Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов
Ну, а теперь скажите, что значит слово «весть». Я получила дружный ответ: «Это значит, что солдаты проходят».
Надеюсь, что впоследствии я умела лучше объяснить детям значение слов!
Моя вторая сестра руководила классом мальчиков. Они сидели перед нею на ступенях укромной, но светлой лестницы; так как классов было много, то они размещались, где и как могли»[14].
Итальянский посол и члены посольства приветствуют толпу народа, собравшуюся перед посольством (Морская ул., 43) по случаю объявления Италией войны Австро-Венгрии. 27 августа 1916 г. (ЦГАКФФД СПб)
Был в доме и магазин, где продавалась одежда, изготовленная бедными швеями, которым помогали сестры Ливен и Гагарина. Здесь часто появлялись придворные дамы, выбиравшие белье и детскую одежду для своих благотворительных целей. Ливрейные лакеи, ожидавшие своих барынь на улице, часто беседовали с дворником дома или другой прислугой. Разговор, разумеется, шел о Христе. Нередко визит заканчивался тем, что лакей взбирался на козлы придворного экипажа в слезах, держа под мышкой Новый Завет, заботливо подаренный ливенскими слугами. В таком же одухотворенном настроении покидали магазин и знатные покупательницы – в перерывах между демонстрацией товаров, кроткие улыбчивые продавщицы рассказывали дамам о Господе.
Наталья Ливен гордилась своими служащими-миссионерами. Каждое утро в 8:30 дом оживлялся – вся семья и домашние собирались на молитву. Прочитывалась одна глава из Библии, после чего разъясняли и обсуждали прочитанное. Присоединиться к аристократам могла и прислуга, чье мнение внимательно выслушивали.
Старший дворник Иван Ильич, много лет проработавший в семье, был горячим приверженцем веры своей хозяйки и не пропускал ни одного собрания. Когда в 1910 году княгиня продала дом итальянскому посольству, Иван Ильич не покинул место. Он поступил на службу к молодым дипломатам и все время сетовал на их легкомыслие и безнравственность. Однажды дворник-миссионер, провожая одного из итальянских герцогов на вокзал, на прощание решил сказать ему несколько слов из Евангелия. Иван Ильич не знал языков, а иностранец не понимал по-русски. Тем не менее герцог внимательно выслушал крестьянина, который так воодушевился, что не заметил, как поезд тронулся. Старик сошел на ближайшей станции и отправился пешком в город, на Большую Морскую, радостный от того, что смог донести до посланника слово Господа.
После революции княгиня Ливен вместе со своей сестрой Верой Гагариной переехала в ее имение в Тульской области, где и скончалась в 1920 году. Итальянское посольство располагалось в этом доме с небольшим перерывом до 1957 года, а затем в течение почти сорока лет здание занимал институт «Гипростанок». Малахитовое убранство из уникального зала особняка итальянцы сумели вывезти из СССР, и о его местонахождении до сих пор ничего не известно.
ЛитератураБулах А. Г., Абакумова Н. Б. Каменное убранство центра Ленинграда. – Ленинград: Изд-во Ленинградского университета, 1987.
Демидов П. Н. Русский биографический словарь: в 25 томах. – СПб. – М., 1896–1918.
Лесков Н. С. Великосветский раскол: Лорд Редсток и его последователи (очерк современного религиозного движения в петербургском обществе). – СПб.: Библия для всех, 1999.
Ливен С. П. Духовное пробуждение в России. – Корнталь: Свет на Востоке, 1967.
Огарков В. В. Демидовы, основатели горного дела в России. – СПб., 1891.
Пругавин А. С. Раскол внизу и раскол вверху: очерки современного сектантства. – А. С. Суворина. – Санкт-Петербург, 1882.
Доходный дом
(1910 г., архитектор М. И. Серов)
Некрасова ул., 6 / Короленко ул., 1
«Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Воскресенье, нагретые солнцем гранитные стены, теплый песок и холодная невская вода…
Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Казалось, что все остановилось. Голос из репродукторов перекрывал шум машин и трамваев на Кировском мосту. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово – война. <…>
Наш дом номер шесть по улице Некрасова готовился выдержать тяготы войны. Дети вместе со взрослыми таскали на чердак песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты, ломы, большие щипцы, которыми надо было хватать зажигательные бомбы. Без конца теребили взрослых – что еще надо сделать? Каждый чувствовал себя бойцом, участником в общем, ответственном деле. Из подвала в наш двор-колодец были вынесены все дрова. <…> Мы пожалели потом, что не наполнили дровами все углы нашей коммуналки. Что осталось во дворе – пропало. Подвал должен был стать бомбоубежищем. Там поставили скамьи, нары и по вечно сырому полу положили мостки.
Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, непередаваемо страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток совсем рядом, с Баскова переулка. Дрожание стекол и взрывы, от которых качался наш дом. И еще – темнота… Мама держит меня за руку. Мы выходим, спотыкаясь в темноте о непривычные углы и пороги, на черную лестницу.
Тьма наполнена шорохами, дыханием людей, на ощупь спускающихся вниз в бомбоубежище. Кажется, что шевелится сам дом.
В шепоте голосов ощущение неуверенности и общего страха. Хочется скорее туда, где свет, но в темноте все идут очень медленно. Еле нахожу ногой ступени. Ноги мои, как из ваты, коленки не просто дрожат – они дергаются и не слушаются меня. «Что со мной? Это от страха… Значит, я трус? Хорошо, что темно, – никто не увидит, как мне страшно… Только бы не потерять, не выпустить мамину руку!»[15]
Лина Короткевич
Летом 1941 года Лине Короткевич, жившей в коммунальной квартире № 3 на втором этаже этого дома, было всего девять лет. Она только что закончила первый класс, получила в подарок пианино «Красный Октябрь» и, уже собрав чемоданы, готовилась, как обычно, отправиться на каникулы к бабушке и деду.
Вместо этого девочку ждали четыре года войны, девятьсот дней блокадного голода, обстрелов, страха и испытаний, свидетелями которых стали стены этого дома, который Лина и ее мать, проводив почти всех соседей, не покинули.
В самые жуткие голодные дни, когда спасением были даже сушеные очистки от картошки, была одна вещь, которую мама настрого запретила трогать Лине. Бутылочка прокипяченного подсолнечного масла, запасенная с лета. Вскоре Лина узнает, для чего предназначалась заветная жидкость. А пока девочка, запертая в четырех стенах (какие могут быть прогулки в такое время), коротала дни в нескончаемой череде налетов и обстрелов, находя утешение лишь в невыключавшемся радио, по которому, пока нет перерыва на сообщение об очередной бомбежке, транслировали так много детских передач.
Под «Тома Сойера» и «Детей капитана Гранта» Лина представляла, как она сама попадает в героические приключения. В эркере второго этажа этого дома как раз устроили пулеметное гнездо для защиты со стороны Володарского (Литейного) проспекта.
Вместе с мамой девочка дежурила здесь же, в доме, в помещении домовой конторы. Когда объявлялась тревога, мама крутила механическую сирену, и по дворам разносился сигнал опасности. А в свободное от дежурств время мама учила Лину шитью и вязанию – они мастерили маленькие рубашечки, из чего-то выкраивали пеленки. Тогда и стало понятно, для чего, а точнее для кого была оставлена неприкосновенная бутылочка с подсолнечным маслом.
Скоро в доме на Некрасова, 6, где не было ни воды, ни канализации, ни света, ни дров, не говоря уже о хлебе, должен был появиться младенец…
Большая коммунальная квартира быстро пустела – остались лишь Лина с мамой и женщина с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться. Квартира стояла холодная. Ни плиту, ни печь было не протопить. Дров не хватало, а при высоте потолков более четырех метров все тепло уходило вверх.
Но однажды мама все-таки основательно натопила большую печь. Она вытащила припасенные сухари и сахар, вручила их Лине и взяла с нее слово, что девочка никуда не выйдет из квартиры, кто бы ни звал, не будет жечь остаток свечи и спички, постарается не бояться обстрелов. А будет только ждать. Ждать маму. И она непременно придет через несколько дней и еще принесет малыша.
Вид углового фасада жилого дома с общественными помещениями № 6/1 на углу улиц Некрасова и Короленко, 1960 (ЦГАКФФД СПб)
Поцеловав дочь, женщина отправилась в больницу на улице Маяковского. Ее не было целую неделю, и напуганной Лине, до того никогда не остававшейся совсем одной, было никак не связаться с ней.
«Это время без мамы слилось для меня в нескончаемо длинное, мучительное, полное страхов ожидание. Бомбежки, обстрелы, день или ночь – было все равно. Черные шторы я не открывала, отгибала только угол. Боялась, что не смогу потом плотно закрыть, и с ними казалось безопаснее. <…> Большую часть времени сидела на кушетке, где в угол, образованный стеной и боком пианино, можно было положить подушки и прижаться к ним спиной. Таким способом сзади обеспечивалась безопасность от всего неизвестного, может быть, даже и от снаряда?
Я знала, что обе стороны нашего дома считаются опасными при артобстреле.
С моего места было видно почти всю комнату и дверь. Пока было хоть немного светло, я подшивала что-то из одежды для маленького, читала, рисовала и слушала радио.
Большой заботой была экономия спичек и свечки. Подолгу я сидела в темноте с коробочкой спичек в руке, загадывая, что просижу без света столько-то. До тех пор не зажигала огня, пока мне не начинали мерещиться всякие ужасы. В темноте, когда заняться было нечем, еще и есть хотелось отчаянно. Оставленную еду я разделила на части по числу дней, назначенных мамой. Но к вечеру, к ночи, из части следующего дня я все-таки откусывала кусочек, а то и еще. Очень презирала себя за это, но… потом снова делила то, что осталось, на равные доли, разложив все богатство на маленькие бумажки. Доли становились все меньше и меньше. Потом осталась одна вода. В комнате давно уже было очень холодно. Свечка превратилась в расплывшийся по блюдечку блин. Огонек в этой лужице все уменьшался и однажды совсем погас. Тогда я уже не слезала с кушетки, не открывала штору, решила спать, чтобы скорее прошло время. Уснуть не получалось, было страшно. Остатки спичек держала в руке даже и под одеялом. Зажигала в минуты отчаянного страха, чтобы убедиться, что в комнате никого нет»[16].
Через неделю мама вернулась, а с ней новорожденная сестренка Лины – Светик, появившаяся на свет в самую жуткую позднюю блокадную осень, но мгновенно развеявшая в воспоминаниях Лины все пережитые ужасы. Лина полюбила Свету, как большую куклу. Вскоре стало понятно, что матери придется с утра до ночи работать, и в свои девять лет Лина – единственная, кто сможет вырастить малышку. Молоко у истощенной женщины пропало сразу, бесконечное питье кипятка лишь добавляло отеки. На помощь пришла молочная кухня на Фурштатской, 24, где выдавали разбавленное сгущенное молоко и два кругленьких печенья, которые надо было в нем размачивать. Лина и мать получали тогда по 125 граммов блокадного хлеба в сутки, и как же смотрели они на печенье, предназначенное малышке!
А бутылка с маслом? Да, она очень пригодилась. Ранним утром, уходя на работу, мама пеленала Свету во столько пеленок и одеял, сколько удавалось, и оставляла Лине. Весь день до самого позднего вечера девочка так и лежала в своих пеленках, постоянно крича. Лина качала ее, пела песни, кормила сгущенным молоком, сокрушалась, что даже пустышки нет, чтобы успокоить малышку. Высвободить девочку из пеленок было нельзя – в квартире не топили, а морозы стояли такие, что по дому они ходили в пальто и спали, не раздеваясь. Воды не было, помыться было огромной проблемой. Лина стойко дожидалась вечера, чтобы передать кричащую сестру матери. И тогда, придя после многочасовой изнуряющей работы, голодная ослабевшая женщина распеленывала малышку, после чего обильно смазывала опревшую кожу Светы спасительным маслом, не тронутым даже в жесточайших муках голода.
Обе девочки и их мать, оставшиеся в войну единственными жильцами в этом доме, выжили. Лина стала художником и архитектором, преподавала на кафедре художественной керамики и стекла в Академии им. А. Л. Штиглица и дожила до семидесяти восьми лет.
ЛитератураАрхитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века / под общ. ред. Б. М. Кирикова. – СПб.: Пилигрим, 1996.
Короткевич Л. И. Нам жизнь дана…: воспоминания / Лина Короткевич. – СПб.: Островитянин, 2012.
Короткевич Л. И.: преподаватели // Санкт-Петербургская Государственная Художественно-промышленная академия им. А. Л. Штиглица, Кафедра Художественной Керамики и Стекла // glassceram.ru.
Доходный дом Зайцевых
(1877 г., архитектор И. С. Богомолов)
Фурштатская ул., 20
«…imaginez-vous que ma femme a eu la maladresse d’accoucher d’une petite litographie de ma personne. J’en suis au désespoir malgré toute ma fatuité [… представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все свое самомнение]»[17], – пишет Пушкин княгине Вяземской 4 июня 1832 года о долгожданном событии, произошедшем в доме Алымовых, стоявшем тогда на этом самом месте.
Тридцатитрехлетний поэт и его двадцатилетняя супруга наняли просторную четырнадцатикомнатную квартиру на Фурштатской, 20, всего месяц назад, в мае. И в мае же, 19 числа, именно здесь впервые стали родителями. Счастливое событие привело в восторг всю семью. Сам поэт плакал при родах и говорил, что в следующий раз убежит (к слову, так и получилось – следующие три раза он приезжал уже после появления детей на свет).
Имя новорожденной – Мария – Александр выбрал по нескольким причинам. Во-первых, так звали бабушку поэта, а во‑вторых, Пушкин негодовал от народной фантазии, привыкшей коверкать красивые русские имена до полной неблагозвучности. Евдокия превращалась у нас в Авдотью, Феврония в Хавронью, Флор во Фрола, что на слух поэта и вовсе было собачьей кличкой. Александр решил всем своим наследникам, Марии и будущим детям, давать имена, из которых «возлюбленные соотечественники» не ухитрятся сделать «безобразные для уха».
Сестра поэта Ольга искала в малышке сходство с Александром: «Теперь сижу у брата, и он мне объявил, чтобы я и не думала от него уехать раньше субботы. Невестка чувствует себя хорошо, а малютка у нее хоть куда; на кого будет больше похожа, нельзя сказать, но, кажется, скорее на отца, и выйдет такая же крикунья, как и он, судя по тому, что голосит и теперь очень исправно»[18]. Отец же Пушкина, Сергей Львович, сравнивал новорожденную девочку с ангелочком, сошедшим с полотен Рафаэля. Ему вторила мать поэта, Надежда Осиповна: «Именно, ангел кисти Рафаэля, и чувствую: полюблю Машу до безумия, сделаюсь такой баловницей, как все прочие бабушки. <…> Девочка меня полюбила; беру ее на руки…»[19]. Позже, однако, Надежда, отметя слабое здоровье малышки, предрекала, что долго она не проживет: «Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит, и у нее нет ни одного зуба. <…> не думаю, чтоб она долго прожила»[20].
Бабушка ошиблась. Мария проживет долгую, наполненную событиями жизнь. Станет фрейлиной императрицы Марии Александровны, влюбится и выйдет замуж за Леонида Гартунга, который, будучи управляющим Императорскими конными заводами, через семнадцать лет счастливой семейной жизни будет несправедливо обвинен в растрате и совершит самоубийство, не выдержав позора. Познакомится со Львом Толстым и станет внешним прототипом Анны Карениной:
«Лев Николаевич… пристально разглядывал ее.
– Кто это?…
– М-mе Гартунг, дочь поэта Пушкина.
– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.
<…>…Она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это»[21].
Наконец, Мария станет свидетельницей революции! Дочь Пушкина, единственная из детей помнящая своего отца (ей было четыре с половиной года, когда его не стало), умрет от голода весной 1919 года, чуть-чуть не дождавшись пенсии, о которой ходатайствовал для нее нарком просвещения Луначарский. Москвичи не увидят больше старушки, долгие годы приходившей на Тверскую и часами сидевшей возле памятника своего отца.
Во всей России знать лишь ей одной,Ей, одинокой седенькой старухе,Как были ласковы и горячи поройВот эти пушкинские бронзовые руки.Она встает. Пора идти к себеВ квартиру, чтоб заснуть сегодня рано.Уходит. Растворяется в толпеНеторопливо, молча, безымянно[22].Дом на Фурштатской, где родилась Мария, еще в 1870-х будет снесен и заменен каменным и приобретет современный вид. В конце XIX века здесь поселится присяжный поверенный Дмитрий Стасов, чья дочь Елена станет знаменитой революционеркой. В этих стенах, в квартире родителей, ее арестуют в 1912 году и отправят в сибирскую ссылку. Здесь же в 1917-м она в своей комнате будет проводить заседания бюро ЦК, на которых неоднократно бывал Владимир Ленин.
Улица Петра Лаврова. до реконструкции! (ЦГАКФФД СПб)
В 1917 году двери этого дома открывает Владимир Ильич, а за восемьдесят пять лет до этого то же самое делал Пушкин, три месяца проживший в доме Алымовых, стоявшем на этом месте: «Александр, когда возвращался домой, целовал свою жену в оба глаза, считая это приветствие самым подходящим выражением нежности, а потом отправлялся в детскую любоваться своей Машкой, как она находится или на руках у кормилицы, или почивает в колыбельке, и любовался ею довольно долго, часто со слезами на глазах, забывая, что суп давно на столе»[23].
Литература
Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века / под общ. ред. Б. М. Кирикова. – СПб.: Пилигрим, 1996.
Доризо Н. России первая любовь. Мой Пушкин: стихотворения, поэмы, проза. – М., 1986.
Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: воспоминания: [О Л. Н. Толстом]. – М.: Правда, 1986.
Павлищев Л. Н. Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники. – М.: Эксмо, 2012.
Пушкин – Вяземской В. Ф., 4 июня 1832 // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979.
Русаков В. М. Рассказы о потомках А. С. Пушкина. – СПб.: Лениздат, 1992.
Стасова Е. Д. Страницы жизни и борьбы. – Издательство политической литературы, 1960.
Февчук Л. Портреты и судьбы: из ленинградской Пушкинианы. – 2-е доп. – Ленинград: Лениздат, 1990.
Черкашина Л. А. Мария, дочь поэта // Столетие. – 7.03.2019.
Доходный дом
(1882 г., архитектор А. И. Поликарпов)
Верейская ул., 12
«Единственно, чем Д. С. был не совсем доволен в нашей первой квартире, – это ее местоположением: это был очень недурной, не старый дом на Верейской улице, № 12, в третьем (по-русски) этаже. (В пятый Д. С. особенно не желал меня поселять). Эта Верейская улица – почти переулок – была действительно далеко и от центра… и ехать надо было, на тогдашних извозчиках, весьма долго.
Квартирка была очень мила. Ведь так приятно всегда вдруг очутиться среди всего нового, чистого и блестящего. Очень узенькая моя спальня, из которой выход только в мой кабинет побольше (или салон), потом, на другую сторону, столовая, по коридору – комната Д. С., и все. Ванны не было, но она была устроена на кухне, за занавеской.
Мне понравились цельные стекла в широких окнах. У меня были ковры и турецкий диван. Помню лампу на письменном столе (керосиновую, конечно, как везде) – лампу в виде совы с желтыми глазами.
Было тепло, уютно, потрескивали в каждой комнате печки. Марфа отворила нам дверь (она была солидная, и я ее сразу стала немного бояться), подала самовар. И тут все новое, незнакомое, – приятное. И я принялась разливать чай…
Д. С. был очень горд своим устройством (воображаю, как бы он справился без матери) и доволен, что все это мне нравится.
Ведь он даже добыл откуда-то рояль (он знал, что я привыкла играть) – должно быть, мать отдала свой. Он был не новый, но хороший, длинный»[24].
Сюда, в небольшую уютную квартиру на Верейской улице, повез свою молодую жену, девятнадцатилетнюю поэтессу Зинаиду Гиппиус ее новоиспеченный супруг, двадцатитрехлетний литератор Дмитрий Мережковский. Пара познакомилась всего семь месяцев назад, в июне 1888 года, в Боржоме. Зинаида тем летом уговорила свою едва сводившую концы с концами мать снять на горе небольшую дачу, а Дмитрий, сдав кандидатскую диссертацию и опубликовав первую книгу стихов, как раз путешествовал по Закавказью и, по совету случайных попутчиков, заехал в Боржом. Деньги на путешествие дала любимому сыну его заботливая мать (отец не позволил бы), которая тем летом лечилась в Виши и вела постоянную переписку с юношей, сообщая новости о своем здоровье. За этими-то письмами и зашел в боржомскую почтовую контору Дмитрий, уже собираясь уезжать из хмурого дождливого города. Начальником конторы оказался знакомый Зинаиды, увлекавшийся литературой. Услышав, что гость требует письма на имя Мережковского, служащий вспомнил, что читал его стихотворения в газетах, уговорил поэта остаться в городе и познакомил с кружком местной культурной молодежи, в котором, конечно, состояла и Гиппиус.
Дмитрий мгновенно стал центром компании – он был самый взрослым и самым интересным собеседником среди наскучивших Зине гимназистов. Пара стала встречаться ежедневно – в парке, на музыкальных вечерах, в гостях того самого почтового начальника. Почти все встречи, однако, заканчивались ссорами – Зинаида ругала стихи поэта, а Мережковский рассказывал о своем романе с местной барышней. Так продолжалось две недели, пока в середине июля, ночью, сбежав с душного танцевального вечера в прохладу безлюдного парка, молодые люди не решили пожениться. Традиционного предложения не было, оно и не было нужно – Зинаида и Дмитрий оба знали, что должны быть вместе, хоть с момента знакомства не прошло и трех недель.
Свадьбу играли через пять месяцев в Тифлисе, и тоже по-своему. Вместо белого платья невеста надела костюм темно-стального цвета, а вуаль заменила маленькая шляпка на розовой подкладке. Жених явился в церковь в сюртуке с пелериной и бобровым воротником, который испуганный священник, впрочем, потребовал снять. Не было ни певчих, ни толпы гостей. После быстрой церемонии, отметившись на устроенном матерью свадебном завтраке, молодожены провели остаток дня, читая в комнате Зины вчерашнюю книгу.
Затем – короткий «медовый месяц» в Москве, и, наконец, домой, в Петербург. Впрочем, домом этот город был лишь для Дмитрия. Зинаида, рожденная под Тулой, все последние годы прожила с матерью и сестрами в Тифлисе, а столицу знала лишь по детским воспоминаниям – когда-то Гиппиусы квартировали здесь с отцом, бывшим тогда товарищем обер-прокурора Сената. Однако воспоминания эти были не радужные – собственная болезнь, болезнь отца, вскоре унесшая его в могилу, сырость и снег…
Молодожены прибыли в Петербург январским утром 1889 года. После нескольких лет жизни на юге город даже в ранний час казался сумрачным и неприветливым. Дмитрий решил не портить впечатление Зинаиды от новой квартиры на Верейской, заботливо обставленной его матерью. В такое «мутное петербургское утро» она могла показаться уставшей после дороги девушке недостаточно привлекательной.