Мизеус
– Ну что ж, это жизнь.
Этот выставляемый Юлей щит «что ж, это жизнь» равнодушно принимал на себя любые удары.
– Чувствую себя старой психованной дрянью.
– Перестань. Ты zlatá matka. Таких матерей, как ты, поискать с огнем. И какая же ты старая. Посмотри на себя. Ягодка, а не личико.
Одно удовольствие жаловаться Юльке. Анна достала из сумки зеркальце, взглянула на личико. Пожалуй что ничего. Ее теперешнее лицо, благородное, обветренное жизнью, нравилось ей больше того прежнего, пухлого, пучеглазого. Ладно. Анна перестала хлюпать. Спрятала зеркало. Повеселела снова. Звякнули рюмочки. Буль-бульк.
Юля поставила на стол еще одну боровичку.
– А эта бутылочка для Кветы.
– О, она будет рада, – ответила Анна.
Сгущались сумерки. На узкой улице зажглось освещение. В доме напротив на втором этаже задернули занавески.
Одетая в широкие укороченные джинсы и синюю джинсовую куртку, мимо окна шла старшеклассница Эва. Точнее, не шла, а тащилась, намеренно шаркая и уставившись под ноги. Вдруг она остановилась и с отсутствующим видом застыла. Потом закрыла глаза, постояла так с полминуты, развернулась и медленно начала пятиться задом. Анна не спускала с нее глаз. Эта девчонка гипнотизировала ее своей плавной, меланхоличной медлительностью.
«Может, она слегка того», – подумала Анна полушутя, не всерьез.
– А ты когда была в новом салоне? – спросила Юлия, наполняя рюмочки доверху.
– Вчера утром. Как они все переполошились. Ты бы видела их лица.
Анна вытянула лицо, пародируя немыслимое удивление. Юлия прыснула.
– А я сегодня.
– Красивый парень этот гробовщик, да? – Анна опустила глаза.
– Да обыкновенный. У него лицо оптимиста. На того твоего пианиста из Куновице похож. Помнишь?
– Помню, помню.
– Видела розовый?
– Розовый шикарный! А под гепарда видела?
– О-о-о!
– А с лотосами?
– Бесподобный! На черта он гробы расписывает? Расписывал бы мебель! Но красивая вещь есть красивая вещь.
– В нашем образцовом доме теперь образцовые гробы.
– Да, все течет, все меняется.
Анна терпеть не могла этой прибаутки. И вот это еще Юлькино – «не надо цепляться за прошлое». Что это значит? Да, поразительно, как легко Юлька пережила свой развод. Нет, сначала она переживала, пока не понимала в чем дело, чувствовала, что-то не так. Но как узнала о его пассии, полудикой турчанке-посудомойке, а муж не стал отпираться, какая она вдруг сделалась предприимчивая и активная, муж даже обиделся, хотя Юлька его, конечно, любила.
По улице проехал цыган в телеге, запряженной задумчивой лошадью.
Домой Анна возвращалась около полуночи. Ночная тишина располагала к умиротворению. Свежий ветерок теребил какую-то ностальгическую струну. Давненько Анна не гуляла по ночам. Сколько прекрасных весенних ночей пропустила. Как давно не любовалась звездным небом. Над соседними домами на небесной тверди светился ковш. А вон та яркая точка, кажется, Юпитер. Глядя в небо и благоговейно вдохнув, Анна раскинула руки в стороны. Как все-таки хорошо получать хорошие новости! Какой странный вчера был день! И сегодня день тоже странный. Утром в парке она выгуливала Шваба (старый пьяница Йоргос снова проспал до обеда) и училась играть на волынке. До ирландской свадьбы Сары, ее ученицы, всего ничего. Под открытым небом мешок оживал, раскрывался, отдаваясь воздушным струям, и летела над городом пастушья мелодия, воспевая жизнь, ее отзывчивость, ее стойкость. Анна неистово дула в палисандровые дроны, находя, что в парке превосходная акустика, а Шваб, сделав свои дела, лежал у ее ног, завороженный мастерством дудения и волнующим шевелением таинственного мешка. Потом полицейский нарисовался. Выговаривал, стыдил, волынка, видите ли, громкая, нарушает, видите ли, общественный порядок. Анна дала отпор.
– Не душите музыку, офицер! – сказала. – Пусть летит! Маралы в лесу на грани вымирания. Эта музыка поддерживает в них боевой дух. Слушайте их брачный клич!
– Другое дело, – пошел на попятную страж порядка. – Забота о фауне – прямой долг человека.
Если бы ее попросили описать именно в ту минуту жизнь одним прилагательным, Анна бы назвала ее… странной. Странный день и странная жизнь. Она бы сказала – жить странно. Жить очень странно. Но иногда, иногда бывают мгновения предчувствия необычайной легкости, и «странное», граничащее порой с абсурдным, становится таинственным. Благоговение перед таинственным дает надежду на высший промысел. Эта надежда рождает радость, и сердце вдруг отзывается детским, безмятежным счастьем. Анна покружилась на месте в одну, потом в другую сторону. Потом попрыгала дурашливо, как мячик-попрыгунчик, ведь вокруг не было ни души.
Шагаешь по жизни осторожно, глядя под ноги, боишься споткнуться, упасть, думала Анна, а что стоит разбежаться ни с того, ни с сего, что стоит…
Тут она вздрогнула, услышала шорох. Кто-то стоял там, скрытый кустами, и по всей видимости, наблюдал. Анна шагнула вперед. Так и есть – огонек сигареты и темный силуэт сероглазого клоуна, как там его…
– Добрый вечер.
– Добрый. А что с нашим фонарем случилось? Такая темень.
– Устал гореть. Зато звезды виднее, – добавил Бруно после паузы, кашлянул, и Анна поняла, что он видел, как она любовалась ночным небом. И значит, как прыгала, видел тоже.
Надо было что-то придумать в свое оправдание, потому что взрослые женщины не прыгают по ночам без причины.
– Да. У меня сегодня хороший день. Мой сын собирается жениться, – ответила Анна быстро.
Пусть знает, что когда он соберется жениться, его мамаша тоже станет скакать, как мячик-попрыгунчик.
– Поздравляю.
– И у его театра гастроли.
– Вы, должно быть, очень счастливы.
– Да. Люди по-разному проявляют счастье. Некоторые поют. Другие танцуют. Третьи прыгают.
Бруно загадочно улыбнулся.
– А я свищу.
После этих слов он засвистел.
Ах, как талантливо он свистел. Соловьи так не поют, как безукоризненно он исполнил «Сердце красавиц склонно к измене».
– Гениально! А «Тореадора» можете?
Почему Тореадора?!
Бруно охотно принялся насвистывать бравурную фразу «Тореадора».
Боже, как хорош, повторяла про себя Анна, глядя на него с умилением и восторгом, как же невероятно и даже страшно привлекателен этот молодой зверь. И это дымчатое небо, и далекие звезды… и жизнь эта такая странная, чудная, полная неразгаданных тайн, красоты и удовольствий, в тот момент казалась Анне особенно изменчивой, зыбкой, быстротечной, ускользающей. И снова, вот опять, второй раз за вечер, да что с ней такое, теплая влага наполнила глаза. Анне снова захотелось напялить на себя картонную волчью голову и комично завыть, устремив морду к луне. Анна подняла глаза к небу, ища среди звезд круг ночного светила, представляя эту забавную картину: весело свистящий молодой мужчина и воющая на луну картонная волчья голова. У-у-у-у-у…
– Если вы умеете свистеть, вы можете подсвистывать, – предложил Бруно.
– Вряд ли у меня получится, – смутившись, ответила Анна, разочарованно отводя взгляд от выглядывающего из-за крыши дома небесного полумесяца-недоноска.
– А вдруг.
И гробовщик засвистел, дерзким движением глаз приглашая даму присоединиться к нему дуэтом. Дама растерянно огляделась и, куда деваться, принялась подсвистывать, обыкновенно, как подзывают собак. Кажется, поощряя ее взглядом и забавными жестами, Бруно призывал – потетико! Энерджико! Эспрессиво! Пытаясь подхватить мажорную тему, Анна подсвистывала все громче и игривей, не сводя с гробовщика изумленных глаз. Войдя во вкус, она начала притоптывать ножкой, и скоро, отдавшись ритму, принялась пританцовывать.
Веселье продолжалось, пока из окна второго этажа не высунулась голова старика Йоргоса и по-мальчишески озорно не свистнула.
– Вы обалдели, свистуны? – сказал он беззлобно.
– Ой, извините, – ответила Анна и вслед за Бруно прыснула.
– Мы больше так не будем, – добавил гробовщик с потешно виноватой физиономией.
Анна отвернулась, давясь смехом.
– Что ж, до свидания, мастер художественного свиста, – сказала она, прощаясь. – Давненько я так не веселилась.
– Заходите, – ответил гробовщик. – Я мастер веселья. И у меня всегда найдется бутылочка итальянского вина.
«Надеюсь, он не принял меня за алкоголичку», – подумала она с хохотом.
Квета
Прошел месяц. Зелень приобрела твердый, насыщенный цвет. Распустились темно-красные дудочки жимолости. Тонкий их аромат смешивался с запахом дикой сирени. Воробьи облюбовали кусты барбариса. Что за гомон с утра до полудня!
Ученики к Анне приходить перестали. Наступили школьные каникулы. Бруно поселился в соседнем здании. Каждое утро, в спортивной майке и шортах, он выходил на утреннюю пробежку, мускулистый, прямой, пружинистый, и ослепленная его животворящей энергией Анна старалась не пропускать этот приятный глазу момент.
У Анны имелась неодолимая тяга к красивым людям. Она любовалась статью гробовщика, его ногами, находя сходство их контуров с линиями древнеримских скульптур. Красоту их она сравнивала с красотою птиц, деревьев, музыкальных инструментов. Все, что имело идеальную форму, рождалось из божественной первоосновы, выплескивалось из небесного котла бесформенного совершенства, чтобы найти воплощение в грубой, но драгоценной материи.
Древнеримские ноги Бруно устремлялись в парк, заставляя Землю крутиться быстрее. Бег древнеримских ног мог бы стать новым пульсом планеты.
Анне хотелось рассказать о красавчике Квете, но как расскажешь старушке о гробах?..
Она рассказывала ей обо всем, как на исповеди, как на сеансе психотерапии.
Затасканное сравнение «божий одуванчик» Анна находила на удивление точным, Квета и была этим небесным одуваном, полупрозрачным, пушистеньким, на тонком стебельке, готовым в любую минуту рассеять бесследно в пространстве и утратить навсегда свою хрупкую, незащищенную, чудаковатую прелесть. Впрочем, сравнение с одуванчиком испарялось, стоило Анне поставить стул чуть ближе. К удушающему стариковскому духу, пропитавшему стены всего заведения и каждой комнаты, Анна относилась философски, но ее смирение не распространялось на зловонное дыхание рта. Дыхание Кветы было отравлено вонью остатков пищи, гниющих в дуплах старых, желтых зубов, душком тщательно пережеванной колбасы и острым запахом старческого нутра.
А в остальном старушка была прелестна. За последние лет пять восьмидесятилетняя Квета сдала не сильно. Только энергичнее тряслась ее беленькая головка, так что казалось, будто женщина не верит ничьим словам, а собственным не доверяет особенно.
В юности Квета была подающей надежды гимнасткой, ей пророчили славу знаменитой Веры Чаславска. До пятидесяти она умела закидывать колено за ухо и до шестидесяти чесала спину сверху донизу обеими пятернями.
Анна купила квартиру у одинокой, разбитой неожиданным артритом Кветы, когда та решила перебраться в дом престарелых.
– Эти приветливые сестры – полные дуры. – жаловалась она. – Как можно оставить старого человека без выпивки? Вредно! Они говорят: вредно. Что может быть вредно в моем возрасте? Это же смешно. Спасибо, милая. Прекрасная боровичка. Я же по чуть-чуть. Делаю глоточек, когда мне тоскливо. Глоточек, когда мне хорошо. Глоточек, когда я вкусно поем. Глоточек, когда закончу очередное вязание. Я почти закончила одеяло для твоей Юли. Дремлю, а из рук не выпускаю. Тут уснула, и мне приснилось, что оно вяжет меня. И нитки такие красивые, что мне завидно.
Квета вязала крючком разноцветные квадраты и затем сшивала их в единое большое полотно, красочное, как голландский цветочный сад.
– Очень красиво. Юля будет в восторге.
– Закончу и буду вязать для беженцев. Осень скоро, они там в палатках переморозят свои беженские зады. Что нового? Выкладывай последние сплетни!
Анна рассказывала. Про Макса, гастроли, Олю. У Мельникова проблемы с устрицами. К слову, старушка оказалась единственной не упрекнувшей Анну за разрыв с Гришей, не сказавшей что-то вроде «как жаль, такой хороший мужик, ну что же ты», возможно потому, что она была с ним незнакома.
Каролина записала Мартина на ушу и танцы, чтобы не болтался по улицам в каникулы. Мария откармливает его мясом из новой лавки. Студент-биолог Ота, тот белобрысый мальчишка из квартиры напротив, неожиданно оставил энтомологию и занялся птицами, на днях он вернулся из экспедиции по подсчету краснокнижных гусей.
Йоргос, о, старый пьяница нашел себе занятие! Пишет роман! Про графа Мизеуса. Какая-то греческая экзотика. Он же грек. Выдумывает истории про этого графа и в пабе срывает аплодисменты.
Анна умолчала, что замысел явился Йоргосу в то самое утро, когда в витрине он увидел гробы и возник в его воображении герой – высокий голубоглазый афинянин, со всей своей необыкновенной жизнью в загородном замке.
– Старый дурак.
Вместо велосипедов теперь мебель, да, пришлось Анне соврать, язык не повернулся сказать гроб, гробы.
– Все течет, все меняется. Жизнь не стоит на месте. У меня вот тоже… зуб выпал.
Большие сундуки пользуются спросом.
– Надо проверить, откуда везут эти сундуки. Они могут быть с двойным дном. В них могут прятать беженцев.
В салон зачастила Эва. Анна видела, как девчонка открывает ключом дверь. Эва появлялась ни свет ни заря каждое утро. Около одиннадцати она покидала салон, а вслед за ней обычно приходил и сам хозяин.
– Убирается. Летом подрабатывает. Хорошая девочка. Всегда мне нравилась. Сколько ей? Большая, наверное, уже.
– Четырнадцать, кажется. Странная. Всегда одна. Ни с кем не дружит.
– Хорошая девочка, – повторила Квета. – Умная.
Новое занятие нашлось и у Анны. Она наблюдает за жизнью салона, словно там не салон, а логово любопытного зверя. Хозяин много курит, вечно торчит на улице без дела. Разумеется, Анна не сидит дома, прилипнув к окну. Что ей, заняться больше нечем? Просто выглядывает по возможности. Так, иногда.
– А что он? Хорош собой?
– Да, – призналась Анна и, слегка покраснев, засмеялась. – Этакий Мендельсон в юности. С лицом необремененным мыслями.
Раздражают Анну молодые женщины, мелькающие туда-сюда. Зачем им, молодым и красивым… сундуки? Впрочем, она не настолько глупа, чтобы не понять, к какому сорту мужчин относится этот сероглазый обладатель древнеримских ног.
– Если у мужчины много женщин, значит он хороший любовник, – выдала Квета с усмешкой старой сводни.
– Очередной миф, который женщина повторяет вслед за мужчиной, – с полной серьезностью возразила Анна. – Мужчины совсем задурили нам голову.
– Наверное, ты права, – вздохнула Квета. – Я рада, что стара. Современная женщина совершенно сбита с толку.
Однако сегодня Анна поняла, что гробы Бруно, эти расфуфыренные парусники смерти, добрались и до Кветиного дома престарелых.
– У нас новая дама, – сообщила старушка и осуждающе покачала головой. – Она въехала с собственным гробом. Мне кажется, она не в себе. Он у нее с рисунками. Знаешь этот старый мультик про крота? Вот. Хочешь, скатаемся, посмотришь. Она всех приглашает. Бедняжка. У нее нет кишки.
Сверкнув глазами, Анна покачала головой. В другой раз. Сердце вдруг зачастило, не хватало еще панической атаки…
Она поспешила уйти, чтобы не тревожить старушку.
Домой она возвращалась задумчивая. Общение с Кветой настраивало ее на философский лад. Милейшая старушенция. Принимает жизнь со спасительной иронией. Большое везение, говорит, что скрючило ноги, а не руки, руки-то важнее. Старается, квохчет, бодрится. Анна не могла бы ездить к ней, будь она разбитой, недовольной, боящейся смерти старухой. Анна окружала себя оптимистами. Не выносила нытиков, хотя сама, чего греха таить, любила побухтеть. Она плохо чувствовала себя рядом с людьми разочарованными. Избегала сломленных, как прокаженных, боялась их. В трамвае она в очередной раз посмаковала мысль о том, что у нее все хорошо. Уютный дом, прекрасный сын, добрая толстуха Юлька, любимая работа, мужчины время от времени баловали ее вниманием. Молнии теперь ударяли где-то рядом. Анна с легкой грустью подумала о двух школьных подругах, оставшихся в России. Обе рвали задницы на работе, у одной свекровь второй год лежит, у второй диабет у сына и что-то с ногами. Есть, к счастью, еще Толик, однокурсник, у него своя группа, своя банда, как он говорил, и каждый раз звал Аню: нужна флейта, баян, окарина, они играли все народное, фольклорное. Что ты там киснешь в своей школе, мы дадим тебе шляпу с пером, оденем в дирндль, ты будешь царица альпийских лугов, пастушкой в белых гольфах! И скидывал ссылки на их выступления, где он сам седой, постаревший, но длинноволосый и молодой душой, в остроносых туфлях и кожаном жилете, наяривает на укулеле, а рядом юная скрипачка подыгрывает что-то вакхическое.
Анна вскинула голову, поймав себя на том, что она будто итог подводит? Выстраивает вереницу счастливцев и несчастливцев. Будто жизнь заканчивается, но ведь это совершенно не так, впереди у нее еще много, она надеялась, много приятных лет. Так откуда рассудительное уныние? О да. Это все из-за них. Проклятых сундуков. Они преследовали ее. С русалочьими, воспевающими дно, песнопениями. С кротовьим ностальгическим молчанием…
Только бы он не стоял на улице, думала Анна, приближаясь к дому, уже не удивляясь этому своему желанию-нежеланию. Только бы проскочить. Однако он стоял. И не один. Анна замедлила шаг, понимая, что встречи не избежать. Женщина, где-то Анна ее видела, села в авто…
Хлопнула дверца…
– Доброе утро! – приветствовал гробовщик.
– Доброе-доброе. Это? Это же не…
– Это Петра Држизгалова. Вы ее знаете?
Пораженная известием Анна подошла ближе.
– Знаю ли я Петру? Вы шутите? Ее все знают!
– Да, это верно, – он засмеялся. – Она купила у меня гроб. Для души, заметьте.
– Она похоронит в нем душу?
– Она хочет быть, как Сара Бернар.
Анна усмехнулась – метит в Сары Бернар? Как трогательно. Петра хоть и звезда, но до Сары ей, как свету ночной лампы до северного сияния.
– А мне в юности говорили, что я на Сару Бернар похожа.
Анна кокетливо пригладила темные волосы и повернула голову в положение, из которого она была особенно похожа на великую актрису. После совместного свиста под луной в разговорах с новым соседом Анна придерживалась шутливого стиля общения.
– У вас, я бы сказал, черты совсем другие, глаза слишком большие …вы больше похожи на Павлину Поризкову.
Бруно наклонился ближе и непозволительно откровенно позволил себе рассматривать слегка тронутое пудрой побледневшее лицо Анны.
– Кстати, хотите увидеть новый гроб? Мне интересно ваше мнение, – простодушно добавил он, не отстраняясь и словно не замечая, как взгляд Анны утрачивает непринужденное выражение, а сама она отклоняется назад.
– Проходите. Не бойтесь.
Гроб, о котором говорил Бруно, стоял отдельно от остальных, в глубине зала, дополнительно подсвеченный сбоку, и больше походил на вырванную светом часть церковной или монастырской стены.
Что-то подобное Анна чувствовала в соборе: молитвенный дух, священный трепет. Горькое смирение? Она не была религиозна, но дыхание затаила, едва ее взгляд остановился на росписи. Пять искусно написанных икон не имели границ между собою, но тон и насыщенность фона не позволяли слиться им в единый ряд. Анна подошла ближе, разглядывая крышку, визуально разбитую на три крупных фрагмента, и к своему удивлению обнаружила, что роспись имеет с иконами лишь внешнее сходство. Это не были сцены из жизнеописания святых, как Анне показалось сначала. Мужчины в деловых костюмах ловили средневековых птиц, а женщин в коротких юбках окружала условная позолоченная растительность. Материал, цвета, двухмерность рисунка создавали полную иллюзию подобия, но темы изображений оказались мирскими. Все было искусно прописано в деталях. Анна даже разглядела на пакете в руке одной женской фигурки надпись PRADA. Придавая живописи завершенность, по краю тянулись две полосы – золотая и красная.
Анна молитвенно сложила ладони. Потрясенная, отступила назад. Живопись обладала необъяснимой притягательной силой, магической силой. Анна растерянно оглянулась на гробовщика, но тот глядел в сторону, спокойно ожидая ее ответа. Снова взглянув на него, Анна поняла это и усмехнулась вихрю собственных переживаний. Как глупо, как глупо, подумала она. Гроб, иконы и она перед ними в молитвенном молчании. Что с ней? Это гроб. Гроб! Самая горькая вещь на свете. И недоиконы. Вот дура. Жуть. Морок. Жуть и наваждение…
– Если бы я была епископом, я бы отлучила вас от церкви, – заметила она холодно.
– Мне казалось, вы скажете другое. Но я атеист. И потом расписывал не я. Я делаю не все гробы, часть работы я отдаю. Для меня самого эта роспись явилась полной неожиданностью.
Эти слова Анну не удивили. В живописи была тайна, в ней чувствовались глубина, искренность, что-то феноменально-живое. Роспись на других гробах в сравнении с ней выглядела дешевой мишурой, вычурным легкомысленным баловством.
– Но это еще не все. Смотрите. Внутри я использовал касайский бархат, – Бруно откинул крышку.
– Тот самый из Конго?
– Да-да, мне приятно, что вы помните, – он кинул на Анну теплый и благодарный взгляд. – Этот бархат просился сюда. Однако дерево самое дешевое. Так что цена невысока.
Услышав слова «цена невысока», Анна вернулась к своей обычной насмешливой манере.
– Не говорите мне, не нужно меня шокировать.
– Не буду.
– А распродажи у вас бывают?
Гробовщик покачал головой.
– Увы. Гробы не выходят из моды.
– Он прекрасен.
– Но цена действительно не так высока.
– О чем вы? Я не сумасшедшая гроб покупать. Представляю, что сказал бы сын.
– Хотите лечь внутрь? Парадокс в том, что нам не судьба полежать в гробу. Ведь, когда это произойдет, нас уже не будет.
– Вы шутите?
– Ничуть.
– Я не полезу в гроб! Вы с ума сошли.
Анна засмеялась, с горькой иронией констатируя в смехе призывные ноты флирта.
– Попробуйте.
Может, он маньяк? Накинется на нее прямо в гробу? И что же он с ней сделает? Анна сжала губы, чтобы не расхохотаться.
Если она откажется, он подумает, что она старая закомплексованная тетка. Она не хотела, чтобы он так думал.
Тем более парень прав, когда она еще полежит в гробу? Тем более в таком!
– Значит, вот так взять и лечь прямо в гроб? Ха-ха-ха!
Как в прорубь нырнуть!
– Туфли лучше снять.
Только туфли?!
Анна сняла туфли, шагнула в гроб и, придерживая низ платья, легла. Жаль, она не знала, что все так обернется, иначе бы надела что-нибудь длинное, дорогое…а не эти открывающие колени маки, похожие на кровавые пятна.
Она лежала, зажмурившись, чувствуя чудовищную робость.
Какая чепуха! – рассердилась вдруг на себя. Что за вздор. Она девочка что ли? Ей скрывать нечего. Она такая, какая есть. И приоткрыла один глаз – смотрит ли?
Смотрел. Бесхитростно и вдумчиво, словно оценивал, достаточно ли хороша эта модель для его совершенного творения.
Лежа в гробу, Анна думала совсем не о смерти. Смерть казалась ей чем-то жутким, тошнотворным, но таким далеким, таким же недосягаемым, как черные дыры вселенной. Лежа в гробу, Анна думала о любви. Ей вспомнились светлые, счастливые лица Макса и Ольги, потом перед глазами появилось лицо Мельникова, с его вечно встревоженным выражением, эта его межбровная складка до середины лба, и Анна подумала, неужели она теперь одна из тех женщин, которым чинят в кухне кран, а не дарят цветы? Возраст делает людей такими? Прагматичными, высохшими, нечувствительными. Что это вообще было? Удивительно, что кольцо подошло. Может, дело вовсе не в самой любви, а в том, что он так и не сказал… не произнес тех самых простых слов признания? Может, в этом все дело? Но что бы это изменило?
Вздохнув, Анна открыла глаза. Господи, какими глупостями, оказывается, набита ее голова!
Где-то снаружи Шваб гавкнул два раза. Он всегда подавал голос дважды. Був. Бревис. Був.
– Ну как? – поинтересовался Бруно.
– Жутковато.
Анна говорила правду, сердце колотилось, она хорошо знала этот внезапный бег с горы, и что через несколько секунд ее единственным желанием станет выскочить на улицу, глотнуть воздуха, позвать на помощь. Она пыталась сохранить контроль над дыханием, не выдать своего ужаса, но дышать ровно уже не получалось. Ощущение катастрофы неумолимо приближалось, но Анна сохраняла видимое спокойствие, уговаривая себя, что это всего навсего приступ банальной паники, от которого еще никто не умер.
– О чем думаете?
– Я думаю о том, что собираясь дома выпить чаю, можно оказаться в гробу.
Надо говорить, это отвлекает, судорожно думала она, ощущая, каким плотным становится внутри легких воздух.
Бруно с серьезным видом кивнул.
– Да, жизнь непредсказуема в этом смысле.