Физрук 10: Назад в СССР
– Кто там?..
– Третьяковский, эй, чертов философ, ты здесь?! – раздается за дверью испуганный голос.
Философ поворачивает ключ. В номер вваливается Корабельников в одном халате, всклокоченный и трезвый.
– Слава богу, хоть ты на месте! – бормочет он. – А то я совсем со страху спятил… Слушай, Граф, надо удирать… Пойдем, а? Пойдем отсюда, Третьяковский… Пойдем, не могу больше…
Хватает Философа за рубашку и тянет в коридор.
– Обалдел что ли! – орет тот, отталкивая его руки. – Иди спать, алкаш! Три часа скоро.
– Нельзя спать, – как сомнамбула твердит баснописец. – Из этой проклятой гостиницы надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем… И вообще из города надо удирать. У меня в коттедже машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти.
– Успокойся сначала! – велит Философ.
Он втаскивает Корабельникова в номер, усаживает в кресло, а сам идет в ванную. Поэт вскакивает и увязывается за ним.
– Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, – сообщает он. – Головкина нет, швейцара нет, дежурного администратора нет…
Философ откручивает кран. В трубах раздается ворчание, выливается несколько капель.
– Ты что пить хочешь? – спрашивает Корабельников. – Пойдем, у меня есть целая бутылка минералки. Только быстро!
Философ трясет кран. Выливается еще несколько капель, ворчание в трубах прекращается.
– Да в чем дело? – бурчит он. – Война что ли опять? Оккупация?
– Да какая война! – отмахивается Корабельников. – Драпать надо, пока не поздно, а он – война…
– Почему – драпать? – пытается вникнуть Философ.
– По дороге, – идиотски хихикнув, уточняет поэт.
Философ отодвигает его в сторону и выходит в коридор. Корабельников семенит следом. В коридоре тускло, как красные карлики, светятся плафоны. На лестнице света нет вообще.
– Слушай, давай через черный ход… – предлагает баснописец. – Только бы выйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена… Я как чувствовал, ей-богу… Водочки выпьем и поедем, а то здесь водки не осталось…
Философ возвращается в номер, берет со стола так и непочатую бутылку коньяку и протягивает ее Корабельникову, а сам начинает одеваться. Потом они спускаются вниз к стойке дежурного администратора. В вестибюле тоже темно. Лишь над стойкой тлеет лампочка.
– Пойдем, пойдем… – шепчет поэт. – Туда не надо, там страшно…
Он тянет Философа к выходу. Тот решительно высвобождается и подходит к стойке.
– Послушайте! – обращается он к дежурному. – Что за безобразие тут у вас творится…
Сидящий за стойкой поднимает голову, но это не администратор, это – инсектоморф.
– Это вы, философ?.. – спрашивает он. – Рад вас увидеть напоследок. Прощайте. И не забывайте наш разговор.
– Адьё! Скатертью дорога! – бурчит Философ. – После того, что ваши отпрыски сделали с городом, я видеть вас вовсе не желаю. И вообще, пришел узнать, что делается в гостинице с электричеством и водой?!
– Мы весьма сожалеем о случившемся, но если бы один из вас не перестрелял Жнецов, ничего бы ни случилось.
– Ничего бы ни случилось, если бы вам не вздумалось откладывать свои яйца прямо под городом.
– Не мы строим гнезда рядом с вашими городами, а вы строите свои города рядом с нашими гнездами. Кстати, гнезда нашего уже нет. Его выжгли кумулятивными зарядами.
– Это было неизбежно, после того, как военные увидели заживо разлагающихся горожан.
– Не будем спорить, – проскрежетал лапками по хитину Инсектоморф. – Теперь все решаем не мы и не вы. Отныне работают законы, которые древнее нас с вами. Вас это касается больше чем нас. И вы это уже поняли. Или скоро поймете. Да, кстати, чуть не забыл…
Он берет со стойки рукопись, которую только что читал, кладет ее в серую картонную папку и протягивает Философу.
– Извините, что взял без спросу, но вы могли бы забыть, а это была бы страшная потеря.
– Что это? – заторможено спрашивает Философ, беря у него папку. – Откуда вы взяли!
– Из вашего номера! – отвечает Инсектоморф. – Прощайте, спасибо за все!
Философ машинально кивает и отходит от стойки.
– Пойдем! – тянет его за рукав Корабельников.
– Да какого черта я должен куда-то уходить?! – шипит Философ. – Я должен понять, что здесь творится!
Повернувшись спиной к стойке дежурного администратора, где сидит безучастный к его истерике Инсектоморф, Философ направляется в ресторан. В дверях он останавливается. Зал ресторана, тускло освещенный торшерами, полон. За столиками сидят другие инсектоморфы. Выглядят они совершенно одинаковыми, словно клоны одного существа – того, что за стойкой. Одни читают книги, написанные людьми, другие спят, совсем по-человечески положив головы на согнутые верхние конечности, третьи оцепенело смотрят в пространство. Перед Философым появляется врач.
– Что здесь делаешь? – накидывается на приятеля Голубев. – Немедленно уходи!
– А если мне надо забрать свою рукопись?
– Если она в номере, я ее сейчас принесу…
– Не трудись, – бурчит Философ. – Твой насекомий пациент мне ее уже вернул.
– Тогда тем более уходи!
– Что значит – уходи? Я хочу выпить!
– Тише ты! – шикает на него врач. – Здесь ни капли спиртного.
Философ пальцем показывает на бар, где тускло блестят ряды бутылок.
– Нет, увы… – качает головой врач.
– Но я хочу выпить! – кричит Философ.
Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один – даже те, которые выглядят спящими – поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.
– Черт бы тебя побрал, малохольный! – ругается врач. – Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…
– Мне хочется спать, – стоит на своем Философ. – Я черт знает сколько времени не спал!
– Да, знаю-знаю! – бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. – Ты работал, как сумасшедший. Ты написал «Процесс–2», рукопись, которая перевернет мир, но сейчас делай, что тебя говорят… Жалко, Тельмы нет, она бы подтвердила, что ерепенится теперь некогда и непристойно!
– А где Тельма? – спрашивает Философ. – Разве она не у себя дома, с ребятами?
– Часиков в четыре-пять она подъедет к автостанции.
– А сейчас она где?
– Сейчас она занята… – терпеливо отвечает врач. – Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?
– Ладно, я уйду… – говорит тот, – но я имею право знать, что здесь происходит?
– Имеешь. Выбирай на свой вкус – националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…
– Это же все чушь…
– Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!
– Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец?!
– Им ничто не угрожает, – отвечает Голубев. – И тебе пока – тоже…
– Если что, ты за них ответишь! Ты – лично! Мне!
– Отвечу! Я за все здесь в ответе. А теперь, философ, ноги в руки и дуй подальше от города. И забери с собой Корабельникова, пока тот не заблевал с перепугу весь вестибюль. Мне надо работать.
Философ выходит в вестибюль. За конторкой уже не видно Инсектоморфа. Из самого темного угла выбрался баснописец. Не обращая на него внимания, Философ идет к лестнице.
– Третьяковский, куда ты? – кричит Корабельников. – Пойдем уже!
– Да не могу же я тащиться под дождем в тапках!
– Ты давно уже в болотниках! – орет на него поэт. – Бросить меня хочешь?! Мало того, что вместо коньяка подсунул какую-то мочу, так теперь еще и свинтить пытаешься!
– Дьявол с тобой! Пошли.
Философ хватает баснописца за рукав и тащит его на улицу. И вот они идут в кромешной тьме под дождем. Философ одет основательно, по погоде. В руке у него чемодан. Чужой. Прихватил возле пустого гардероба, чтобы положить в него свою папку с рукописью, вытряхнув барахло прежнего владельца. На поэте старый плащ с чужого плеча, из под которого выглядывают полы халата и белеют голые икры, и – явно чужие ботинки без шнурков. Они идут крадучись, потому что за каждым углом им мерещится засада. Вот только – чья? Баснописец затравленно озирается и старается не отставать от своего спутника.
– Выставили взашей… – бурчит Философ. – И гостиницы нас выгнали. Из города – тоже… А дальше что? Какие такие законы, которые выше нас, могут заставить человека драпать крысиной побежкой из своего жилища? Ну ладно – не своего, съемного, но все равно!
Ответить некому. У Корабельникова скулы сводит от страха. Слышно как стучат его зубы. На улице почти нет света. Редкие фонари освещают только самих себя. Окна домов темны, лишь кое-где сквозь щели в занавесках просачивается красноватый свет. Дождь лупит без передышки, но улицы все же не безлюдны. Слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, надрывается грудной младенец, громыхая, мимо беглецов, проезжает пара тяжелых военных грузовиков. Из бокового проулка выкатывает хуторская телега и скрывается в проулке напротив.
– Все бегут… – жалуется Корабельников. – Все драпают, одни мы тащимся…
– Удивляюсь я тебе, Роман, – откликается Философ. – Ты же «Тигры» жег! Герой Советского Союза…
– Чему тут удивляться, – неожиданно спокойно откликается баснописец. – На фронте легко быть героем. Против тебя такой же солдат, как и ты. Ни от осколка, ни от пули не заговоренный. Хитрость против хитрости, смекалка против смекалки. Горит его танк – радуешься, а видишь обугленную головешку, которая когда-то была бравым воякой, тошно становится. А в тылу все по-другому… Приносишь в редакцию басню про медведя, а они тебе – вы кого это, товарищ автор, имеете в виду? Врешь им про бюрократа, не верят… Не напечатают басню – радуешься. Напечатают – дрожишь. Разворачиваешь каждое утро «Литературку», смотришь раздел критики, видишь свою фамилию, дальше читать страшно. Ведь если какая-нибудь гнида тыловая напишет, что ты украл сюжет то ли у Эзопа, то ли у Крылова, сидишь, ждешь оргвыводы… Так герой превращается в дрожащую тварь… Одно спасение – бухло!
– Ну и бросил бы ты это занятие! – ворчит Философ. – За каким бесом ты в Эзопы подался? Нашел бы себе более спокойную работенку.
– Не могу. Привык уже. Деньги шальные. И не надо вставать ни свет ни заря. Хочешь – бумагу портишь, а не хочешь – водяру жрешь. Опять же поэтесска какая-нибудь подвернется начинающая… Дерешь ее во все щели и в рифму и белым стихом и ямбом и хореем…
– Заткнись, извращенец!
Надрывный механический рев разбивает тишину. От него начинают дрожать стекла в окнах домов, на лужах появляется рябь, с деревьев срывается пожухлая осенняя листва. Философ и Корабельников зажимают уши и непроизвольно бросаются в ближайшую подворотню, при этом Философ роняет чужой чемодан. В подворотне они садятся на корточки, стараясь опустить головы как можно ниже, спрятать их между колен. Несколько мгновений рев сотрясает все вокруг, но затем стихает. Оглушенные, Философ и Корабельников выпрямляются, но не сразу решаются убрать ладони от ушей. Философ приходит в себя первым. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты, закуривает сам и предлагает баснописцу. Тот отрицательно мотает головой.
– Мать вашу за ногу! – почти рыдая, произносит Корабельников. – Чем это они, Граф?!
– «Сиреной ПВО, не слышишь что ли!..» – перебил я рассказчика. – А тот в ответ: «Какая еще сирена! Разве такие бывают?..»
– Тоже во сне увидел? – уточнил лжеписатель.
– Да, только вместо этого твоего Корабельникова был ты…
– Забавно, но слушай дальше… Хрен их знает, что тут у них бывает… – отвечает Философ. – Хватит ныть, борзописец, пошли лучше мой чемодан поищем.
Они выходят из подворотни и начинают бродить по темной улице, почти наощупь. Неожиданно на пустынной улице появляется первый автомобиль. Его фары ослепляют Философа и поэта, те едва успевают отскочить. За первым автомобилем следует еще несколько. Обгоняя друг друга, опасно подрезая при обгоне, машины несутся, не разбирая дороги. Все это дорогие авто. Одно вдруг притормаживает, отворяется дверца и из нее показывается бледная физиономия Люсьены…
– И она потребовала, чтобы ты поехал с ней и с городским начальством, – подхватил я. – А ты уперся и ни в какую!
– Да, так и было… – кивнул Граф. – Тогда опускаю этот эпизод.
– А дальше были мертвецы? – спросил я. – Или это уже чисто мои кошмары?
– Нет, мертвецов не было… – покачал головой Третьяковский. – Вернее – были, но… Короче, то, что было – оказалось немногим лучше… За машинами начальства покатили легковушки, грузовики, автобусы, мотоциклы и велосипеды с горожанами попроще.
– Что они сказали? – искательно заглядывая в глаза, спрашивает Философа баснописец, имея в виду бежавшее городское начальство.
– Что здесь опасно оставаться, – бурчит тот.
– Пойдем, Графуша, а? – умоляюще произносит Корабельников. – Ну чего мы здесь застряли? Опасно же…
– Пойдем, – соглашается тот. – Как только так сразу… Вот найдем чемодан мой и почапаем.
– Да на кой хрен он тебе сдался, этот чемодан! – истерично воет поэт. – Сам же вытряхнул из него все барахло! Хочешь, я тебе свой подарю? Заграничный!
– Нахрен мне твой заграничный чемодан сдался… – огрызается Философ. – У меня там рукопись, понял!
– Тогда понятно… – сник баснописец. – Так бы сразу и сказал…
Они пытаются отыскать чемодан, воспользовавшись паузой в потоке беженцев на колесах, но вскоре их накрывает звуковая волна, которая слабее рева сирен, но гораздо страшнее оттого, что исходит от несметной толпы. Мужчины, женщины, старики, роняя скарб, затаптывая слабых, несутся по улице. Крики, проклятия, женский визг, мольбы о помощи оглушают почище сирены. Философ и его спутник вновь ныряют в подворотню.
– Что это, Третьяковский? – совсем уж неприлично визжит Корабельников. – О, боже!
Глава 5
Философ выхватывает из толпы какого-то мужчину в форме, прижимает его к стене и видит, что это милиционер. С белыми от ужаса глазами, страж порядка пытается вырваться, но Философ держит его крепко.
– Что происходит в городе? – говорит он. – Куда вы все несетесь?
– Ш-ш-ш, – шипит тот. – Ш-шары!
– Что еще за шары?
– Б-белые и ч-черные! – заикаясь отвечает милиционер. – Конец всему! Конец света! Господи помилуй…
– Ну, шары, и что с того? – спрашивает Философ. – Они что – сожрут тебя?!
– Отпустите меня, бога ради, гражданин! – умоляет милиционер. – У меня жена, дети, начальство…
Философ отпускает правоохранителя, тот выбегает на улицу и уносится, подхваченный человеческой рекой.
– И это наша доблестная милиция, – презрительно цедит Философ. – Шаров они не видали.
– Знаешь, с меня хватит… – решительно произносит Корабельников и пытается выйти из подворотни. Философ хватает его за хлястик чужого плаща.
– Куда ты, артиллерист! Затопчут ведь!
– Кто затопчет-то…
Философ отпускает поэта, потому что видит, тот прав – на улице опять пусто, если не считать нескольких тел, неподвижно лежащих на мостовой. Дождь прекращается, но вместо него появляются первые языки тумана. Философ подходит к одному из тел, переворачивает на спину. Это женщина. Видно, что толпа прошла по ней, не разбирая на что наступает. С трудом сдерживая рвотный рефлекс, он выпрямляется и ищет глазами Корабельникова. Баснописца нигде не видно.
– Чертовы инсектоморфы… – ворчит Философ. – Твари. Мало вам мертвяков! Это по каким таким законам творится этот беспредел? Илга… Тельма…
Философ резко наклоняется к мертвой женщине. Ему кажется, что это Тельма. Сзади него раздаются шаркающие шаги. Философ нервно оборачивается и видит как из клубов медленно крадущегося вдоль улицы тумана появляется силуэт человека. Это мужчина – он идет медленно, но твердо, четко печатая шаг ноги, глядя строго перед собой. При этом он не замечает Философа, который оказывается у него на пути.
– Куда прешь! – кричит ему тот. – Слепой что ли?..
Мужчина молча приближается. Видно, что он чрезвычайно грязен, вся одежда в лохмотьях, но лицо и торчащие из обшлагов кисти, неестественно белые. Философу этот странный тип кажется знакомым. Он пристально всматривается и у него невольно вырывается:
– Матерь божья, да это же… Лаар? Ты живой, что ли…
Бывший завотделом райкома ВЛКСМ по спорту не реагирует на его слова. Он вдруг поднимает руки и слепо шаря ими в пустоте перед собой, приближается к Философу вплотную. Тот начинает отступать назад, не поворачиваясь к «воскресшему» эстонскому националисту спиной. И правильно делает. Потому что с «Лааром» начинается творится какая-то метаморфоза. Живот у него вдруг округляется, словно надуваемый изнутри насосом, пуговицы на пиджаке отскакивают, рубашка распахивается и на мостовую падает большой белый шар.
Не успевая коснуться старинной брусчатки, сфероид подпрыгивает в воздухе, словно отброшенный незримой преградой и перелетает куда-то за спину Философа. Тот едва успевает пригнуться. А с националистом происходит что-то не менее странное. Он вдруг как-то весь оседает, будто снеговик по мартовским солнцем, превращаясь в белое рыхлое месиво, которое вдруг распадается на туманные пряди и растворяется. На мостовой остается лишь груда грязной рваной одежды.
За спиной Философа возникает чья-то фигура. Он оглядывается через плечо и едва ли не вопит от ужаса. Затоптанная в панике женщина встает и с механической резкостью вздергивает окровавленные размозженные руки. Впрочем, с ними происходит обратная метаморфоза. Следы крови исчезают на фоне кукольной белизны теперь уже совершенно целых и чистых рук. То же самое происходит с лицом и остальными частями еще минуту назад мертвого тела. Вытянув фарфоровой белизны пальцы, женщина начинает двигаться.
Впрочем, путь ее не долог. Как и «Лаар» до этого, она «рожает» белый шар, который прыгает в направлении других тел, жуткими мешками, валяющихся там и сям. Касаясь трупа, шар растягивается по всем осям, поглощая человеческие останки, которые тоже начинают шевелится и вставать. Философ продолжает пятится, стараясь держать кратковременно «оживающих» мертвецов в поле зрения. Породив новые шары, они вслед за «Лааром» и неизвестной Философу женщиной, тоже превращаются в туман.
Вскоре вокруг не остается ни одного трупа. А в воздухе пахнет какой-то химией. Философ понимает, что это зачистка. Некие силы освобождают город, изгоняя не только живых, но и мертвых. Страшно представить, что творится на городских кладбищах. Философ не думает об этом. Его беспокоят черные шары, о которых говорил милиционер. Он внимательно осматривается, но ничего подозрительного поблизости не обнаруживает. По крайней мере, в той части улицы, где он находится.
– Эй, Третьяковский!.. – доносится из ближайшей подворотни голос Корабельникова. – Где ты, писатель хренов?.. Я нашел пару великов. Вроде, целые!
Он действительно выкатывает два велосипеда. Философ седлает один из них, пробует проехать с десяток метров. Двухколесная машина скрипит, но едет. Поэт присоединяется к нему и они начинают продвигаться к окраине города, в предместьях которого и живет баснописец. В городе тихо, он действительно словно вымер. Оба велосипедиста то и дело вынуждены объезжать брошенный скарб, а также – поломанные транспортные средства, вышедшие из строя или просто не заправленные впопыхах малолитражки, велосипеды с восьмерками передних колес, опрокинутые мотоциклы, но чаще всего разный бытовой хлам. Людей нет – ни живых, ни мертвых. Даже – мародеров. Даже дома выглядят так, словно они вот-вот обрушатся. Оконные рамы перекошены, двери сорваны с петель, на брусчатке блестят выбитые стекла. Под велосипедными шинами то и дело шелестят разбросанные бумажки. Все они почему-то одинакового размера и цвета. Корабельников останавливается, слезает с велика и подбирает несколько бумажек.
– Деньги! – изумленно бормочет поэт. – Сплошь трешки!
– Брось! – брезгливо произносит Философ, но баснописец все же запихивает за пазуху пучок зеленых купюр.
Наконец, они сворачивают с магистральных улиц на тихие улочки окраин и спустя еще полчаса оказываются во дворе загородного коттеджа Корабельникова. Оказавшись у себя дома, баснописец вытряхивает из холодильника всю имеющуюся у него снедь, достает из бара пару бутылок. Выдергивает зубами пробку из горлышка, прикладывается к нему. На лице у него появляется блаженная улыбка. Сделав еще несколько глотков, хозяин дома протягивает бутылку гостю. Выпив и перекусив, они заваливаются спать.
Философу снится детский голос, который повторяет: «Нет, нет, не хочу, не хочу! Это неправильно! Так быть не должно! Оставьте все как есть! Я не пойду с вами! Не заставите!»
«Это же Илга…» – думает Философ во сне и просыпаясь, вскрикивает:
– Илга!
Неподалеку на кушетке, завернувшись в сдернутую с окна штору, храпит Корабельников. Большое окно с частым переплетом неожиданно проясняется. Лунный свет заливает комнату и будит баснописца. Словно лунатик поднимается тот, подходит к окну и распахивает створки. Лунный свет становится ослепительным. Корабельников поднимает голову и начинает истошно, срываясь на визг, орать, тыча пальцем в ночное небо. Философ вскакивает как ошпаренный, хватает возле холодного камина кочергу, замахивается и только тут замечает, что кроме них с поэтом, никого в гостиной нет.
Философ подбегает к окну и видит луну – круглую, маленькую, ослепительно яркую. Что-то не так с этой луной, но что – на первый взгляд понять невозможно. И в следующий миг он понимает, что его смущает. С луной все в порядке, если не считать, что она двойная. И это не от того, что у Философа двоится в глазах после перепоя, рядом с первой висит ее точная копия. Между ними протискиваются тучи и кажется, что какой-то незримый исполин рассматривает грешную землю через позолоченное пенсне.
Баснописец валится на колени и начинает молиться:
– Господи милосердный, прости меня грешного! Пресмыкался. Прелюбодействовал. Подхалимничал. Передирал у других. Продавал коллег. Подкупал критиков. Пускал пыль в глаза. Прости! Покину сие гнездо разврата. Перестану писать. Поступлю в монастырь. Пощади!
– Перестань! – отмахивается от него Философ. – Нашел время каяться…
Тучи затянули обе луны. Вернее – одну единственную, потому что свет теперь просачивается только с одной стороны. Корабельников поднимается с колен. Кидается в прихожую, возится там, потом до слуха гостя доносится резкий хлопок. Встревоженный, Философ бросается на звук и почти сразу натыкается на безжизненное тело хозяина. Герой Советского Союза, человек, который с двумя артиллерийскими расчетами дрался против десяти фашистских танков, после войны польстившийся на легкий хлеб литературной халтуры не выдержал укоризненного взгляда небес и покончил счеты с жизнью.
Философ возвращается в комнату, берет недопитую накануне бутылку водки, отпивает из горлышка и тут же с отвращением сплевывает на пол. Переступив через труп хозяина дома, Философ надевает плащ и выходит из коттеджа. Надо бы сообщить в милицию о самоубийстве, но милиция бежала вместе с остальными городскими властями и самими горожанами. Стремительно светает. Философ смотрит на часы – без десяти пять. Голубев сказал, что Тельма будет на автостанции. Надо успеть. Он берет один из велосипедов и катит в нужном направлении. Благо – недалеко.
Наступает утро. Философ едет на велосипеде по шоссе, старательно объезжая разбросанное тряпье, брошенные чемоданы, детские игрушки, расколотые вазы и цветочные горшки с умирающими комнатными растениями. Возле здания, на фронтоне которого написано: «АВТОСТАНЦИЯ», он спешивается. Вокруг никого, но тишины нет. Отовсюду слышится потрескивание, шорохи, шелест. Тучи расходятся, между обветшалых стен домов просачиваются лучи восходящего солнца. Город становится прозрачным, будто нарисованном на стекле. Рядом останавливается «ГАЗончик» с откинутым брезентовым верхом. В нем сидят Голубев, осунувшийся и похудевший и Тельма – усталая и угрюмая.
– Садитесь! – говорит врач, распахнув дверцу.
– Благодарю! – отвечает Философ и забирается на заднее сиденье. – Рад видеть тебя, Тельма.
– Взаимно, – откликается она.
– Где дети?
– С детьми все в порядке. Игорь согласился, а Илга – отказалась.
– Отказалась – от чего? – уточняет Философ. – Ты так и не сказала мне – где она? Я видел Люсьену, но с нею не было дочери.
– На хуторе она, у бабушки, – отвечает девушка. – Она отказалась, поэтому – на хуторе.
– Да от чего она отказалась и, заодно, на что согласился Игорь? Он хоть знает, что отец его погиб?
– Знает. Он теперь все знает. А для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, придется прочесть целый курс.
– Ладно, держите при себе свои секреты!
Вездеход катит по городским улицам, подпрыгивая на брошенных чемоданах и детских колясках. Философу хочется закурить, еще больше – выпить, а еще больше – задавать вопросы. Он держится, но надолго его не хватает. Тельма протягивает ему бутылку, а затем – пачку сигарет. Философ расценивает ее отзывчивость, как разрешение спрашивать.