Янгын

Глава 2

ГЕРАСЬКА. Дикое поле, октябрь 1570 года.

– Ты нам, Герасим, не указ. И нешто, что братия порешала. Мы к вам на службу не подвязывались. А вольному – воля! Послу московскому, что мы «козу» сделали да поимели хабар, дык пусть востро держит своих служак, – шалый казак Митька задорно зареготал, – мене дрыхнуть надоть, за ихним храпом и пушечного выстрела не слыхивать. Ногайцам насмех послов таковых, под зад пинком, и всех делов. Так и доложи своему Голове, а ежели надоть долю…

Митька ухмыльнулся лукаво, оправился, подтянул пояс на черкеске, всю в бурых пятнах, давнишних и свежих, явно кровавых, и зычно, в голос позвал своего помощника:

– Васька!

В курень с улицы тут же на зов ввалился детина, будто на изморози под дверью торчал, а не с казаками в тепле в землянке попивал медок.

– Платье расшитое было, неси до старшины. А ларчик с лалами мы себе оставим, не взыщи, – Митяй оскалился и пошел вон из станичного куреня.

– Что мне ваше платье уворованное, да хучь и злато с серебром! – с досадой пробурчал старшина.

Гераська понимал, что нельзя оставлять бесчинства Митяя без наказания, ежели все зачнут, как ушкуйники, деять на свой лад, то казачья воля превратится в лиходейское существование.

– Митяй! А ну, вертайся! – вслед окликнул атамана Гераська. – Ты похерил решение войскового круга. Обесчестил нас, донских, тебе и ответ держать!

В пылу от негодования стукнул по столу, отчего подпрыгнула чернильница, перо выскочило и чуток измазало сметные бумаги.

Митька яростно развернулся, подхватил из ножен саблю и двинул на Гераську.

– Это ты мне, щенок, про честь! Ты на кого пасть разеваешь!?

Гераська был ростом велик, оттого нетороплив и неповоротлив, дернулся было к висящим на стене ножнам – не поспеть. Развернул плечи, сжал кулачища и грозно двинул навстречу взбесившемуся казаку.

– Ах ты, паскудник! Хулить меня! Зарублю!

В одно мгновение глаза Митяя налились кровью, он с яростным видом замахнулся на Гераську, готовый нанести удар и посечь его.

Гераська увернулся, отбил руку, наклонился и нырнул вперед всей тушей, саданув кулаком под дых. Митяй от неожиданности задохся. В этот момент старшина, не теряя ни мгновения, обхватил противника за ноги и повалил его на земляной пол. Однако казак, проявив недюжинную сноровку, начал наносить Гераське удары рукоятью по спине и затылку. Но эти удары были для молодца что горох об стенку. Гераська, навалившись всем телом на противника, одной рукой обхватил его за поясницу, другой перехватил кисть с рукоятью. Обвив ногами бедро казака, он ловко перевернул Митьку на живот и скрутил ему руку, державшую саблю. Старшина было выпрямился, но тут же получил неожиданный удар, от которого в глазах потемнело. Пошатнувшись, он рухнул навзничь.

Васька поставил дубовую скамью и помог атаману подняться.

– Как чуял, побег было за добром, но вертался. Чо с ним деять, добить, шо ли?

– Погодь.

Митяй, растирая вывихнутую руку, зло процедил сквозь зубы:

– Я это еще припомню, заставлю пожалеть. Мы его самого на юртовый Круг, а люд порешит. Свяжи накрепко и в яму под стражу. Вот те и резон местного Голову снять, и нечава выдумывать, сами подставились. Свояка тепереча за раз поставим. Московиты во главе с боярином, Думным дьяком, прибудет вскорости, а тут ужо готово все. Оценить им будя шо!

– Эвона как удумал, Митяй, энто тебе над всеми Головой быть, – помощничек услужливо поднял саблю и вставил в ножны, стряхнул пыль с черкески Митяя.

– Ты не мешкай, ступай, шепни кому след, сам знаешь кому, пусть казаков забаламутят. Опосля в чулане разгреби и попрячь добро, какое побогаче. Свалим на Голову и на энтого, грамотея! Уворовывают из общины, дурят брата нашего! – подмигнул помощнику.

– Нешто мне, славному атаману, на мою честь щенок указывать будет. Паскуда! – плюнул на Гераську, который лежал без сознания.

Васька метнулся к столу, подхватил сметные списки.

– Глянь-ка, атаман! Он пытался списки закрасить, пока мы его не повязали. Хотел скрыть приписки, а? Я могу энто подтвердить, – и в ответ также лукаво подмигнул, залив часть страниц чернилами.

Гераська служил у казаков вот ужо который год. Старшины присматривались к нему долгонько. Юнец пришлый, без покровителя, доброго слова за него никто не даст. Кто-то припомнил, был как-то еще малым с дядькой атамана Кудеяра. Так вера в атамана потускнела, и где он тепереча. Слухи ходили, что предатель и вор, ныне и вовсе беглый из-под судилища. А ежели правда в этих сказах? Ведь без надобы и ветер листьями не шуршит. Ведомо одно, что Кудеяра Тихонкова нема, и ответ некому за него держать. А что парубок грамотный – то оно гоже. А что же за человек такой? Сиротка и сиротка, таковских прибивается довольно. Но этот шибко востер, сметлив, не по годам покоен и рассудителен. Бает про себя, что из простых вольных крестьян, что сироткой остался малым, когда татарва разорила их село да взяла в полон взрослых и здоровых людей, что в работе да к службе надобны станутся. А хилых да старых там же на месте порешили. Мать Гераськи велела ему бежать в лес и ни в коем разе не вертаться. Так он и скитался, пока судьба не свела его с казаками, которые его, как сгинул атаман, при первой оказии спихнули за пару серебряников старцам в сибирском скиту на воспитание да служкой в подмогу. Там он и подрастал, грамоте обучился, приобрел у сибиряков дельные навыки, такие как ловля рыбы и зверя, которые всюду сгодятся. В скиту, конечно, оно ладно жить, но прокорм искать самому уже надобно, да и свет посмотреть, себя показать, глядишь, где вернее и выгоднее подрядишься в каком-либо добром деле. По совету старцев и двинул он к донским казакам, вояка из него плоховат, но обучиться всему сдюжит. Силен, могуч, этого не отнять, и судьба наградила его полезным мастерством. Пущай при Голове Федоре писчиком поначалу послужит, а там поглядим, – братия тако постановила и добре. Гераська был только рад, работы не чурался, поспевал и военное дело изучать. Со временем поднялся до личного помощника Головы, а опосля был принят в Совет. Стал участвовать на сборищах на общих правах, оттого что знал доподлинно все законы и порядки. Мог в спорных ситуациях, полагаясь на записи, выдать разумный выход.

Как-то случился спор меж двух казаков вследствие хитростей одного бродника, из пришлых крестьян, что селились при дворах вольными батраками. Бродник этот умудрился надуть обоих и сбег от неминуемого наказания, да с прибытком, не пустой удрал. На юрте, насмехаясь, поговаривали, что случилось все с попустительства казачьих жинок. Обе своенравные строптивицы. Бабы меж собой состязались, кто из них пригожее, наряднее да значительнее. В общем и целом одна маята от дур-баб, как вожжа под хвост попадет, а что взбредет – из головы не вытравишь. А бродник на свою выгоду разгадал их «тайные» помышления, стал подзуживать. Поначалу для своего развлечения да народ потешить, тем в доверие и втерся, весельчак-балагур, не ожидали каверзы. И тут, как на грех, одному из казаков, Касьяну, тихому, небыстроумному, но тщеславному мужику, добыча в руки сама пришла. Стояли ночи три у него в курене проезжие и щедро одарили добродушного хозяина орликами – парой искусно выкованных массивных серег. А казак укрыл от супружницы, мало ли на что сгодятся, а вот хоть сменять на что ему самому потребное. Бродник сведал о том, умыкнул из схрона серьги и представил казачкам, цепляя кажную, что отборно точию для нее единственной распрекрасной, ну и цену дал немалую. Те – ныть мужикам, одна ласковым томлением под покровом ночи, а Касьяна взяли нахрапом за заутроком. Каждой перед соседкой хотелось выпендриться. Удалось-таки фуфырям, настояли на своем. Монеты из мужниных карманов перекочевали в ладоши чаровниц, а оттуда в карманы бродника, который, заполучив желаемое, тот же час и был таков – поминай как звали. Бабы чуть погодя, учуяв неладное, подхватились, и, куды деваться, пришлось виниться. Дальше – больше. Касьян, понятное дело, первым делом к схрону – пропали орлики. И пока он бранил бабу последними словами, а та ему в ответ упреком – скряга, поделом, неча было скрытничать, к ним и наведался сосед: где твой работник, лапотник-скоморох, мою жинку вокруг пальца обкрутил, милую дуреху несмышленную, а коли не ведаешь – сам ответ держи. А Василию как быть – он же сам попался, утерял добро и, паче, деньгу за это добавил, так и того пуще – теперича ответ держать? Рассудил их Гераська: впредь бабам своим потакать сторожко станете. Касьян одинаково пострадалец, он броднику за работу плату давал, тот ему не кум и не брат, за него ответ держать не повязан, тако писано в уложении. И посему никто никому ничем не обязан, каждый свой урон сам и переживет.

И потянулись к нему казаки за дельным советом, и на возраст пенять ему уже и перестали. Гераське его житие по нраву стало. Вспоминал о Дуняше, деде Кузьме и Аське с жалостью. Но то былое, худое забылось, осталось одно благое, всем обязан он Дуняше. Ему свою судьбу наладить, а опосля и им подсобит.

Сидя в яме, продрогший Гераська обдумывал свое положение. Смута пришла, все признаки. Митяй взбаламутит братцев. Ишь удумали Голову, дядьку Федора, смести и им свойского к избранию навязать, установить удобные себе порядки. Ладно бы на общаке, по добру, а то силой, да что силой – оговором. Вот энто подло, то подло, оговором взять верх. Что за времена темные пришли.

– Герасюшкааа. Симушкааа, – вдруг кто шепотом протяжно позвал.

– Наталка, ты?

– Не шуми. Я энто. Сокол мой, како ты? Зельне зашиб Митяй тебя?

– Впоряде. Токмо в голове шумит, да в ушах звон все никак не утихомирится.

– Дроля мой, – немного поохав, девка затараторила: – А тут-то что деется! Наведался московит царский, вятший муж. Болтают, якобысь, порядки наводить. А кой баской – ужасть!

Наталка осеклась: не о том и не Гераськи.

– Эвоно… Да, только порядки энти до странности. Похоже, что верных людей погонють и себе угодных провозгласят. А Митяйкины кто? Дельные были б, а то лихие да разбойные. Не видать тепереча справедливости. Кромешники всякую крамолу и на пустом месте изыщут и с кого пожелают взыщут. Бают, что сам царь велел несогласных на месте без суда казнить. Неужто в уговоре писано о казнях, а, Симушка? Мутно на душе. Бачко еще не возвертался. Потащила его нелегкая, да не ко времени.

Наталка тараторила, охая да ахая, не давая и слово вставить. Гераська поднял руку.

– Погоди лопотать. Что докатится до нас тьма кромешная, мы с батькой твоим уже обмозговывали. Ты батю, как явится, упреди… – не досказал, послышался грозный басистый окрик.

– А ну, кто тут?

Наталья, будучи бойкой, не стала прятаться, тут же откликнулась:

– Наталья я, дочь Федоровская, – и вызывающе добавила, – Головы твойного! Воды да поесть плененному вами, окаянными, велено снесть. Лука, это ты, шо ль?

– Я. Кому еще быть.

В ответ раздался низкий и грозный голос стражника. Он неторопливо подошёл ближе, пристально разглядывая Наталью.

– Кем велено? Шо ты мне завираешь! Дуй отседова, нечего тут крутиться. Твоему Герасько завтра на суд перед общиной.

Сторожевой для угрозы помахал нагайкой.

– И я б тебе, девка, вот что сказывал бы на месте батьки твойного. Куды токо глядит Федор!? – неодобрительно покачивая головой, сказал Лука, насупил брови, еще пуще громогласнее продолжил:

– Нашла за кого ступаться, за пришлого! Не пара тебе он вовсе. Нету ему доверия, и зазря батька твой ему столь власти дал. Таперича расхлебывать, да, однако, не расхлебать.

– Да кому верите-то, бестолковые, Митьке, аспиду?

– Ты ишо учить меня будя! Без тебя разумной разберутся. Коли виноват, ему ответ держать. Давай по-добру, Наталья, ступай отсель.

– А то что? Огреешь да в яму запрешь?

– Ты погляди, ей добра желаешь, а она! Наталья, ты зубы на меня не скаль. Я на службе. Велено никого не допущать, а мне блюсти. Беги, жалуйся. Мне нешто. Не дозволено! Энтим все сказано.

– Покормлю и пойду.

– Ты, ягоза, слушала бы, что тебе говорят. Бачко твой тож ныне не в чести. Сидели б да помалкивали, чего на рожон лезть. Кликну московитов, худо будет. Ступай, ступай.

Лука взял узелок со снедью и легонько подтолкнул деву. Наталье пришлось послушаться, но она не унималась и, уходя, прокричала через плечо:

– Московитов! Вольные мы, не срамились бы, подстилаться под кого удумали! Сима, ты не думай. Бачко не даст тебя в обиду. Завтра свидимся.

Прокричала, а сама не верила своим словам. Сердце захолонуло, глаза намокли, надумала, что худое время пришло: ни Герасиму, ни отцу, никому несдобровать. Но при этом перед глазами возник образ статного и красивого московита, и закраснелась – ох, бесы греховные.

Стражник бросил еду в яму.

– Продрог небось. Сена велю подкинуть, – и шепотом добавил: – Ты б паче на Круг вперся и перед московитами орал, о чем вы с Головой мозговали, чтоб упредить всех варваров заедино. Вот жеж дурья башка, а грамотный, – покачал могучей башкой, – тихо сиди мне. Мозгами и без тебя есть кому шуршать.

С утра со всей местности народ собирался на площади, и спорили до драчки. Большинство не верило, что Голова Федор уворовывал из общей добычи. В казне, находившейся под присмотром у Головы, не досчитались скоры – собольих и горностаевых мехов, монет златых, заморских персидских отрезов да византийского расписного шелка – дорогой и редкий отрез, хранившийся в дар для самого московитого владыки.

– Да, уразумейте вы, дурни, Федору на што он?! Наталку в этот шелк обрядил бы, што ль. Да, умалишеты, куды б она его надела, чтоб не распознал никто?

– А знамо не дщери, а ежели сбыл кому? Мало что ль за украину[5] ходют, а голова им пропускные отписывает. За золото, что нашли у него в хате, и сбыл!

– Бачит же, не евоное золото, а Гераськи. Гераська не с пустыми руками к нам пришел, да и у нас поднакопил. В тратах юнец скромен. Ведали все, у него с собой ларец малый был. Побогаче твоего будет. И вера ему есть. Сколь годков служит, и ни разу за ним ни подлого, ни предательского. Харе гудеть пустое. Вы еще московитам зады подотрите.

– Митьку гнать надобно! Балумата!

– А не пеняй с больной головы на здоровую. В общаке дыра, оно это по закону и обычаю карается смертью. Кому-то ответ держать надобно!

– Напужал ежа нагим задом! Мы Голову под суд запросто чужакам не дадим!

Старики сидели поодаль, покуривая, дивились нынешним порядкам и скопыжнячали[6] каждый на свой лад.

– Пошто горланят? Зазря токмо глотку рвут. Чужаки раздор несут, а они тут как тут, как глупые бараны. Свое сердце и душу за своим же ором не слыхивают. За добро цепляются, эк малое дитя за бабью юбку.

– Дааа, казак ныне поплоше баб, да хучь баба покрепче всякого из них будя. А стоящему казаку одно надобно – сабля, добрый конь и воля. Энто ему взамен матери, батьки и дядьки – да хучь царя! Да и царь он нам? Присягал ему кто?

– Воля волей, а их бы в степь, на поле битвы. Тамо зараз разума наберутся. А то сиднем замордели, хабар поделить не сладят.

Зима на юге по приметам нынче ожидалась лютая, но яркое солнышко, как напоследок, палило из всей мощи, что под лучами полностью оттаял первый снег. Разгоряченная бучей толпа, нагретая неожиданным солнцепеком, бурлила все больше и больше, не стесняясь в выражениях, с сжатыми кулаками, что казалось, еще толика накала – и все вокруг воспламенится. Бабы с детками и молодки шумной гурьбой высыпали поглядеть, послушать, как их мужья, братья, отцы дерут глотки. Женщины не принимали всерьез происходящее, безмятежно потешались над мужиками. Кто-то соглашался со стариками – поле битвы охладило бы враз всех крикунов, крымские татары дали б им жару, чтоб пар выпустить. Мальчишки, крутясь под ногами взрослых, кривлялись, передразнивая особо ретивых, чересчур заигравшиеся получали справедливых оплеух и обиженными искали снисхождения у мамок, но те добавляли еще пару лещей – а не лезь, куды не след. Площадь гудела, скрежетала зубами, чертыхалась, плевалась, реготала, ревела. Но тут гул прервали громкие хлопки и лошадиное ржание. Кромешники ворвались на Круг, стреляя беспорядочно в воздух. Бабы завизжали, подхватили деток и рванулись тикать, прячась за куренями, а там уже девицы испуганно, но с любопытством выглядывали с опаской из-за изгородей. Верховые в черных кафтанах кружились среди толпы, чуть не давя конями зазевавшихся, шумно рассекая воздух, стегали чудными нагайками – к концу были вплетены у кого мех, у кого прутья, оттого нагайка выглядела, как помяла[7]. Темные фигуры, всадники дюже устрашающего вида, ведали своим делом хорошо, и ведали, что один их вид вызывает оторопь. Далеки они были от изначального понимания монастырского братства – вернее, адово войско, служители кромешной тьмы. Доходили вести до донского казачества о неслыханном по части жестокости разгроме Великого Новгорода, об убиенном год назад митрополите Филиппе, призывавшего царя Ивана проявить милосердие и вступившего в разногласия с приверженцами опричнины. Да казачеству особо дела до этого не было, пусть тешится их владыка на свой лад, а казаки – вольный народ степей. Сколь бы настойчиво Москва ни пыталась нагнуть и подчинить себе этот своенравный народ, ничего из этого не выходило. Вооруженные конфликты хоть и остались в прошлом, но, памятуя о них, Москва свое рвение ограничивала, но в то же время требовала исполнять службу на границах на основе хоть и вольного, но договора, и строго следила, чтоб блюли честь в данном слове. Однако вот это нынешнее шумное вторжение настолько казалось оскорбительным, что все от мала до велика вскипели от негодования. Дозволительно ли себя так вести, злоупотреблять гостеприимством? Сила есть – ума не надо? К чему лезут на рожон? И их ли дело вмешиваться, а тем паче кроить на свой лад заведенные порядки вольного казачества? Да, вольного, ведь о вмешательстве уговор ни единого слова не содержит. Да, накануне случилось лихое, но общинно на Кругу сами порешат, как быть с казнокрадами, дык еще доказать требуется, вызнать все резоны, на то он и Круг. Митяй открыл им глаза на лиходейство, но перегнул с опричниками! Коли московиты желают присутствовать или добавить в обвинение какое свидетельство, энто можно. Но вот так – не дело! Мужики, очнувшись, выхватывали сабли, становясь строем плечом к плечу, крепко врастая ногами в родную донскую землю, и начальная оторопь в лицах сменилась на решительную готовность дать отпор чужакам, которые явились явно со своим уставом в их «монастырь». Площадь под палящим солнцем закипела единым справедливым гневом. Даже напуганные девки, женщины с детьми перестали хаваться за изгородями и выпрямились в горделивой осанке – казачка тебе не пугливая козочка, она скорее бодливая коза, своего и своих в обиду не даст, в один ряд с мужиками встанет и саблей управляться умеет не хуже любого казака.

Вперед выступил Митяй и зычным голосом обратился к казакам:

– Братья!

– Московитый мордофиля тебе брат! Тьфу ты, потатуй, – брезгливо сплюнул на Митяя один из казаков.

Атаман, не обращая внимания, продолжил:

– Ныне година иная, а мы заскорузли! Наша служба может принести нам большую выгоду, в кажный юрт, в кажный курень! Москва…

При упоминании Москвы сутолока сызнова задвигалась, зашумела. Митяй, видя, что простым словом не унять, перешел на обвинения.

– А где наш Голова!? Сбег! За ним отправили, а его и след простыл! Чуял, не простим ему такого вероломства. С душком наш Голова, стало быть. Ловкач!

Злая ухмылка скривила лицо атамана. И, полагая, что казаков проняло и вняли его словам, осмелел. Подбавив зычности голосу, прокричал:

– Угомонитесь ужо! Послухайте, какую добрую весть принес нам московитый думский дьяк, а опосля ладьте, но не нахрапом, а с толком! Он к нам прибыл от Владыки Московского с прожектом, – жестом пригласил наперед статного красавца в скромной дорожной чуге, но на богато убранном жеребце.

Казаки побурчали, но вняли, попритихли, сколь не от послушания, а из любопытства, пытливо воззрились на черного бородою московита с орлиным взглядом под густыми короткими нависающими бровями.

– Уважь, дорогой гость! – Митяй стянул трухменку, приложил руку к сердцу, глубоко поклонился. – Инда мне, вольному, пред таким мужем челом бить не зазорно!

Московит оглядел казаков, повел величаво плечами, ловко спрыгнул с коня и, в свою очередь стянув с себя горлатную шапку, низко поклонился на три стороны, чуть дольше нужного задержавшись в поклоне перед Митяем на коне, выпрямился и степенно, плавно заговорил. Голос его зазвучал уверенно и притягательно. Митяй приметил, что женщины среди слушателей с улыбкой переглядывались, им явно пришелся по нраву этот красавец. И действительно, было на что заглядеться: боярин Семенов был высок и статен, с гордой осанкой и проницательным взглядом. Его голос звучал уверенно и властно, но в то же время, когда случай требовал, мог и мягко, но все же убедительно. Он умел подбирать нужные слова и интонации, чтобы донести свою мысль до собеседника. Его речь становилась подобно потоку кристально чистой воды, который орошал иссушённые земли душ людских. Он обладал даром убеждения и мог склонить на свою сторону даже самых непримиримых противников. И Митяй зарделся, будто в этом его личная заслуга.

– А мне, простому слуге Великого князя всея Руси, грех будет, ежели с поклоном, со всем уважением и смирением пред всем казачеством не передам от него искренние, торжественно-клятвенные заверения, что он остается верен договору, чего и ждет в ответ от вольного донского казачества, – и боярин, осенив себя крестным знамением, вновь дюже лихо вскочил на коня.

Бабоньки хором радостно ахнули. А Фрол продолжил:

– Прежде чем вы решите, что деять с лиходеями, – упреждающе поднял руку, – заверяю от государева имени, что не допущу на Круге ни малейшего с нашей стороны вмешательства. Но совет, ежели пожелаете, высказал бы.

– Тя с какой такой прожектой к нам прислали с царева двора? Я энто вот смотрю на тебя, шибко мне твоя ряшка знакома, – прищурившись на солнце, приставив ладонь ко лбу козырьком, задрав голову, на думского дьяка внимательно смотрел пожилой казак.

Из толпы наперед выступило несколько человек, тоже воззрились и наперебой загудели.

– Дык это Удатный! Фрол!

– Эвоно как!

– Энто к нам во всей красе сам Фрол Алексеевич пожаловал!

– Наслышаны, наслышаны, высоко взлетел.

– Вот же шинор![8] Добре. Потолкуем. Отчего бы и не потолковать. Послухать завсегда готовы. К тебе спрос давно назрел. Ты только не чванься, коли не забыл, где и кем возрос, спустись на землю, а то могем и помочь.

– Признали, братцы!

Фрол мягко, добродушно заулыбался, но в глазах играли жесткие искорки.

– А я гадал, додумаете али нет. Я к вам не зазря пришел, а с добрыми вестями. Нешто брат к брату с дурными намерениями явится!?

Его голос зазвучал пуще бархатисто, чарующе, спускаться намерений не выказывая, оглянулся на Митяя.

– Но прежде чем мы потолкуем, решайте свою оказию. Голова в бега ударился, но мне сказывали, подельник его у вас в яме заарестован. А мы, с вашего позволения, со-присутствуем.

Митяй велел помощникам вести Гераську.

Гераську со связанными руками, с понурой головой привели под стражей и вывели на Круг. Он поднял глаза, оглядывая с укоризной собравшихся. В какое-то мгновенье его взгляд пересекся с красавцем московитом, но не остановился на нем, только в мыслях проскользнуло что-то беспокойное, что вызывало тревогу. Чуть погодя Гераську медленно, но верно озарило. Он вновь, но уже с опаской взглянул на московита. Кровь прихлынула к голове, в висках застучало бешено и гулко. А Удатный его не признал, с ленивым интересом наблюдал за всеми и за ним, старшиной, без въедливости. У Гераськи же все нутро выворачивалось, вот-вот изрыгнет наружу, в голове еще пуще загудело, перед глазами все поплыло, и он всем своим могучим телом, как стоял, так и повалился на влажную оземь. Кто-то зареготал, кто-то охнул, а у Фрола только чуть дрогнули уголки губ в злобной ухмылке: с такими нежными легко будет совладать.

Глава 3

ЯНГЫН. Крымское ханство, октябрь 1570 года.

– Тьфу ты! Бес тебя задери! – Кудеяр выругался по-русски.

В начинающих вечерних сумерках он шел густой чащей к берегу реки Чурук-Су, как вдруг что-то черное, темнее ночи, мелькнуло за разлапистой елью, пугающе уставившись на него не моргающими сверкающими огромными глазами. Завидев, Кудеяр поначалу напрягся и схватился за ножны – может статься, какой хищный зверь сбежал из ханского дворца. Приглядевшись и распознав, что это Мустафа Ага, Тихонков досадно сплюнул. Евнух, не так давно дарованный Османским султаном двору Девлет Герай-хана, вышел навстречу.