Смерть под уровнем моря
Юля шла по просторным помещениям, где гуляли сквозняки. Какие-то незнакомые люди тащили ящики.
«Мы просто физически не в состоянии все это вывезти! Неужели придется оставить здесь мебельные гарнитуры из красного дерева, чайные сервизы императорского фарфорового завода, изысканные канделябры, часы? Сердце сжимается от тоски. Хоть бы картины спасти», – думала девушка и растерянно смотрела по сторонам, проходя через сквозные помещения.
Во дворце насчитывалось больше сотни комнат, и у каждой из них имелось свое лицо, собственная стать. В одной стояли удобные мягкие кресла с изогнутыми спинками из мастерской Генриха Даниэля Гамбса, секретеры голландской работы. В другой – мебель из дуба в стиле чиппендейл. Пейзажи и натюрморты западноевропейских художников прошлых столетий, цветные эстампы английского мастера Уильяма Даниэля с видами Лондона, работы Карла Брюллова. Посуда из богемского стекла с графскими гербами, антикварная мебель, камины из полированного диабаза.
Бывшая бильярдная, библиотека, отделанная деревом. В портретной гостиной выставлялись работы не только известных художников, но и крепостных. Их творения ничуть не уступали шедеврам маститых мастеров. Рыцарские залы со скульптурными портретами, Парадный и Китайский кабинеты…
Юля пробежала через анфиладу дворцовых интерьеров, спотыкаясь о мусор. Она сталкивалась с грузчиками, демонстрирующими богатство русского языка, через арочный проход влетела в огромный зал.
Здесь проходила выставка передвижников, привезенная из Русского музея полгода назад. Весь Крым любовался полотнами Саврасова, Поленова, Шишкина, Крамского, Сурикова. Когда началась война, Русский музей не затребовал свои картины обратно в Ленинград, не до этого было.
Никто не представлял размеров бедствия. Выставка продолжала работу фактически до последнего дня! Сначала власти не верили, что немцы прорвутся в Крым, рассчитывали на какие-то резервы, на мужество и невиданные способности советского солдата. Потом началась неразбериха, про шедевры искусства, которые нельзя оставлять врагу, вспомнили в последнюю очередь.
Сейчас здесь работали несколько человек – музейные сотрудники, пришлые грузчики. Они заворачивали картины в брезент вопреки всем правилам и нормам. Те, что не входили по габаритам, вырезали из рам.
У Матильды Егоровны, полноватой особы со скорбящим ликом, все валилось из рук. Она заворачивала в упаковочный картон бронзу первой половины девятнадцатого века, бережно складывала изящные вещицы в контейнер. Дрогнула рука, изысканный бокал для вина покатился по полу.
Рядом с картонной тарой в позе роденовского мыслителя сидел молодой сотрудник Яша Гринберг и печально смотрел на Матильду Егоровну.
– Юлия Владимировна, наконец-то! Где вас черти носят? – воскликнула Матильда Егоровна. – Быстро помогайте. У нас уже ум за разум заходит! Вы только посмотрите, что наделали эти горе-помощники. Они же нам всю лепнину отодрали!
– А вот и не всю, – заявил рыжий парень и подмигнул девушке в берете. – Мы художественных институтов не кончали. Нам сказали таскать и грузить, вот мы это и делаем. Для нас нет разницы, что волочь, картины или дрова. Командуйте, барышня, чего еще снимать.
– Юлия Владимировна, проследите, умоляю вас! – вскричала Матильда Егоровна. – Они торопятся, все рвут, ломают! У нас еще Розовый зал не обработан!
В этом зале экспонировались Перов, Мясоедов, Ге. Замечательные мастера кисти, люди, неравнодушные к своей стране! В основе их творчества лежал метод критического реализма. Передвижники правдиво изображали жизнь русского народа, природу своей страны. Они служили интересам простых людей, прославляли их величие, мудрость, терпение, обличали помещиков и прочих эксплуататоров. Эти художники твердо стояли на демократических позициях, решительно осуждали самодержавие, расшатывали, как уж могли, гниющие основы царизма.
Юля взяла работу в свои руки, командовала, что и как снимать, куда складывать. Она сама сворачивала картины в рулоны и обертывала их. Для этого ей пришлось пинками поднять Гринберга и отправить его в подвал за упаковочным материалом. Яша охал, тяжело вздыхал, но в итоге заразился энтузиазмом.
Они заботливо укладывали в контейнер сперва потрясающую «Голгофу» Николая Николаевича Ге, а потом и другую работу того же мастера – портрет Александра Герцена. Сколько же мужества понадобилось художнику, чтобы в условиях нескончаемых гонений запечатлеть тогдашнего государственного преступника и политического эмигранта, непримиримого противника крепостничества и самодержавия!
– Эх, грехи наши тяжкие, – прокряхтел Гринберг, опасливо косясь на грузчиков, уносящих готовый контейнер. – Юлия Владимировна, вы случайно не знаете, правда ли, что сюда немцы придут? Это же Ялта, в конце концов, а не какая-нибудь Ельня. Не умещается в голове, знаете ли. Вроде она у меня нормальная, довольно большая, а все равно не лезет. Вам не кажется, что мы совершенно напрасно разоряем наш музей? Вот соберем в Севастополе ударный наступательный кулак да как обрушим его на ненавистного врага!
– Яша, уймитесь, – проворчала Юля. – Лучше работайте. Будет больше пользы. Не знаю, что там насчет кулака, но войска уходят. Они идут через город уже второй день и никак не могут остановиться.
– Скроются под Севастополем как тридцать три богатыря в пучине морской, – заявил Гринберг и вздохнул. – Ладно, не обращайте внимания, Юлия Владимировна. Я просто так спросил, не дурак же. Но ведь мы сознательно губим наши коллекции. Посмотрите, как эти вот грузчики с ними обращаются! Разве эти сокровища доберутся до Тбилиси? Ведь им нужны особые условия – влажность, температура хранения, состояние покоя. Вы обратили внимание, что Кустодиев покрывается кракелюрами? Он же просто осыплется!
– Предлагаете никуда не везти?
– Это очень непростой вопрос, Юлия Владимировна, – с тяжелым вздохом ответил Гринберг. – Может быть, стоило все это оставить здесь. Я не знаю. Ведь не полные же вандалы эти немцы? У них замечательная культура, выдающиеся композиторы, живописцы. Они ими так кичатся! Разве поднимется у них рука все это уничтожить?
– Уничтожить – не поднимется, – сказала Юля и печально улыбнулась. – А вот увезти к себе в логово и разместить по частным коллекциям, где их никогда не увидит простой народ, это вполне возможно. Вы собрали свои вещи, Яша?
– Не поеду никуда, – буркнул Гринберг и отвернулся. – Провожу вас в порт, закончим погрузку и домой вернусь. Вы же знаете, Юлия Владимировна, что мои родители очень больны. Они нетранспортабельны, да и сами не хотят никуда уезжать. Повторяю свою мысль. Ведь не варвары же эти немцы…
– Яша, вы очумели? – ужаснулась Юля. – Как вам в голову такое пришло? Простите меня покорно, но вы ведь еврей, да? Вы знаете, что немцы делают с евреями? Вы не читаете газет, не слушаете радио?
– Ах, оставьте, Юлия Владимировна, – отмахнулся Гринберг. – Не хочу никого обвинять, но нам ли не знать о прелестях советской пропаганды? Она из любого человека сделает беса, если в этом кроется политическая выгода. Прошу понять меня правильно, я вовсе не антисоветчик. Но лично вы хоть одного убитого еврея видели? Я вполне допускаю, что советская пресса несколько преувеличивает. Не уговаривайте меня, я принял решение, остаюсь. Как можно уехать и бросить на произвол судьбы отца и мать? Вы бы покинули своих родителей? Ваше счастье, Юлия Владимировна, что они проживают не в Крыму, и вообще вы человек приезжий. Вы злитесь на меня, коллега? Зачем вы хватаете в одиночку этот окаянный ящик? Давайте помогу.
Они доволокли опечатанный контейнер до выхода из зала, чтобы грузчики лишний раз там не топтались. Юля присела на него, чтобы отдышаться.
– И почему вас, женщин, называют слабым полом? – Яков улыбнулся, уселся рядом.
– Мужчины ошиблись, – проворчала девушка. – Это они слабый пол, причем во всех отношениях.
Вскоре им пришлось подняться – прибыли грузчики. Они снимали со стены последние полотна, складывали их на пол.
Появился капитан Сырцов. Ответственный сотрудник НКВД выказывал все признаки нетерпения. Он хмурился, посматривал на часы, заметил Юлю и начал как-то предвзято, слишком уж профессионально разглядывать ее.
– Уставился на вас как запорожец на турецкого султана, – проворчал, отвернувшись, Гринберг. – Хоть бы палец о палец ударил, чтобы ускорить процесс. Только ищет, кого бы прищучить. Все они такие! Считают, что у каждого должно быть свое дело.
– А разве не так? – не сообразила Юля.
– Я про личное дело в картотеке НКВД. Пусть ты ни в чем не виноват, но добрые дяди позаботятся об этом, найдут состав преступления. Ладно, пусть смотрит, мы потерпим. Бог не фраер, как говорится. Он все видит и на ус мотает.
Глава 2
Погрузка самых ценных экспонатов закончилась только к четырем часам пополудни. Чтобы вывезти все, чем был богат дворец, потребовалась бы пара эшелонов! Списки на эвакуацию Шабалдин составил еще неделю назад. Сотрудники, остающиеся в городе, обещали унести то, что смогут, и спрятать в укромных местах. Последние ящики грузились в машины.
Шабалдин сидел на корточках посреди двора и делал пометки в мятых листах музейной описи. Его сотрудники понуро переминались с ноги на ногу. Совсем не так они представляли эвакуацию бесценных музейных сокровищ. Если честно, вообще никак не представляли!
– Быстро в порт, никаких перекуров! Развели, понимаешь, бардак! – покрикивал капитан НКВД Сырцов.
Из гаража при музее прибыл, гремя подвеской, старый автобус «ЗИС-8». Музейные работники грузили в него чемоданы, принесенные из вестибюля, рассаживались. Приказа ехать в эвакуацию никто не отдавал, каждый сам принимал решение.
Колонну возглавляла машина с сотрудниками НКВД, за ней тащились два грузовика и автобус. Люди прилипли к окнам.
Канонада не смолкала. Тяжелые бои шли в районе Керчи, в степях южнее Джанкоя. Временами возникали панические слухи. Мол, немцы прорвались к Бахчисараю, а от него прямая дорога на Ялту через яйлу мимо Ай-Петри!
Но эти сведения пока вроде бы не подтверждались. Если немцы и прорвались к горам, то, скорее всего, завязли в изматывающих оборонительных боях. Определенности не хватало, от ожидания людям становилось только хуже.
Войска продолжали движение к Севастополю по южной дороге. Брели солдаты, все измотанные, в окровавленных бинтах. Лошади волокли артиллерийские орудия. Солдаты расступались, пропуская автоколонну.
Навстречу ей двигалось много штатских с чемоданами и сумками. Люди шли поодиночке и целыми семьями. Немецкие самолеты едва ли не каждый день сбрасывали листовки, в которых призывали население остаться на местах. Они сулили процветание без большевиков, работу, зарплату, достойные условия жизни. Не все, похоже, в это верили.
Колонна въехала в порт и подалась к западной оконечности причала. Неподалеку располагались склады, теснились контейнеры для хранения грузов. В этой части причал был пуст. Секретарь горкома распорядился освободить место для «Алазании».
Сотрудники НКВД высадились из машины, жидкой цепью окружили вставшую колонну. Пассажиры покинули автобус, ежились на промозглом ветру.
– Товарищ Шабалдин, приказывайте грузчикам выгружать свое хозяйство! – прокричал Сырцов.
– Подождите, товарищ капитан. – Директор музея явно растерялся. – А если транспорт не придет? Давайте погодим.
– Выполняйте распоряжение! Неужели вы ничего не понимаете, товарищ Шабалдин? – прошипел Сырцов. – Вы не одни в этом городе. Всем остальным тоже требуются транспорт и грузчики. Немедленно выгружайте контейнеры, подтаскивайте к причалу. Мы ожидаем прибытия теплохода с минуты на минуту.
Началась работа. Музейщики помогали грузчикам, путались у них под ногами. Дул порывистый ветер, носил по причалу мусор, какие-то листовки, то ли наши, то ли немецкие. Облака заметно опустились и плыли, покачиваясь, на юг.
С завидным постоянством грохотала канонада. Людей в порту и на набережной становилось меньше. Прошла на юго-запад потрепанная рота с двумя полевыми пушками, прицепленными к полуторкам, и больше никого.
На рейде остался лишь один сторожевой катер. Второй убыл в неизвестном направлении. Сократилось число посудин, пришвартованных к причалу.
«Ливадия» закончила погрузку. Матросы подняли трап, закрыли лацпорты в бортах металлическими щитами. Теплоход был основательно перегружен. С бортов свешивались люди. Кричали члены команды, призывая пассажиров рассосаться. Все палубы, оба яруса надстройки были забиты народом.
У кормы на задней палубе грудились тяжелые контейнеры, зачехленные брезентом. Этот груз, по-видимому, имел немалое значение. Охрана с примкнутыми штыками образовала мертвую зону, никого не подпускала.
Судно дало звуковой сигнал, грузно оторвалось от причала, но дальше почему-то не пошло. Перекликались члены экипажа, мельтешил на верхней палубе капитан в белой фуражке.
Грузчики и примкнувшие к ним сотрудники музея завершали свою работу. Росла гора контейнеров у причала.
– Охренеть можно! – выразил общее мнение Яша Гринберг, вытер рукавом пот со лба и сел на ящик с нетленными шедеврами Крамского и Куинджи. – Так мы лапти скоро двинем и немцев не дождемся.
– Яша, помолчите! Что вы такое несете? – пробормотала Юля, присаживаясь рядом.
Капитан Сырцов, придерживая кобуру, побежал к зданию портовой администрации.
Послышался гул. Он нарастал, обретал объем, явную угрозу, действовал как дудка, парализующая удава. Все задрали головы, застыли. Холодная змейка побежала по спине Юли. Зашевелились вспотевшие волосы под беретом.
Самолеты шли в нижних слоях облаков. Их очертания смутно проявлялись в серой дымке, напоминали фантомов, прибывших из потустороннего мира. Четыре крылатые машины летели в правильном строю на юго-запад, вдоль береговой полосы. Окрестности Ялты пилотов не интересовали. Самолеты шли на Севастополь, чтобы сбросить там свой груз. Их силуэты проплыли над головами людей и скрылись в мутной пелене. Угрожающий гул постепенно затихал.
Народ выходил из оцепенения, ежился. Сотрудницы музея утирали слезы. У кого-то начиналась нервная дрожь. Матильда Егоровна украдкой крестилась.
– «Мессеры четыреста десятые» пошли на Севастополь, – проговорил кто-то из охранников. – Бомбить будут, падлы!
К кучке сотрудников музея подошел, прихрамывая, Шабалдин. Он ссутулился еще сильнее, глубокие морщины обживали серое лицо.
– Все в порядке, товарищи, справимся. Эка невидаль, подумаешь, бомбардировщики. Мы должны набраться мужества, помнить, что в нашей стране случалось и не такое, что у нас великая история…
– А после этой войны будет еще вели… – начал Гринберг и задумался. – Величее? Нет.
– Величавее, величественнее, – монотонно пробубнила молодая и образованная Лиза Царицына.
– Более великой, – подсказал Шабалдин. – Безграмотно, но верно. Гринберг, перестаньте расхолаживать наших дам! Что вы все бубните? Будьте мужчиной, в конце концов. На вас женщины смотрят!
– Простите, Аркадий Петрович, у меня характер скверный, – пробормотал Гринберг, опуская голову. – Вроде нет причины для меланхолии, а она как-то сама собой образуется. Конечно, вы правы, жизнь прекрасна и удивительна. Мы все полны оптимизма и жизненной энергии, можем поделиться частичкой нашего положительного заряда с теми советскими гражданами, которые в этом нуждаются.
С пристани доносились крики. По верхней палубе «Ливадии» бегали люди. Взревел двигатель, за кормой вспенилась вода. Тяжелое судно, покачиваясь на волне, медленно отходило от причала.
Люди на пристани махали шапками и платочками. С теплохода им отвечали тем же. Пассажиры толпились у борта. С каким-то механическим безразличием взирала на происходящее охрана груза, закрепленного на палубе.
Судно быстро разворачивалось носом в открытое море. Бурлила вода над гребным винтом.
«Дай им бог благополучно доплыть, – подумала Юля, и в ее голове вдруг возникла странная мысль: – Надо бы украдкой, чтобы никто не увидел, сбегать в церковь и поставить свечку за здравие всех – и тех, кто уплыл, и тех, кто остался. Бога, конечно, нет. События последних месяцев это наглядно подтверждают. Но вдруг?..»
Судно удалялось, плавно забирало на восток, к Аю-Дагу. Местные жители называли эту глыбу Медвежьей горой.
Люди расходились с причала.
К нему подъехали легковые машины. Какие-то личности в шинелях начали переносить на борт пришвартованного катера оцинкованные ящики.
Грохот теперь доносился не только с востока, но и с запада. Там рвались тяжелые авиационные бомбы.
– Долетели, мать их! – как-то обреченно вымолвил Гринберг.
Бомбежка продолжалась. Самолеты несколько раз заходили на круг, перемалывали наспех возведенный севастопольский укрепрайон.
Матильда Егоровна зарыдала взахлеб, вдруг замолчала, закрыла лицо ладонями и погрузилась в оцепенение.
– Вот и они, – с театральным вздохом прокомментировал Гринберг. – Неврозы, тяжелые депрессии, навязчивые состояния. – Он тоже провалился в ступор.
От здания портовой администрации к сотрудникам музея как-то неуверенно приближался капитан Сырцов. Он кусал губы, непонятно хмурился и словно сомневался, в правильном ли направлении движется.
В этот момент все и случилось! Перегруженная «Ливадия» уже находилась на траверзе горы Аю-Даг, милях в трех от берега. Раздался резкий рев, от которого заложило уши. Из-под облаков, серевших над головами людей, вынырнул немецкий «Хейнкель-111» – средний бомбардировщик-торпедоносец. Он на малой высоте промчался над набережной и понесся, пронзительно ревя, к уходящему теплоходу. Люди запоздало закричали, а что толку?
Самолет снизился до критически малой высоты, от него что-то отделилось. Он стремительно взмыл вверх и пронесся над судном, набитым пассажирами.
Поначалу люди не поняли, что их ждет беда. Не все заметили торпеду, соскользнувшую с подвески. Потом наблюдатели обнаружили белесый след, тянувшийся за ней, и истошно закричали. Но как можно было повернуть такую махину, как «Ливадия», в считаные секунды?
Торпеда пробила корму ниже ватерлинии. Отсеки трюма, в которых не предусматривались герметичные переборки, мгновенно наполнились водой. Даже с берега было слышно, как на борту кричат люди.
Все, кто остался на набережной, застыли в ошеломлении. Люди не верили своим глазам. Но факт остался фактом – хватило одной торпеды, чтобы потопить многотонную громаду!
Нижние палубы заливала вода, судно накренилось. С него падали люди. Сорвались с крепежей грузовые контейнеры, посыпались за борт как детские кубики.
Толпа рванула вверх, к носовой части, но крен продолжал расти. Судно буквально становилось на дыбы. Кормовая часть стремительно уходила в воду.
Люди сыпались с борта как горох, захлебывались, тонули. Кто-то спрятался за надстройку, другие ползли на нос, цеплялись за элементы судовой конструкции, но срывались, катились вниз. Падали мачты, скрывались под водой огромные трубы.
Настал момент, когда на поверхности остался лишь нос теплохода, на краю которого копошились люди, но и он погружался. Забурлила вода, вспенились волны. Среди них мелькали головы. Их было совсем немного.
На набережной творилось что-то невероятное. Люди с криками бросались к парапету, плакали, женщины рвали на себе волосы. У какого-то мужчины случилось помутнение рассудка. Он чуть не бросился в ледяную воду спасать своих близких. Его с трудом оттащили. Расстояние до места трагедии было больше пяти километров. Выли бабы, ругались мужчины, кто-то запоздало грозил кулаком хмурому небу.
На борту «Ливадии» находились не меньше семи тысяч пассажиров. Все они в мгновение ока оказались в пучине.
– Мама дорогая!.. – Матильда Егоровна неистово крестилась. – Да что же это делается?
– Юлия Владимировна, скажите честно, это галлюцинация? – жалобно проныл Гринберг и дернул девушку за рукав.
Аркадий Петрович Шабалдин окончательно ссутулился, глаза его померкли. Он растирал их, моргал, тяжело дышал, пристраивал на нос запотевшие очки.
Юля чувствовала, что в горле у нее застрял неодолимый ком. Липкий страх полз по телу.
Запоздало спохватилась команда сторожевого катера, стоявшего на рейде. Судно развернулось и устремилось, разрезая волну, к месту катастрофы.
У пирса нашелся еще один исправный катер. Моряки лихорадочно отвязывали канат от кнехта, рулевой запускал двигатель.
С улочек, спускающихся к причалу, бежали люди, всматривались вдаль. К месту затопления теплохода с разных сторон приближались два катера. Если к этому моменту в воде и оставались головы, то за волнами их невозможно было разглядеть.
К кучке людей, стоявших у оконечности причала, медленно подошел Сырцов. Губы его тряслись. Он тоже все видел. На борту «Ливадии» помимо раненых и штатских находились коллеги капитана.
– Товарищ Шабалдин, я вынужден сообщить неприятную для вас новость, – объявил он дрожащим голосом. – Судно «Алазания», которое должно было забрать груз, доставленный из Марининского дворца, получило серьезные повреждения четыре часа назад, на выходе из порта Поти. Оно столкнулось с подводным препятствием. Теплоход остался на плаву, но полностью выведен из строя и отбуксирован в док для ремонта, который займет не один день.
– А что, немцы подождут, – вдруг заявил Гринберг. – Мы объясним им, что еще не время входить в Ялту.
Особист так на него посмотрел, что у Якова начисто пропало желание язвить.
– Подождите, товарищ капитан. Что вы хотите сказать? – Шабалдин растирал виски, пытаясь вникнуть в то, что сейчас услышал. – Значит, «Алазания» за нами не придет? Но ведь руководство в таком случае обязано послать за нами резервный транспорт, да?
– Боюсь, Аркадий Петрович, что вы плохо понимаете сущность текущего момента. – Чекист посмотрел на директора музея так, словно гирей его придавил. – Резервного транспорта нет и быть не может. Прибрежная зона, как вы сами видите, контролируется немецкой авиацией. Не думаю, что кто-то рискнет сюда пробиться. Военные суда выполняют задачу, поставленную им командованием. Транспорта не будет, товарищ Шабалдин. Никто за вашими сокровищами не придет. – Он чуть помялся и добавил: – Я сожалею.
– Но как же вы? – пробормотал Шабалдин. – Ведь вас сюда прислали именно для того, чтобы вы оказывали нам всяческое содействие.
– Во время транспортировки и погрузки груза на корабль, – уточнил Сырцов. – В данный момент командование поставило перед нами другую задачу. Мне сообщили ее по телефону в портовой конторе. Я должен срочно прибыть со всеми людьми в эвакуируемый горком. Так что вынужден вас оставить, товарищ Шабалдин. – Сырцов опять помялся и продолжил: – Есть и еще одна неприятная новость. Автомобили и грузчиков я забираю. Все это требуется в горкоме.
– Но что нам делать, капитан? – в отчаянии воскликнул директор музея. – Мы не можем все это оставить немцам! Здесь произведения искусства, бесценные творения мировой живописи!
– Это не мои проблемы, товарищ Шабалдин. На ваш счет у меня больше нет указаний. Я вынужден выполнять приказ. Ну, хорошо, – пошел на уступку Сырцов. – Я сообщу о вашей проблеме секретарю горкома. Возможно, начальство что-нибудь придумает. Но прошу зарубить на носу, товарищ Шабалдин, что ни одно судно в этот порт больше не придет!
Последнюю фразу Сырцов завершал уже на бегу. Он собирал своих солдат, матерно кричал на водителей грузовиков. Сотрудники НКВД забирались в машину. Через полминуты колонна из трех автомобилей покинула территорию порта.
На причале остались кучка замерзших, испуганных людей, груз, перевезенный сюда, и автобус «ЗИС-8», из которого выглядывал расстроенный водитель.
– Ну и бардак, – протянул Гринберг.
Все остальные подавленно молчали. Возникшая проблема отодвинула на задний план трагедию «Ливадии». Дело близилось к вечеру. Усиливался ветер. Волны захлестывали парапет, раскачивали неисправные катера, пришвартованные к пирсу. У причала все еще толпились люди.
К бетонному парапету подошел сторожевой катер. Моряки спускали по трапу мокрых потрясенных людей. Они шли как неживые, глядели на мир пустыми глазами. Всех знобило. Восемь человек, все молодые, в их числе две женщины. Сердобольные члены экипажа укутали их в одеяла, помогали сойти на причал.
Слышались радостные крики. Кто-то обнаружил свою родню. Но таких счастливчиков было мало. Несколько тысяч человек одним махом отправились на дно.
– Что будем делать, Аркадий Петрович? – спросила Юля.
Ее душил кашель, она с трудом сдерживалась.
– Надо ждать, Юлия Владимировна, – ответил Шабалдин и сокрушенно вздохнул. – Нас не могут бросить, ведь мы перевозим воистину стратегический груз.
Несколько часов трое мужчин и восемь женщин чахли над своими сокровищами. Никто их не грабил, не терроризировал. Очевидно, криминальный элемент был не в курсе текущих событий. Женщины достали из багажа теплые вещи, мужчины собрали обломки деревянной тары, развели костер.