Картонная мадонна

***

1927-й год.

Шум сотен ног потревожил предутренний сон горожан. Никого нельзя было разглядеть в белой пелене, но шли от Шпалерной. Гул в тумане вдруг обрывался, будто и не было его.

Туман в ту ночь разлился по улицам Ленинграда мистический, словно небо упало на землю. Облака вязко дымились вкруг телеграфных столбов, тумб с афишами, перил, парапетов, мостов и киосков. Все пожирала белая тьма.

Шла колонна людей, ноги узнавали старые глянцевые камни мостовой. Конвой на лошадях вырастал из белой мути как всадники Апокалипсиса.

Холодно, хоть и начало лета. Лица мокры от влаги, поднимающейся с Невы. Каждый занят собственным страхом и собственными мыслями.

Месяц в одиночной камере, когда видишь только немигающий глаз надзирателя да его грязную руку с похлебкой в дверном оконце, приучит к молчанию любого. Ни газет, ни книг, только вымученные мысли о прошлом и непонимание будущего, четыре шага из угла в угол и три – от двери к глухой стене… И вот теперь – хоть какая-то перемена.

Около пяти утра. Фрагменты домов выступают из тумана мягкими силуэтами и пропадают вновь. Колонна проходит мимо роскошных особняков, в них теперь клубится совсем иная жизнь, мимо купеческих домов с непонятной аббревиатурой на вывесках. Иногда с тротуаров доносятся одиночные голоса – это родственники заключенных выкрикивают кого-то по именам. Арестанты прислушиваются, но крики увязают, словно в вате, звук гаснет, разобрать имена невозможно.

В колонне довольно много женщин. В середине идет, сильно припадая на левую ногу, одна – полноватая, некрасивая, она кутается в коричневую шаль. Кажется, ей лет сорок. Женщина озирается на каждый крик с тротуара, стараясь не отстать от ритма толпы. Лицо ее, типично малороссийское, круглое, обрамляют слабые каштановые волосы, кое-как собранные на затылке. Она смотрит на едва виднеющиеся выступы домов, узнавая их и прощаясь навеки.

Колонна прибывает, наконец, к вокзалу. Все так же в тумане заключенных распределяют по эшелону. Когда состав набивается битком, вагонные двери тяжело задвигаются, лязгает внешний замок, в окошке с толстой решеткой теперь можно разглядеть лишь зябнущего часового, красноармеец на платформе отчаянно зевает, опершись о винтовку.

Все мечтают о том, чтобы поезд скорее двинулся. Но с отправлением медлят, конвоиры и командиры переругиваются. Туман еще обволакивает вокзал и людей. Иногда из него доносится чей-то мат, ржание лошади, скребущие звуки метлы. Утро, белеет.

Скоро в вагонах становится трудно дышать. Люди кое-как осваиваются с теснотой. Время тянется мучительно долго. Но вот, наконец, звучит гудок паровоза. Эшелон дергается и начинает свой путь в неизвестность.

Женщина, уткнувшись плечом в стену, закрывает глаза и засыпает под стук колес.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Эта история произошла в младенческие годы двадцатого века, когда мир был беспечно-праздным, а поэты жили так, что сами становились легендами.

***

Похороны студента прошли наскоро. Родственникам не хотелось привлекать излишнее внимание. Однако на кладбище все же явились молодые люди, за поимку которых власти выложили бы солидную сумму. Их было четверо: девушка и трое парней. Один то и дело грыз ногти. Второй имел мрачную физиономию. Третий был похож на цыгана.

Все четверо, проводив студента в последний путь, удалились с кладбища, не оставшись на поминках. Они приехали в дом, стоящий на окраине Петербурга. Здесь, в одной из квартир, сели за скромно накрытый стол.

–Его смерть не должна остаться безнаказанной, – сказала девушка, – Пока нами правит деспотизм, нам остается одно: террор.

–Но он нарушил дисциплину, за что и пострадал, – возразил один из парней, – Мы потеряли связного и теперь нужно ждать, когда ЦК пришлет следующего.

–Ждать? Зря терять время?

–Нет, мы не будем ждать, мы продолжим производство бомб, – заявил мрачный тип и стукнул кулаком по столу, – Предлагаю начинять их гвоздями. И взрывать без разбора всех, кто причастен к правительству. Может быть, даже и царя.

–ЦК против.

–Но царя надо убить даже при формальном запрете партии!

Похожий на цыгана смуглый парень не спеша ел. Товарищи ждали, что он скажет.

–И как вы думаете это осуществить? – смуглый отщипнул кусочек хлеба и стал катать его пальцами.

–Можно кинуть бомбу с летательного аппарата. Или подложить ее под поезд.

–Нет, – сказал смуглый, – Не пойдет. Тут нужен более хитроумный план. И я что-нибудь придумаю. Обязательно.

***

«Апрель, 1909 года. Совершенно секретно. Доношу, что во вверенном мне Управлении получены агентурные сведения по поводу замысла сектантов на проникновение ко двору Его Императорского Величества. Сии сектанты имеют сношения с французской Ложей Великого Востока и ставят целью подрыв авторитета российского самодержавия».

Заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Еремченко задумался – на бумагу упала капля чернил и растеклась жирной кляксой. Еремченко поставил перо в бронзовый стакан, в досаде побарабанил пальцами по столу, перевел взгляд на прижатую бронзовым пресс-папье мятую бумажку с какой-то невнятицей из дробных чисел, вскочил из кресла, задвинул его к стене, и стал прохаживаться по диагонали, прихрамывая и скрипя сапогами.

Начальник Первого стола, занимающегося перлюстрацией, седой, совсем не похожий на полицейского, сидя следил за полковником и прислушивался к едва уловимому трению бандажа на его левой ноге. Бандаж скрывали высокие сапоги. В Департаменте все знали, что длинные ботфорты Еремченко – не модная причуда, а мера вынужденная: ноги полковника были изуродованы вследствие осколочного ранения от брошенной революционерами бомбы. Четыре года оправиться не может – без ортопедического крепления с кольцами из стали нога совсем не держит вес тела. Ему бы трость. Да не желает показать слабость.

–Черт те что! – выругался полковник, энергично прохаживая туда-сюда ровно по линии давно примятого ворса на ковре.

Начальник Первого стола протянул руку, извлек мятую бумажку из-под пресс-папье, и в который уже раз вперился в нее взглядом. Нет, решительно никакой идеи. Здесь крепко подумать нужно, и чтобы ничто не отвлекало, не скрипело, не тикало. И уж тем более не маячило перед глазами. Криптограф не терпел спешки. А тут еще голова разболелась. Прилечь бы с компрессом…

–Жаль вас разочаровывать. Сиюминутного решения нет-с. Понимаю, дело неотложное. Так ведь у нас что ни дело, то горячка…– проговорил он, причем его линялое лицо не выразило ничего, но в тоне мелькнула нотка каприза.

Хозяин кабинета остановился, метнул досадливый взгляд на подчиненного, и снова зашагал по диагонали ковра.

–И ведь никакой уверенности, что на эту депешу соизволят обратить внимание! Невозможно убедить! Как прикажете обеспечивать безопасность императорской семьи? Вот, кстати уж, взгляните!

Еремченко вернулся к столу, нагнулся, вынул из выдвижного ящика папку, потянул из нее бумагу и зачитал, явно желая щегольнуть фразой:

–Масонство в отношении революции – то же, что корни в отношении к дереву!

–Позвольте полюбопытствовать?

–Мой рапорт, – Еремченко сделал выразительный жест головой туда, где висел парадный портрет Самодержца Николая Второго, – Да что толку?! Там питают совершенно необъяснимую, непонятную слабость ко всякого рода проходимцам, тем паче – к колдунам! Приближают их, ордена на грудь – а они, подлецы, роют! Своим же благодетелям яму роют! И вот – следствие! – полковник потряс свежими газетами, – Никто не застрахован…

Еремченко покосился на строгий портрет Председателя Совета министров Петра Столыпина, висящий тут же, над креслом.

Революционеры-бомбисты стали чертой времени, теракты совершались едва ли не каждый день, и газеты давно прекратили делать из них сенсацию, просто публиковали списки жертв. Вот и на днях очередной студент стрелял в губернатора, выходившего из театра, пулями, отравленными стрихнином. Правда, попал в полицейского, стоявшего рядом. Студента застрелили тут же, у театра, и по горячим следам удалось арестовать людей из его ближайшего окружения. Еремченко был уверен, что с неуловимой Боевой организацией покончено. Но новый теракт уже на следующий день подтвердил ошибочность этого предположения: был убит крупный полицейский чин, террористам удалось скрыться.

Начальник Первого стола вернул на стол бумажку, найденную в кармане убитого студента. Помял затылок, болезненно поморщился. Эта таинственная записка с дробями была присовокуплена к донесению о возможном приезде в Петербург эмиссара французской Ложи и очень нервировала Еремченко.

–Иван Андреевич, ежели по-хорошему – так, конечно, приставить бы агента к каждому из этих… эмиссаров. Но ведь людей нет, боятся. Теперь любой мундир – мишень. Работать за редким исключением не с кем. Уповаю исключительно на ваш талант. Сколько уж раз выручали…

–Вот помру я, что делать будете? Простите великодушно, это я не из похвальбы, это констатация, – вздохнул начальник Первого стола.

Что правда, то правда. Никто кроме Ивана Андреевича расшифровать сей математический ребус не мог – это полковник отлично понимал. Старик считался лучшим, да что там – единственным специалистом по шифрованному письму. Был он человек кроткий, увлеченный, сутками мог сидеть над шифровками, и большей частью они ему поддавались. Но с талантом криптографа, как, впрочем, и с любым другим талантом, родиться надо. Иван Андреевич старел. Он, конечно, пытался передавать свои знания интересующимся офицерам, но к лекциям быстро охладевал, слишком уж раздражала непонятливость учеников. Да и работа в Департаменте захватывала его целиком. Месяц от месяца бумаг все прибавлялось. Сотрудников в дешифровальном отделе – три человека, а жандармерия буквально каждый день подбрасывает перехваченные от подпольщиков шифровки, документы копятся. Ситуация в стране накалялась, это Еремченко чувствовал так же остро, как ноющую боль в ноге – напоминание о событиях 1905 года.

–Как бы нам этих эмиссаров – сектантов не пропустить. Еще в прошлом году господа французы у нас под носом свое представительство открыли, а мы, к стыду, до сих пор не знаем ни места сборищ, ни состав их лож… Кого ждать? К чему готовиться? В Петербурге человеку затеряться легко. Вы уж постарайтесь, Иван Андреевич…

Еремченко вернулся к своему креслу, упал в него, выпростав вперед под столом больную ногу. Взял испорченную кляксой бумагу, перечел, шевеля губами, и вновь отбросил, схватился за мятую бумажку с дробями.

–А, может, ерунда? Зря мучаемся? Так, баловство какого-нибудь прыщавого гимназиста? Ну, мало ли по какому случаю эта записка в кармане террориста оказалась?

Иван Андреевич встрепенулся.

–Вполне возможно, что записочка – из серии армянских задачек. Вот, к примеру. «Четыре ноги, сверху перья».

–И? Что это?

–Стол, батенька. Простой стол. Позвольте-ка.

Старик опять взялся рассматривать бумажку.

Имела ли запись в дробных числах какую-то особенную ценность? Неизвестно. Однако что это за записка, к чему она, от кого и кому предназначена?

Старик задумчиво молчал. Пробили часы. В дверь сунулся адъютант и, повинуясь знаку шефа, тут же исчез, не смея предложить ужин.

Вдруг Иван Андреевич застыл, глядя прямо перед собой на качающийся маятник напольных часов. И тут же Еремченко почувствовал как щелчок: что-то в лице старика изменилось.

Раньше он никогда не видел, как работает криптограф – тот предпочитал заниматься дешифровкой в своем кабинете, дома. Но полковник знал от прислуги, что в такие дни, а битва над шифром могла затянуться и на неделю, походил Иван Андреевич на одержимого, ничего перед собой не видел, никого не слышал, только все чертил и чертил одному ему понятные таблицы.

И вот сейчас старик вдруг вскочил, кинулся к столу, схватил первый попавшийся лист бумаги – то был приказ по Департаменту, и Еремченко бросило в жар. Лист приказа в одно мгновение испещрился лихорадочно записываемыми цифрами и буквами. Исписав лист, Иван Андреевич замер, потом стал соединять линиями цифры, помечать кружками буквы, зачеркивать…

В дверь снова осторожно заглянул адъютант – с немым вопросом относительно чаю. Еремченко молча, вытаращив глаза, замахал на него руками. Иван Андреевич потянулся за новым листом, Еремченко, предугадывая жест, подсунул чистую бумагу. Криптограф моментально исписал и ее, сверяясь с запиской.

Часы снова пробили, полковник вытащил из кармана платок и вытер лоб.

Иван Андреевич вдруг беспокойно крякнул, бросил перо и описал быстрый круг по кабинету. Потом вновь кинулся к столу, опять стал быстро-быстро чиркать, соединять и зачеркивать. В миг, когда Еремченко не успел подложить новый лист бумаги, криптограф перешел, забывшись, на ореховую столешницу… Полковник начал, было, сердиться. Но тут Иван Андреевич радостно крякнул, провел линии между повторяющимися буквами и поднял глаза на полковника. Они блестели.

–Есть!

–Что? – выдохнул Еремченко.

–Ключ! Вот, смотрите, – и криптограф провел указательным пальцем, испачканным чернилами, по соединяющим линиям, – Азбуку делим на шесть групп, – он быстро начертил новую таблицу, – а буквы подменяем двумя числами, числа записываем в виде дроби, и – извольте видеть.

Еремченко пялился на бумагу, старался и не успевал за логикой криптографа. Да это и не важно, старик никогда не ошибался.

–Так, понятно. А слово-то? Слово-то ключевое?

Криптограф улыбнулся в усы.

–Не знаю, что скрывает сие послание. Но одно могу сказать наверняка. Ключ к шифру – «Madonna».

–Мадонна?

–Мадонна, – кивнул Иван Андреевич, – то бишь, женщина. Баба.

Еремченко не смог скрыть разочарования. Старик это понял и выпрямился, заспешил домой.

–Евгений Петрович, позвольте откланяться. Скоро, я надеюсь, буду у вас с полным отчетом. А пока стоило бы взять под наблюдение пассажирок «Норд-Экспресса»…

Еремченко и сам об этом подумал. Он решил поручить дело Горняку.

***

Плуталова улица, названная в честь бывшего коменданта Шлиссельбургской крепости Григория Плуталова, в конце девятнадцатого века вполне оправдывала свое название. Поскольку, поплутав по ней, путник оказывался в тупике. Но в начале двадцатого века в связи со строительством женской гимназии улица стала, наконец, сквозной – протянулась до Большого проспекта.

Изменился и весь район. Раньше, до постройки постоянного Троицкого моста вместо старого плашкоутного, Петербургская сторона была заселена бедными служащими. Но престиж района, соединившегося отныне с Марсовым полем, резко возрос. А уж когда по мосту взамен конки, управляемой кучером, началось движение современных и, безусловно, куда более удобных трамваев, арендные цены в доходных домах Петербургской стороны выросли изрядно.

Подорожало и годовое обучение в женской Петровской гимназии, впрочем, ненамного – на десять рублей, что для зажиточных петербуржцев, вытеснивших прежнюю бедноту, было ненакладно. Ведь, в конце концов, за стопку водки в дешевом трактире рабочий платил пять копеек, а буржуа за обед в дорогом ресторане – полтора рубля. Учитывая, что в планах городской Думы стояла постройка еще и Дворцового моста, Петербургская сторона быстро меняла состав населения.

Раньше женская гимназия Петербургской стороны была не особенно привлекательна для службы. Но теперь все изменилось: и контингент учениц, и требования к наставникам, и жалование педагогов.

Лиля, вчерашняя выпускница Женского Педагогического института, прекрасно знавшая старофранцузскую и старо-испанскую литературу, была принята в Петровскую гимназию учительницей французского и испанского языков. В то время как прислуга получала до пяти рублей в месяц, учителя в этой гимназии имели доход до ста рублей. Учитывая жалование уездных и земских коллег, таким местом стоило дорожить чрезвычайно. Вот и мать говорила, что для девятнадцатилетней девицы восемьдесят рублей ежемесячно – совсем недурно, особенно если не тратиться на извозчика, а проезжать большую часть пути от дома до гимназии на трамваях с пятикопеечным билетом.

Конечно, с приличным жалованием столичная девушка могла бы позволить себе кое-что, мелькавшее на страницах модных журналов. А мода той поры предъявляла очень высокие требования. Дамам полагалось быть нимфами, наядами, гуриями, гейшами – словом, существами мифическими, не от мира сего.

Ах, это была удивительная эпоха! Первое десятилетие двадцатого века соединило все, придуманное предками, чтобы из шелков, жемчугов и меха, как Афродита из пены, явилась Совершенная Женщина. Цвета благороднейшей бледно-цветочной гаммы окрасили крепы и тафту, муслины и крепдешины, плюш и sorti–de–bal. Высокие стоячие воротнички, мягкий лиф, трен на юбке, боа из страусовых перьев и лебяжьего пуха придавали образу неизъяснимую прелесть. Длинные меховые палантины, вышитые блестками сквозные туники, талии, затянутые в корсеты, остроносые туфли и узкий французский каблук, перчатки из тюля – женщина, облаченная во все это, казалась богиней, ступающей по земле. Высокие «японские» прически поддерживали костяные гребни и длинные шпильки с бриллиантами, зачастую, правда, фальшивыми, но мастерской работы. Идеал становился идолом. И даже некоторый упадок вкуса под влиянием легкомысленных жанров эстрады и кабаре, наблюдаемый к началу нашего повествования, не пошатнул еще мужскую веру в то, что красота внешняя есть отражение красоты внутренней.

Между тем в моду вместе с французским канканом и аргентинским танго входили новые кройки и фасоны. А театральная эклектика добавила туалетам красавиц восточные, эллинские и славянские мотивы. Так на стыке двух эпох, олицетворявших прекрасное прошлое и практичное будущее, мода легкомысленно сталкивала empire, artnouveau и classicisme, чтобы, в конце концов, поразить мир футуристически-андрогинным утилитарным стилем.

Но пока в головах людей еще царили викторианские взгляды. А хорошим тоном для юной девы считались скользящая походка, готически бледное лицо и томный голос.

Увы, наружность Лили никак не соответствовала установленным канонам. Низкорослая, как пони, с большой выдающейся вперед грудью и неопределимой талией, вечно скрытой мешкообразной одеждой, Лиля казалась бесформенной. Одевалась более чем скромно, закалывала тусклые волосы в пучок, сливалась с уличной толпой, ненавидела свое отражение в витринах магазинов и страшно смущалась из-за малейших признаков внимания к своей персоне. К тому же в общественных местах ее постоянно принимали за прислугу. А в гимназии над ней посмеивались все, от гимназисток – этих избалованных девочек из богатых семей, до их бонн, не говоря уже об учительницах и директоре.

Изменить что-либо в такой ситуации она не могла, или не считала нужным. Лиля была убеждена, что, если уж родилась уродом, то нет смысла унижать себя еще больше, пытаясь вуалировать данную природой внешность. И потому английские, французские и немецкие журналы мод, вызывающие в ее сверстницах прилив возбуждения, оставляли Лилю равнодушной.

Но малый рост, сутулость, паническая застенчивость – все это, в конце концов, было бы поправимо, если б не хромота. Увы, Лиля с детства была хрома – ребенком выпала из чердачного окна.

Вот так-то: хромота, простоватое круглое лицо, бесформенность фигуры – такие данные не сулили ничего хорошего. Не добавляло перспектив и низкое социальное положение: мать, хоть и принадлежала захудалому дворянскому роду, но, будучи разведенной, много лет служила акушеркой, пока не вышла на пенсию с крайне расстроенной психикой.

Итак, Лиля не тратила свое жалование в модных ателье и магазинах.

Зато легко расставалась с деньгами в самых роскошных книжных лавках Петербурга. Она читала с упоением безнадежно романтичной натуры. Все, чего девушка была лишена в обычной жизни, приходило к ней через книги. «Эрек и Энида», «Тристан и Изольда», «Бланкандин и Гордая в любви», «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», «Клеомадес», «Прекрасная Магелона», «Крестоносцы», «Айвенго» – каждый из многочисленных рыцарских романов наша скромная героиня знала почти наизусть. Еще бы. Все ее существо откликалось на события воображаемого мира, и, честно сказать, в нафантазированных романистами историях Лиля существовала куда более ощутимо, чем в реальности.

Конечно, окружающим казалось, что она – состарившийся от рождения ребенок, существо бесстрастное и жалкое, и такой останется навсегда. Очевидно и Лиля, пряча в кармане вытянутой кофты фотографическую открытку с изображением божественно красивой оперной дивы Лины Кавальери, думала так же…

…А на днях, заглянув в букинистический магазин на Невском проспекте, она увидела рекламный плакат. На плакате был изображен мужчина – голова Вакха: лесной демон, спутанные кудри, насмешливые глаза. Лиле даже почудилось, что раздался клич «Эвое!» и в воздухе книжной лавки мелькнул аромат цветущего винограда. «Так встречайте Диониса хороводными плясками, плющевые венки надев!», – всплыла в памяти строфа…

–Вы что-то сказали? – наклонился к девушке продавец.

–О, нет… ничего…

Плакат извещал, что в Горном институте намечено выступление молодого поэта Волошина, возвращающегося из Парижа. Лиля затрепетала – стихи Макса Волошина ходили по рукам, имя поэта в среде молодежи давно обрело известность, впрочем, ею поэт в немалой степени был обязан скандальным историям, в которые попадал постоянно.

Никогда нельзя знать наверняка, что с нами случится завтра. Во всяком случае, Лиля не успела понять, что именно сейчас, при взгляде на плакат, решилась ее судьба.

***

В то утро она проснулась с ощущением нервозности. Недочитанный роман Кретьена де Труа лежал рядом на подушке, закладкой служила картинка с изображением «королевы куртуазии» Алионоры Аквитанской. Лиля попыталась вспомнить сон, но от него остались лишь туманные клочки: кто-то большой и веселый надевает на ее шею золотую цепь из лавровых листьев, а одна ветка тяжело свешивается ей на грудь.

В соседней комнате спала мать. Ночами мать страдала бессонницей, засыпала только под утро. Поэтому и Лилин сон обычно был короток: от материнских сдавленных рыданий в подушку спасало только чтение.

Выпив наскоро кофе, оделась и вышла из дома. Уроки начинались в девять.

Выход в город днем был для Лили пыткой, но утро – иное дело, утром все спешат, город еще только стряхивает с себя остатки ночных видений, и никому до тебя нет дела. Лиля дошла до трамвайной остановки, кутаясь в пальто от пронизывающего апрельского ветра. Выехала из своего бедного района, проехала по Троицкому мосту, глядя на темную Неву. Сошла на Большом проспекте. И проскочила в нарядный вестибюль, кивнув швейцару и радуясь, что опять успела до прихода шумных гимназисток с прислугой.

В раздевальной комнате она столкнулась с учительницей Сашенькой Орловой. Сашенька как раз меланхолично снимала свой элегантный кейп и широкополую шляпу с украшением в виде пышного цветка.

Двадцатипятилетняя учительница была хороша собой и обладала бойким характером. Года два назад она очень удачно вышла замуж за одного солидного чиновника, старше себя, кажется, лет на двадцать. Все завидовали ее счастью.

–Ох, как хорошо, что мы здесь одни, дорогая! – бросилась Сашенька к Лиле с объятиями, как только та показалась в дверях, – Мне сегодня просто необходима ваша помощь. Только обещайте! Вы не представляете, как мне сейчас тяжело! – И Сашенька разразилась совершенно неуместным истерическим смехом.

С Орловой робкая Лиля никогда не дружила, собственно, как и с остальными коллегами. Но иногда Сашенька была проста с ней, мила и обходительна. Орлова, как всякая хорошенькая женщина, свято верила, что любая ее просьба к исполнению обязательна, а Лиля, со всеми заодно, поддавалась ее очарованию. Обе преподавали французский и испанский языки, Лиля в младших классах, Орлова в старших. И Сашенька иной раз просила хромоножку о какой-нибудь «пустячной» услуге, связанной с проверкой изложений или по другой учебной надобности.

–Лиля, дорогая, если вы меня не выручите, я умру, так и знайте! Только смотрите, никому ни слова! Пусть это будет нашей тайной. Я влюблена.

Лиля удивилась: брачный союз Орловой казался нерушимо крепким, ее муж имел репутацию предупредительного человека с манерами джентльмена. К тому же недавно он вступил в Императорское Автомобильное Общество, возглавляемое Великим князем Михаилом Романовым, и Сашенька ни дня с тех пор не ходила пешком – только на автомобиле марки Benz&Cie. Даже когда муж был занят на службе и не мог домчать ее до гимназии лично, Сашенька пользовалась таксомотором, что страшно накладно. Это ли не любовь? Правда, Лиля видела господина Орлова лишь мельком: подкрученные усы, кепи, клетчатые брюки – с тех пор как женился, он одевался по последней английской моде.

–Но…

–Это сущий пустяк для вас, дорогая. Я уверена, вы прекрасно справитесь! Я скажусь больной – я и вправду чувствую себя больной все эти дни, дожить бы до прибытия поезда! А вы проведете урок в моем классе. Ну же, умоляю, только не отказывайте. На кону – вся моя жизнь!