этого ненужного громоздкого ящика. Либериус, поддерживая обмякшего господина, который устало и сонно дышал, смотрел вниз и разглядывал узоры под ногами, вспоминая, как когда-то, будучи ещё маленьким мальчиком, его бабушка ездила с ним на поезде, объезжая все укромные уголки нашего, тогда ещё Пансионата, и прогуливаясь по улочкам, они всегда заходили в местное кафе, чтобы попробовать здешнюю своеобразную кухню и пообщаться с его посетителями и обитателями, и так как бабушке, будучи тогда ещё довольно молодой, всегда хотелось узнать как можно больше о людях живущих в самых удаленных местах нашей Вселенной, со всех концов омываемой бескрайними океанами, которые при нужде можно было перепрыгнуть, если хорошо разогнаться, поэтому она и выискивала маленькие местечковые местечки, местными посещаемые. И находясь однажды в одном таком уютном кафе, где они пили чай и кушали хумус вместе с фалафелем, маленький Либериус стоял на таком же темно-бордовом мягком ковре с похожим узором. Лифт остановился, двери открылись и Либериус с тяжелым господином шагнули в очень просторную, панорамную, круглую, тускло освещенную одним ночником, висевшим над кроватью, комнату с высоким потолком. Окна размером чуть больше иллюминатора равномерно расположились по кругу. Кровать неприлично большого размера стояла посередине, позади ее возвышался деревянный шкаф-купе со множеством узких ячеек, где на каждой виднелся маленький флажок. Слух Либериуса потревожил очень странный звук похожий на храп, который он сразу же услышал, и не поверив своим ушам, округлив до безумия глаза, как-будто бы он увидел то, что предполагал увидеть, но об этом даже и не мечтал, – бесцеремонно потащил джентльмена к кровати, чтобы убедиться в том, что ему не показалось. Приблизившись к кровати и неопрятно уронив господина в рядом стоящее кресло, он пригляделся и не поверил своим глазам. Там, в ряд под одним одеялом, тесно прижавшись друг к другу, по-детски улыбаясь во сне и похрапывая, мирно спали все известнейшие, не сходящие с экранов вральника, главврачи. Каждый из них безмятежно прижимал к себе свою мягкую домашнюю игрушку: бурого мишку, панду, круасан, овчарку, статую свободы, месяц со звездой, щит Давида и Биг Бен, а также еще несколько голов и игрушек, которых Либериус не смог разглядеть. Кто-то даже двигался тазом во сне, ублажая соседа единого пола, своей дружеской, самодумающей телесной торпедой, ковыряясь ей в чужом мусорном баке, как в своем.