Семь прях. Книга 6. Джалар

Анык

Лес ровно дышал во сне. Чуть уловимо вздрагивали кроны, как ресницы спящего ребенка, когда он увидит что-то удивительное по ту сторону Яви. Стволы деревьев будто сдвигались на зиму ближе в надежде согреться. Тхока говорила: «Это стражи Нави выставляют свои караулы, стерегут зиму, не ходи меж стволов зимою». Но Джалар думает по-своему. Никто не сторожит Навь, не нужны ей стражи, незачем выставлять караулы. Здесь, в тысячелетнем лесу, Навь сама по себе гуляет, и никто ей не указ.

Задумавшись, Джалар сделала неловкое движение, левая лыжа зацепила правую, Джалар покачнулась, чуть не упала, но успела прижать ладонь к сосне. Выдохнула. Почувствовала сонное дыхание дерева, сняла варежку и погладила по шершавой коре.

– Спи, спи до весны. Добрых снов, сильных корней, здоровых веток.

Она почувствовала ответное бормотание сосны и двинулась дальше.

Лес простирался во все стороны, слишком огромный и древний, чтобы можно было изучить его тайны. И когда Джалар слышала, как какой-нибудь охотник хвалился: «Я знаю его лучше своей рукавицы!» – ей становилось смешно.

Лучше своей рукавицы? О, светлая Явь! Даже Тхока так не скажет, даже сам Тэмулгэн, отец Джалар, а уж он исходил этот лес от хребта Двух братьев до озера Далеко. Спроси его: сколько камней в Олонге? Он и то ответит, не ошибется. Но лес… Лес – другое дело, никто не знает этот лес достаточно хорошо. Никто не знает даже его границ. Да это и невозможно. Ведь он меняется – каждый день.

Джалар разложила сено возле сосен. Холодный год, суровая зима. Оленихи отощали, их видят у деревень. На исходе времени Лося двух, с перерезанным горлом, притащил Анык. Долго похвалялся, что они его подпустили на расстояние вытянутой руки. Джалар шила и плакала беззвучно. Доверчивые они, голодные. Кого угодно подпустишь, если снег в два метра и под ледяной коркой. Что этому Аныку, есть нечего? С голоду умирает? Анык говорил и говорил и посматривал в ее темный угол, потом все же не выдержал, сказал с обидой:

– Джалар, что ты там сидишь, выйди, полюбуйся, какая охота в наших лесах.

Джалар не смогла стерпеть, выскочила из дома, закрыв заплаканное лицо ладонями. Перебежала через двор, звездный шатер сиял над нею, но она ничего не видела, не хотела видеть. В глазах стояли окровавленные оленихи, их тела. Она помнила их, она их знала. Их запах, влагу их глаз, тепло их шерсти. Конечно, это не могли быть те самые оленихи, но, может, это их дети или дети их детей.

Она возненавидела Аныка. Возненавидела тут же, хотя еще вчера краснела, стоило ему зайти в дом, и радовалась, когда отец хвалил его. Но все изменилось сейчас. Она его ненавидела. Ненавидела так яростно, что не могла себя остановить.

На следующий день Анык шел пьяный из гостей и у самого своего порога упал, а встать уже не смог. Замерз.

Отец ничего не сказал тогда, хоть и пришел с прощания чернее весенней земли, а Тхока, как узнала о смерти Аныка, схватила Джалар за косу, потащила в баню, заставила натопить так, что щеки ломило, и драила Джалар, и веником била, и выла, и песни пела, и шептала что-то, но Джалар уже не понимала что. Она плыла в горячем сне между древесных стволов, плыла прямо в руки Нави, что стояла на опушке рядом с двумя оленихами, но принимать ее не хотела, и стоило Джалар подойти, как ее отталкивали сильные руки.

Когда она очнулась, отец подвел ее к стогу сена, сказал:

– Перетаскаешь вдоль оленьей тропы, что на пятом перекате начинается. И чтобы ни слова от тебя не слышал, пока весь стог олени не съедят.

В тот же день Джалар набила мешок сеном, приладила его на спину, надела лыжи и пошла к Олонге.

Все знают, как хотел Тэмулгэн, лучший охотник Края, дочь. У него было трое сыновей, но они уехали, разлетелись по большим городам, чужим народам. Кто учился, кто женился, кто работал. Никого не осталось в родном Краю. И не дождешься, когда приедут. Пятеро внуков у него, а он так редко видит их, что путается в именах и возрастах. Как-то неправильно растил он сыновей. У соседей вон дети на месте, все при деле, а его Севруджи, хороший мальчик… Приезжали важные люди, сказали «очень умный, надо учиться». И забрали их первенца. Тэмулгэн не хотел, ругался. Что делать человеку из Края в большом мире? Но Тхока уговорила. Все мечтала, что он станет ученым, как дед, и вернется в Край. Но Севруджи не вернулся и остальных за собой переманил. Сначала они приезжали, проведывали, но давно уже никто не бывал у них, и письма пишут так редко, и идут эти письма так долго, что с тоски подохнешь, пока дождешься. Тхока с Такун плачут, думают, что-то случилось, но он-то понимает: неблагодарные мальчишки, разлетелись – и дела им нет до отчего дома, до бабки с матерью.

И когда не старая еще Такун родила ему дочь, он возблагодарил небо и землю. Он назвал ее Джалар – «соль земли», «основа», «опора». Имя это никому не нравилось, казалось чужим, странным, хотя на самом деле было исконно здешним, просто очень древним, забытым. Соседи недоумевали, хмурились, но Тхока кивнула, довольная, и сказала:

– Это имя всегда будет ей защитой, как сама земля под ногами.

Такун согласилась. Она была счастлива, что родила не еще одного сына, а долгожданную дочь. Потому что, как бы ни любила она своих мальчиков, Тэмулгэн знал, что жена мечтала о дочери. Куда денется дочь? Никуда. Будет им на старость утешение и подмога. До старости еще далеко, ну да и Джалар еще маленькая, бестолковая. Носится по лесам, разговаривает с Олонгой, да вот еще чует он в дочери неведомую ему силу, страшную, неукротимую. Тэмулгэн погладил амулет на шее, вспомнив беднягу Аныка. Страшно, страшно думать об этом!

Но еще страшнее вспоминать, как они сами чуть не потеряли Джалар. Давно. Лет шесть уже прошло, не меньше. Сколько ей было тогда? Наверное, девять. Да, точно, летом Джалар исполнилось девять, а зимой это все и случилось. Он вместе с дочерью пошел на старое пастбище. И зачем он вообще поехал туда? Что он там забыл? Сейчас и не вспомнить.

Они уже возвращались, короткий зимний день тихонько клонился к вечеру, но солнце было еще веселое, и Тэмулгэн не сильно оглядывался на дочь, тем более что лыжня накатана. Перед поворотом на пятый перекат Олонги он долго ждал ее, успел замерзнуть лицом и пальцами ног. Даже крикнул:

– Джалар!

Она ответила, и он понял, что она еще далековато, но все равно поехал дальше. Даже подумал, что хорошая наука будет девчонке, пусть не отстает от отца в лесу. Опять, поди, засмотрелась на белок или с деревьями разговаривала, выведывала их зимние сны. У самой деревни остановился опять, ждал, сердился, кричал. Но лес молчал, укрытый снегом и морозом. Тэмулгэн в растерянности вытер вспотевший вдруг лоб. Быстро доехал до дома.

– Джалар где? – спросила Такун, а Тхока подняла на него темные глаза.

– Едет, где ей быть. Отстала, поди, опять на белку засмотрелась, – проворчал Тэмулгэн, но сердце уже заворочалось беспокойно.

– Что ж ты не подождал? – ахнула Такун, но он сверкнул глазами, и она замолчала.

Но кто эту чертову бабу переупрямит? Молча шубу накинула, платок повязала и вышла из избы. Тэмулгэн выругался и, переодевшись в сухое и теплое, побежал следом.

Они искали ее вдвоем и всей деревней, искали до самого заката, оранжевого, спелого, и искали еще полночи, пока были силы. Тхока готовила булсу и чукурун – кормить тех, кто приходил из леса и качал головой на ее немой вопрос; они извели четверть запасов на зиму. Джалар не нашли даже к утру. Тэмулгэн рвал на себе волосы и выл на бледную утреннюю луну, как волк. Такун превратилась в камень. И только Тхока твердила:

– Вернется, вернется моя рысечка, вот увидите, вернется!

Люди отводили глаза.

Но Тхока оказалась права, и к исходу второго дня Джалар вышла на холм, что над деревней. Ее увидела Кинка, соседка, и завизжала. Тэмулгэн до сих пор помнит, как оборвалось его сердце от этого визга, как расталкивал он столпившихся соседей, как взбежал на холм, как подхватил рухнувшую ему в руки дочь и понес ее, тяжелую в промерзлой задубевшей шубе, и как все расступались и смотрели на них. Будто чудо невозможно просто как чудо, как что-то хорошее и от Яви, будто чудо, спасение – всегда дело рук Нави! Ему было наплевать, что они думают. Все, что он хотел, – чтобы Джалар была здорова, чтобы была прежней: ласковой и веселой. Чтобы Навь не подкинула ему в облике дочери подменыша – каменного ребенка лесных духов. Джалар парили в бане, мазали барсучьим жиром, отогревали булсой. Она была уставшей, но прежней. Только, может быть, чуть тише стала, чуть задумчивее. И вот наконец Тхока спросила:

– Как же тебе удалось это, рысечка моя?

Джалар тогда улыбнулась, Тэмулгэн помнит. Она улыбнулась и сказала:

– Я заблудилась. Там лыжня вильнула, и я почему-то свернула. Я не сразу поняла, что не туда еду. А потом вдруг вечер…

Она замолчала. Пережитый страх стоял в этом молчании.

Она ехала и ехала вперед, все не решаясь крикнуть отца. Он рассердится, это точно. Он не любит, когда она маленькая, когда она слабая. Он говорит, что слабым тут не выжить, в этих лесах. Лес всегда был ее другом. Но Навь… Навь никому не друг. А ночь – время Нави. Джалар поняла, что не видит, куда едет, слишком поздно. Она остановилась и крикнула. И услышала такую тишину в ответ, что сразу оглохла. Это с ней бывало и раньше – внезапная глухота, она никому про это не говорила. Знала, что слух вернется через какое-то время, стало быть, и тревожить родных нет смысла. Джалар оглянулась – лыжня смыкалась в точку у стены леса. Ничего знакомого, никаких примет, которые рассказали бы, куда ехать.

– Я не могла далеко уйти, – сказала Джалар вслух, твердо и громко, как понравилось бы отцу. – Я не могла далеко уйти. Я рядом с домом, надо просто найти свою лыжню.

Она развернулась и поехала обратно. Снег светился в темноте, но ночь наступила безлунная и беззвездная, хмурая.

«Хорошо, – подумала Джалар, – это хорошо: значит, не так холодно».

Пальцев ног она не чувствовала уже давно. «Надо остановиться, – поняла Джалар. – Мне не выбраться отсюда ночью. Надо дождаться утра».

Сама эта мысль была такой страшной, что даже внутри головы стало холодно. Джалар сошла с лыжни, добралась до раскидистой лиственницы, нырнула под ее ветки и только тогда отстегнула лыжи. Снег был такой глубокий, что можно провалиться по пояс и не выбраться уже никогда. Здесь, под лиственницей, его было меньше. Джалар походила, пытаясь прогнать сон. Она знала, что спать нельзя, ни в коем случае нельзя. Уснешь – и Навь утащит тебя навсегда, даже имени не спросит. Джалар пошарила по своим карманам. Нашла старый сухарь – наверное, он лежит здесь с прошлой зимы – и шкурки от сала, которые мама попросила положить синичкам в кормушку, а она забыла. Джалар сжевала их по одной, потом сгрызла сухарь. Она не хотела есть, но надеялась, что еда хоть чуть-чуть согреет ее.

Ночь шла дальше, катилась, ворочалась в снежной постели леса. Джалар ничего не слышала, но чувствовала ее дыхание, жар ее ледяного тела рядом с собой. Стоит только замереть – и тебя сцапают. И не важно кто: волки, холод или Навь. Джалар ходила вокруг лиственницы, тихонько пела, пока не охрипла, потом сжалась в комочек, охватила колени руками. Она раскачивалась, выла, ей было так холодно и страшно, что она готова была уже сама позвать Навь, лишь бы все закончилось поскорее. Потом все-таки уснула. Во сне увидела маму. Та гладила ее по голове и шептала: «Дождаться утра, тебе нужно только дождаться утра, родная. Утро совсем близко».

Но Джалар уже уходила. Она уже протянула Нави руку, думая, что это мама.

И тогда они пришли.

Их было двое.

Они ткнулись носами ей в плечо и висок, лизнули щеки шершавыми языками. Потом одна легла ей в ноги, другая под бок. Сквозь заиндевевшие ресницы Джалар видела их гладкие спины, чуткие уши, влажные, нежные глаза, которые были прекраснее всех звезд. Она чувствовала их терпкий запах, звериный, теплый. Она хотела обхватить одну за шею, ту, что грела сейчас ее ноги, но олениха вывернулась из-под руки и положила голову ей на живот. Джалар всхлипнула и заснула снова.

На рассвете оленихи поднялись и выбрались из-под лиственницы. Джалар еле-еле встала, чувствуя тяжесть закоченевших ног, нацепила лыжи и пошла следом. Оленихи ждали ее, поглядывали, кивали изящными головами. У Джалар почти не двигались руки, она шла очень медленно, но старалась не отставать. Она не знала, куда ее ведут, но остаться одной еще и на следующую ночь не хотелось. Когда солнце перекатилось через зенит, Джалар поняла, что глухота прошла, ей слышалось, что ее зовут по имени, но не было сил крикнуть в ответ. Да и кто может звать? Кто поверит, что девятилетняя девочка смогла пережить ночь в лесу одна, без огня, теплых шкур, без еды, без булсы, без всего того, что берут с собой опытные охотники, если идут на волков и ясно, что придется ночевать в лесу?

Джалар шла. Лыжи мешали, от усталости она не могла сосредоточиться на плавности движения, но снять их было бы самоубийством, и она продолжала идти, падать на поворотах и спусках и все-таки брести вслед за оленихами. Наконец они остановились. Джалар тяжело оперлась на них, обняла за шеи. Она поняла, куда ее вывели, узнала это место. Осталось только подняться на пригорок, и внизу будет деревня, дом, родители. Ночь уже кралась за Джалар по пятам. Надо спешить. Она погладила одну олениху, вторую, заглянула им в глаза.

«Спасибо», – прошептала она.

Джалар рассказала это отцу, маме, бабушке и всем тем, кто набился в их избу послушать. Тэмулгэн схватил два мешка с сеном и унес в лес, разбросал его по всей лыжне, на которую, как ему казалось, свернула Джалар. Он хотел найти лиственницу, что стала для его дочери домом на страшную ночь, и поблагодарить, он бы каждую ветку облил самыми густыми сливками с медом, но не нашел и подумал, что девочка могла и обознаться в темноте и вовсе не лиственница то была, да и какая разница? Ее спас лес. Лес послал ей олених, а не волков, лес помог, вывел к людям. Вернул домой, не подменил, вернул живую и здоровую. Тэмулгэн напоил самой ядреной булсой корни священной сосны с рысьим ликом, что росла на Яви-горе, обнял ее и поблагодарил от всего сердца.

И когда он смотрел теперь на свою взрослеющую дочь, то думал: пусть сгинет каждый, кто обидит ее, хоть человек то будет, хоть зверь. Тогда ему казалось, что никого он так не любил в жизни, как Джалар. Он перестал охотиться на оленей, бил теперь только кабанов и зайцев, медведей и волков. В деревне крутили пальцем у виска. Тхока ворчала, и даже Такун вздыхала красноречиво, скучая по оленьей похлебке. Но он помнил цепочку узких следов на холме, и он не забудет.

Анык был пришлым в деревне и мог не знать эту давнюю историю. А все же зря он убил олених и притащил их Джалар хвастаться.

Олонга

Джалар шла к реке, которая, как мать, взрастила ее на своих берегах, вынянчила в своих ладонях. Даже лютый мороз не может сковать буйную Олонгу льдом. Она то весело бежала, еле прикрывая каменное дно, то разливалась длинными дремотными плёсами, закручивалась глубокими омутами. То вдруг пряталась – уходила под землю, ныряла под скалы; то выпрыгивала на поверхность снова, звенела перекатами и невысокими водопадами. Она будто вобрала в себя все реки мира, как ребенок вбирает черты родителей, бабушек и дедушек, весь свой род. А может, это она была праматерью всех рек, все они вышли из нее, растеклись по земле.

Олонга рождалась в горах, но не было человека ни здесь, в Краю, ни за горами, кто дошел до истока и мог похвалиться, что точно знает, где она берет начало. Джалар казалось, что поэтому в ее реке столько силы. Ведь и у людей дети появляются на свет втайне, только мать с отцом да лойманка знают, что пришло время новому человеку. И всю первую луну молчат об этом. Когда мать рожала Джалар, лойманки не было, Олонга разлилась тогда после дождей так, что Вира не смогла вернуться из заречного леса в деревню. Сидела на том берегу со своими травами и песни пела. Правда, слов песен не было слышно из-за грохота воды. Так что обошлись без нее. Да и зачем Джалар лойманка, когда у нее такая бабушка? Она сильнее любой лойманки. И песен в ее сердце не меньше.

Чуть ниже деревни, где выросла Джалар, Олонга впадала в озеро Щучье, длинное, вытянутое, со множеством крохотных, как родинки, островов. На них жили люди Дома Щуки. Сильное речное течение не сразу растворялось в тишине озера и несло лодки еще долго. Джалар всегда казалось, что Олонга и не кончается в Щучьем, а прячется ненадолго, чтобы потом вырваться из него и понестись дальше, к следующему озеру – Самалу. Оно было больше Щучьего, по берегам его раскинулись луга с веселыми березовыми и сосновыми перелесками и пастбища. Здесь селились люди Дома Лося. А между Щучьим и Самалом – дети Дома Утки. Семья Джалар была из Дома Рыси. С людьми Лосиного Дома они дружили, а вот с Утками и Щуками бывало по-разному.

Джалар приходила на берег Олонги каждую свободную минуту. Она не строила пирамидок из плоских камней, как делали все в деревне, когда просили духов реки помочь им в каком-нибудь сложном деле, она не обвязывала стволы лиственниц на берегу разноцветными лентами. Все это ни к чему. У нее с Олонгой был свой язык.

Джалар опустила руку в реку, и та обняла ее пальцы, заворковала, замурлыкала. Джалар тихонько засмеялась, зачерпнула воды, умыла лицо. Зима была еще крепкой, еще не скоро праздник Жарминах, когда Явь с Навью станут равны, будут водить хороводы, мериться силами, и Навь отступит на время, затаится, уснет. Обычно по воде в реке Джалар и понимала, что скоро зиме конец. Вода будто шептала об этом, становилась особенного вкуса. Брат Севруджи говорил, что весной высоко-высоко в горах начинают таять ледники, талая вода бежит в Олонгу и меняет вкус ее вод. Но Джалар знает: река просто радуется, что скоро весна, что проснутся ее рыбы, что расцветут по берегам калужницы и незабудки, что сосны накроют ее золотой пыльцой, как покрывалом, что солнце будет пускать блики…

Джалар поворачивала руку в воде то так, то эдак, перебирая пальцами речные струи, точно струны, и течение замедлялось, будто не хотело с ней расставаться, оплетало ее кисть и каждый палец, река заворачивала воронку вокруг руки Джалар, водила хоровод. Река любила эту девочку с глазами цвета дикого меда, радостно играла с ней, отдыхая от своих важных дел.

Тэмулгэн шел проверять силки на снежных перепелок, когда увидел, что дочь присела у воды на корточки, опустила обе руки в реку и слегка покачивается, рисуя на воде круги, и та то поднимается, то опускается, послушная ее движениям. И вдруг он понял, отчетливо понял, глядя украдкой на дочь, на ее разговор со строптивой рекой, которая отвечает, слушает и слушается, – он понял с удивительной ясностью, что Джалар, его Джалар – даже не просто лойманка, а лойманка такой силы, каких не было в их краях многие века, о них только и осталось что память в старых песнях.

«Все-таки подменили, – с тоской подумал Тэмулгэн о той давней зимней ночи. – Духи леса подменили ее тогда, влили в нее силу, а я, старый дурак, и не заметил». Ему больно было смотреть на это, горько думать о том, что он упустил своего последнего и самого любимого ребенка, не разглядел ее силы. Деревне нужна лойманка. Она принимает роды, провожает умирающих, она лечит и заговаривает страхи, она помогает. Но лойманка есть лойманка. Она может выйти замуж и нарожать детей, но все равно не будет принадлежать ни отцу, ни матери, ни мужу, ни детям. Лойманка нужна всем, а потому – сама по себе. За ее спиной всегда стоит Навь.

«Еще не поздно все исправить, – подумал Тэмулгэн. – Она ребенок, она сама не знает своей силы, она сидит тут и разговаривает с дикой рекой, которую не может сковать мороз самой глубокой зимы, она играет с ней, как со щенком, повелевает ее водами и не боится. Не боится, потому что не ведает. Можно все исправить. Надо отправить ее к Севруджи, поживет в большом городе, поубавится ее сила. А потом вернется – и сразу выдать замуж». Он вспомнил Аныка и передернул плечами. Половина времени Лося прошла с его смерти, а все никак не забыть.

Тэмулгэн еще немного посмотрел на дочь, но, так и не окликнув ее, пошел домой.

Он разложил на печи́ тяжелые от мокрого снега рукавицы, осмотрелся. Тхоки в избе не было. Значит, самое время рассказать о своем решении Такун. Тэмулгэн опасался говорить о задуманном при матери. Вдруг ей не понравится его идея? И тогда можно сколько угодно бить кулаком по столу, сколько угодно кричать – старую Тхоку не сдвинешь с места. Вдруг его полоснула мысль: а ведь кто-то говорил ему, что Тхока была лойманкой, давно, до его рождения, но почему-то бросила это дело. «Глупости, бабьи сплетни», – подумал тогда Тэмулгэн, но сейчас отмахнуться не получалось. Передается эта сила по наследству? Всегда только девочкам? Ведь за самим собой он не замечал ничего такого, разве что таежного зверя бьет без промаха, но мало, что ли, в Краю удачливых охотников? Да и сыновья его тоже самые обычные люди, а что умные очень, так тут Такун молодец, заставляла их учиться, не разрешала пропускать школу и всегда просила его привезти из города книги. Что он знает обо всем этом, о силе? Если его мать была лойманка, то должны же найтись подтверждения тому? У Виры, женщины приятной, но не очень уж умной, да и болтливой к тому же, юбка вышита особыми узорами, а к поясу привязаны разные мешочки, одни ду́хи знают, что она там носит, еще у нее есть маленький бубен с погремушками, она танцует с ним на Жарминахе и невестиных гонках…