Срыв

Глава 1

Мой лечащий врач попросил записывать мысли в тетрадь и попытаться разобраться, что стало причиной моего нервного срыва. По его словам, мне повезло, потому что я долго находился в состоянии депрессии и психического расстройства, что могло, в особых случаях, просто-напросто стереть личность. Меня вовремя нашли, и привезли в психиатрическую больницу. По дороге я бредил и часто терял сознание, а разум стоял перед выбором – превратиться в овощ, или остаться человеком. Если это и было спасением, то не таким, каким я себе мог представить. Лежать в карете скорой было неудобно, постоянно трясло и мотало из стороны в сторону, а в окне все смазалось. Два силуэта напротив, с размытыми лицами от постоянной тряски, о чем-то бурно разговаривали. Когда мы наконец-то остановились, эти два гориллоподобных медбрата выволокли меня, размякшее тело мужчины тридцати пяти лет с пустым взглядом, из машины и унесли прямиком в ад. Удар в солнечное сплетение – и гиенный смех слышался четко. Потехи ради меня били, сопротивляться я не мог.

В приемном отделении привели в чувство и накачали так, что даже смирительная рубашка не понадобилась. А доктор, как он попросил обращаться к себе, Геннадий Петрович, бросил в мою сторону омерзительное высказывание при заполнении бумаг, что-то вроде «полный неудачник» или «очередное больное животное». В карточке диагноз – «Нервный срыв с четко выраженным психозом». Под действием вколотых препаратов я не смог вспомнить не то, что своего имени, но и связать несколько слов. Голова кружилась и раскалывалась пополам, в горле – пустыня Сахара, из лопнувшей губы сочилась кровь – железный привкус до тошноты. В желудке было пусто до боли.

После приемной меня повели по зданию. Шаги давались тяжело и неуклюже, все время оступался и останавливался, чтобы набрать в легкие воздух. Один из «горилл» ударил чем-то тяжелым по голове, и сказал, что если еще раз потеряю сознание, то бросит в туалете. Ему не хотелось тащить мой зад до палаты. Плевать. Я провалился в пустоту сразу же после его слов. В пустоту, которая уже давно захватила тело и принялась поглощать душу.

От накаченных в организм нейролептиков и антидепрессантов я проспал двое суток. Очнулся от холода, лежа на полу, который, судя по резкому запаху мочи, не мыли давно. Преодолевая слабость, с трудом сел на скрипучую, прогнувшуюся практически до пола, кровать, и, пытаясь сосредоточиться на окружающем, зафиксировал голову руками. Не помогло. К горлу тут же подошла рвота. Из расплывчатых во взгляде вещей, я узнал умывальник, из крана которого струилась ржавая вода.

Головокружение стихало. Спустя час, палата начала принимать более четкие очертания. Окно с решеткой, глухая дверь с небольшим отверстием, в углу – грязный унитаз, сохранивший в себе пребывание другого квартиранта, умывальник, кровать. Стены, изрисованные непристойностями и бессмысленной возней, впитали в себя весь ужас изувеченных рассудков, и теперь не в силах это терпеть, принялись отдавать накопленное новым постояльцам. От них веяло чем-то неизвестным, опасным и пугающим. Захотелось уйти, убежать, завыть. Я чувствовал, как «это» начало происходить. Час, два, я потерялся во времени. Пустота внутри, тревога, черная и безжалостная, пропитывала мою личность и все вокруг. И у нее получилось бы исполнить свое предназначение, если бы в дверь не вошли.

– Ну, как мы себя чувствуем? Меня зовут Геннадий Петрович и я ваш лечащий врач, – доктор склонился надо мной и начал внимательно изучать мои глаза, словно новый вид животного или кусок грязи на ботинке. Если бы не два амбала сзади, то я наверняка бы накинулся на него. На нем был белый халат поверх серого костюма, протертые в коленях брюки, изношенные коричневые с дырками ботинки и очки поверх седой, немытой шевелюры. Глаза красные с синими мешками, тяжелые и злые.

– Нормально все. Что произошло? – Ответил я, не в силах больше терпеть пристальный взгляд и запах дешевого одеколона.

– О! Голубчик, я это и хочу выяснить. Произошло то, что ты шатался по Кирова и пугал народ, хотел кинуться под автомобиль, спровоцировал аварию, к счастью никто не пострадал. Торговый центр чуть не разрушил. Разве не помните, как побили свою жену?

– Жену? Мою Жанночку? Но она мне не… – Я не мог поверить, что я способен был ударить самое дорогое мне на свете. – Что с ней?

– С ней все в порядке. Проходит обследование в областной больнице. Она в положении, вы знали?

– Да.

– Вам повезло, она хорошенькая, правда, не понимаю, что в вас нашла. Ну не суть. Хорошо. Значит, память вы еще не до конца потеряли. Так. Сейчас эти два джентльмена отведут вас в душ, затем в столовую, а после я с вами поговорю.

Доктор быстро проскользнул мимо двух, как он выразился, «джентльменов», и скрылся в лабиринтах больницы. Я даже и не сразу понял, что произошло, но аппетита, после сказанного, не было. Все произошло так быстро, и я совсем ничего не помню, то есть помню, но то, что сказал доктор – совсем нет. Как будто он рассказал про своего друга, и сейчас я встану и пойду домой, но когда меня очередной раз ударили по голове, выводя из ступора мыслей, я осознал, что это все взаправду.

Разговор с доктором был нудным и долгим. В кабинете с одним столом, кушеткой и шкафчиком для одежды, Геннадий Петрович задавал вопросы, на которые я совершенно не знал ответов. Например, принимал ли наркотики, лекарства, снотворные, что изображено на той или иной карточке с кляксой, что думаю о месте, где нахожусь, кто знает, что я тут, много ли у меня друзей, какая работа, что находится в моей собственности, есть ли долги, сбережения. Боялся, если отвечу неправильно, то меня запрут в той ужасной палате, кинут одного и больше не выпустят. Меня пугали кричащие от безумия стены, а также перспектива слушать их вечно. По словам доктора, моя память, на фоне срыва и примеси каких-то препаратов, превратилась в нечто похожее на разбросанный пазл, который предстоит собрать. Достав из стола ручку с тетрадью, и, передав их мне, он настоял записывать все, что вспомню в хронологическом порядке с того момента, который, по его словам, стал толчком, запустившим реакцию психического расстройства.

– А пока ты будешь вести этот, на мой взгляд, веселый дневник, я понаблюдаю за тобой и решу, опасен ли ты для общества или нет. Джентльмены, –рукой дал команду доктор.

Хоть я и мог уже ходить без посторонней помощи, но эти две «гориллы» силой схватили меня подмышками и поволокли по коридору, вдоль которого стояли живые трупы, бессмысленно передвигающиеся и бубнящие свои никому непонятные мантры, старающиеся занять как можно меньше места при виде моих спутников. В их взгляде не было ничего, пустота заменила их «Я» собой, оставив лишь один инстинкт – не умереть и существовать в этом месте вечно.

Все началось в тот день, когда я узнал, что моя Жанна, любимая Жанночка, забеременела от лучшего друга Ильи. Она хотела внушить, что это мой ребенок, но когда год назад обстоятельства заставили меня пройти полную проверку своего не совсем здорового организма, среди таких болезней, как хронический гастрит, близорукость и мигрень, у меня добавилось бесплодие, что оказалось существенным доводом.

– Не может быть?! – Воскликнула Жанна. На секунду замешкавшись, она сменила тон негодования на щебетание канарейки, а в глазах проступала паника. – Это чудо, дорогой! Сколько по миру таких случаев, когда бесплодные родители заводили детей. А, дорогой, разве ты не рад? Вот у меня знакомая…

– У меня абсолютное бесплодие. Мне не могут помочь ни врачи, ни кто-либо еще, ты это понимаешь? Он не может быть моим ребенком.

Я давно догадывался о связи моей Жанночки с Ильей. Он всегда был лучше меня. Его родители имели строительную фирму, а мои – работали на заводе. Если он учился в лучшем институте на престижном направлении, то я окончил педагогический университет, историческую кафедру. Он был атлет, а я и разу подтянуться не мог и часто болел. Ума не могу приложить, что нас объединяло, кроме школы. Я даже не всегда понимал, почему он со мной дружит. Каждый раз, окажись мы в компании не сродни моему статусу, а это практически все наши компании, Илья начинал высмеивать меня и подстрекать на разные авантюры и заранее непобедимые споры, выставляя меня среди особей женского пола не в лучшем свете. Ему всегда легко было добиться расположения в обществе. Накаченное в спортзале тело, всегда загорелое от отдыха в Турции или Египте, мужественное лицо и безупречный стиль одежды, который он четко подбирал для каждого случая, сводил с ума любую простушку, приглашенную только ради одного – животного развлечения. Любая была для Ильи слишком проста, он стремился решать более сложные задачи, например, если мне кто-нибудь нравился, Илья первый с ней спал, а потом рассказывал мне в грязных подробностях о том, как кувыркался с ней на даче или на кровати родителей. Иногда, потехи ради, он давал поносить свои шмотки, в которых я был похож на пугало. Взгляды других вызывали у меня постоянный дискомфорт в животе, и, как следствие, жуткую диарею.

Он не всегда был таким. В беззаботную юность мы с ним были не разлей вода. Илья тайно брал из папиного кошелька несколько купюр, а я придумывал, как их интересней потратить. Было весело. Даже не знаю, когда наши отношения сошли на унижение и отчуждение. После окончания института Илья устроился в фирму отца, а я, отказавшись от работы преподавателя, пошел в Call–центр за хорошей зарплатой. Ошибся.

Ожидание юности и реальность жизни оказались далеки друг от друга. Все было куда несправедливей, чем казалось в прошлом. Детские комплексы превратились во взрослые проблемы, а другой жизни у меня не было и вряд ли подвернулось бы что-нибудь лучшее. Пытаясь найти в себе причину такой тотальной неудачи, пришлось проанализировать кое-какие воспоминания. Всплывает один случай, случившийся после смерти отца.

Однажды, я решил стать художником и нарисовал вид из окна свой комнаты. Гордясь своим рисунком, принес его маме, готовящей на кухне вареники. Она долго разглядывала мою мазню, а затем спросила:

– Это что такое?

– Как что? Вид из окна. Я хочу стать художником.

Мама засмеялась. Я пытался понять, что ее рассмешило – слова или картина, но не найдя ответа, просто забрал рисунок у нее из рук.

– Вид из окна? Вот насмешил. А ты знаешь, что художники – это самые нищие люди, и притом жуткие лодыри. Конечно, есть талантливые, как Репин, Малевич, их вот признали, а у тебя таланта нет, возня какая-то. Лучше найди себе другое увлечение, сынок, на этом ты денег себе не заработаешь. Ты представляешь, если бы я вместо работы рисовала такое? Где бы я деньги взяла на еду, отца ведь больше нет… Прости, сын.

Так я перестал мечтать быть художником. Было еще много всего, от чего мама меня отговаривала: футбол, пение, игра на гитаре, радиолюбительство, я пытался найти себе применение, но никак не мог. В итоге, устроился работать в отдел техподдержки одной из фирм. Каждый день по восемь часов приходилось выслушивать больных стариков, звонящих лишь потому, что им скучно. Вежливо отвечать на угрозы, крики больных неврастеников, алкоголиков и перевозбужденных детей, считавших своим долгом оскорбить человека, зная, что тот далеко и не может ответить на грубость. День за днем, раз за разом, одно и тоже. Пытаясь снять у рабочих психологическое давление, руководство проводило бесполезные тренинги и коллективные мероприятия, где все пели песни, знакомились друг с другом, и, заперевшись в кабинке туалета, предварительно перебрав мартини с водкой, предавались мимолетному экстазу друг с другом. Кому-то после удавалось вырваться в начальники и, даже на фоне этих содомских вечеринок, завести семью с коллегой, но меня от всего этого тошнило. Мне виделось, как их тела поедают черви, а рот выплескивает яд. Я терпел. Терпел, когда начальник орал на меня за то, что я нагрубил клиенту. Терпел, когда лишали премии. Терпел мою Жанночку, ноющую, что нет денег на салон красоты. Я терпел не потому, что был сильнее обстоятельств, нет. Терпел, потому что боялся потерять жизнь, в которой был хоть кем-то. А вернуть прошлого я не мог.

Меня зовут Валентин.

Глава 2

Сегодня проснулся от дикого вопля, доносящегося эхом из коридоров психиатрической больницы. Очередной больной, потеряв в себе человека, искал недостающую часть рассудка в тоннелях разума. Он кричал истошно, больно, и если бы рядом находился волк, то не посмел бы перебить человека. Крик души. Душа – это как раз то, что многие потеряли и, видимо, никогда больше не найдут. Замену ей или лекарства для нее не нашли. Топот тяжелых тел пронесся за дверью, кто-то спешил на зов. Несколько четких и отработанных за долгое время работы ударов, звонкий визг – и тишина. Все снова вернулось на круги своя. Уснуть я не мог.

Приняв небольшое гостеприимство своей тюрьмы – уборную с ржавой водой из крана, взял с подоконника, полученную вчера, ручку. Маленькая, легкая, с острыми чертами она лежала спокойно на ладони и пугала меня. В голове замелькали кадры из фильмов, где человек убивает другого человека, воткнув ручку острием в сонную артерию. Копьеподобный вид делал из безобидной повседневной вещи – оружие. Вонзить ее в шею доктора или себе? Я не знал, почему думал об этом, да и думал ли я тогда вообще. Пробудивший крик вернул меня в реальность. Все было наяву. Вчера я потерял часть себя, а заполнить ее было нечем. Безысходность, страх и презрение к самому себе вытесняли остальные чувства. Ручка сжалась в кулаке с оставленной острой частью.

Подношу её к шее, абсолютно не понимая, куда следует ударять. Медлю, сомневаюсь, дрожу. Стены вокруг кричат и ликуют, сегодня у них будет кровавое зрелище. Ладонь взмокла, на лбу и по всему телу проступил пот, начало трясти. Уши заложило от невыносимого писка, или, как мне казалось, шума трибун, ревущих в предвкушении. Колебался, но все же отвел руку для замаха, чтоб наверняка, без боли. Оружие готово в любую секунду выстрелить. Из глаз полились слезы. Я зарыдал, осознавая никчемность, и предвкушая скорую смерть, которая стояла рядом со мной с протянутой рукой. «Давай! Сделай это!» – кричал в голове голос. Я спустил курок воображаемого револьвера. Время остановилось. Прищурив глаза, был уже готов почувствовать нестерпимую боль в области шеи, как резко услышал удар по окну и щебет маленькой птички. Она смотрела на меня по ту сторону и игриво щебетала, перепрыгивая с места на место. Маленькая синичка, заметив страдальческий взгляд, немного попела свою песенку и улетела прочь. Осознав то, что хотел сделать, я выбросил ручку на пол и забился в угол кровати, обхватил колени руками и зарыдал. Сердце продолжало гонять кровь по телу, и повлиять на это я уже никак не мог. Сколько пробыл в таком состоянии, не помню, но очнулся оттого, что в мою палату зашел доктор со своим сопровождением.

– Доброе утро, голубчик. Как себя сегодня чувствуете? – Доктор без особого удивления смотрел на меня в оцепенении. – Вспомнили что-нибудь? – Пока я собирался с мыслями, доктор увидел лежащую на полу ручку, поднял ее и сказал, – Хорошо, что я вам карандаш не дал, им это сделать намного проще. Думаю, раз ручка на полу, вы больше не будете пытаться себя убить и начнете делать, что я говорю, – голос звучал спокойно и обыденно, словно он рассказывает про вчерашнюю игру любимой команды в футбол.

– Это не то, что вы думаете, – простонал я.

– Не важно, даже если вы сдохнете, до вас никому не будет дела. Так что, решать вам, но делать все же этого не советую. После таких, как вы, слишком много бумажной волокиты и объяснительных бумаг.

– Я сегодня начну… Дневник.

– Хорошо. А пока идите в столовую, и без глупостей. Если что, «джентльмены» за вами присмотрят.

«А ведь в чем-то доктор прав. Карандашом и правда лучше», – подумал я. Два медбрата не отставали от меня ни на шаг. Я даже в шутку подумал, что они мои телохранители. В столовой, больше напоминавшей загон для скота, где пахло протухшими продуктами и немытыми человеческими телами, куда даже персонал старался не заходить, было много людей. У каждого в руке поднос, со стоящими на нем тарелкой и стаканом. Вилок на раздаче не было – только ложки. Мечущиеся больные разделялись на несколько групп. Одни спокойно сидели и кушали, разговаривали друг с другом и вели себя вполне нормально. Другие же постоянно ерзали и содрогались, как заведенные игрушки, все время отвлекались, что-то выкрикивали и продолжали закидывать единственное топливо для своего безумия в рот. Третьи вели себя как дикари. Они не использовали ложек, кушали стоя, кто-то с помощью рук, а кто-то и вовсе как животное – только ртом в углу стены, или прямиком около раздаточной. Вся эта обстановка казалась такой нормальной и естественной для присутствующих, что никого не удивляло происходящее. Никого, кроме меня.

Когда подошла моя очередь получать дозу второсортной пищи, я случайно задел одного из дикарей. Тихо извинился и прошел вперед, стараясь не смотреть на людей. Но, видимо, запущенная мной реакция в голове больного вызвала один из сопровождающих психоз недугов – ярость. Дикарь швырнул недоеденную тарелку на пол и толкнул меня в спину с такой силой, что я улетел в стену вместе со своим завтраком, задевая других, и спотыкаясь о них. Толпа молниеносно подхватила свежее действие и завопило невыносимой какофонией. Мне совсем не хотелось драться, в отличие от моего больного оппонента. Замеченные краем глаза, на выходе медбратья стояли с ухмылками на лицах и наблюдали, видимо уже не в первый раз, за происходящим. Не дожидаясь ответных действий, больной всем телом придавил меня к полу и начал колотить. Это походило на сражение отчаявшегося животного, смирившегося со своей участью, но все равно цепляющегося за жизнь в его последней битве. Почувствовав вкус крови, и устав от всего происходящего, я потерял контроль. Сначала перестал закрывать лицо и подставил его обидчику.

– Еще! Ну, давай, урод! Это все, что ты можешь?!

Не помню, что еще я кричал, и сколько ударов получил перед тем, как в глазах потемнело, и я провалился в забытие.

Очнулся от ноющей боли, пронзающей все тело. Во рту был горький привкус недавнего боя. Глаза отекли и опухли, попытка открыть их причиняла боль. На мгновение показалось, что я лежу у себя дома на нашей с Жанной кровати. Будто бы она вот-вот зайдет в комнату, ляжет рядом со мной, впустит свои нежные и тонкие пальцы в мои волосы, и льющимся горной рекой голосом шепнет на ухо, что это только дурной сон. Я вспоминал о нашей первой встрече, что я как ребенок влюбился в ее красоту с одного взгляда, и был готов отдать все на свете, лишь бы эта девушка была моей. И она стала моей. Купаясь в своих грезах, я забыл о происшествии, и открыл как можно широко глаза. Те же стены и рисунки, пропитанные безумием. Я снова в своей палате.

– Валентин, вы меня разочаровываете, – начал свою беседу со мной Геннадий Петрович, – ваши вспышки гнева меня беспокоят.

– Гнева? – в недоумении переспросил я и тут же пожалел об этом.

– Не сметь меня перебивать! Ты, псих недоделанный! Я одной своей росписью могу тебя запечь за решетку или сделать лоботомию. Ты меня понял? Я тут главный, а ты – больной и будешь делать, что говорю.

– Понял.

– Вот и хорошо. Тогда продолжим. Сегодня ты напал на человека, беззащитного больного.

Я хотел было переспросить, и набрал для этого воздух в легкие, но суровый взгляд доктора перебил мое желание.

– Да. Ты, мой голубчик. У Сергеева «Болезнь Пика» и он самый безобидный мой пациент, в отличие от тебя. Ты помнишь, что произошло?

– Помню, – замялся я. – Я стоял с подносом на раздаче и случайно задел вашего Сергеева, после чего он меня толкнул и начал бить, а дальше, дальше…

– Интересно, интересно. А мои «джентльмены» рассказывают совсем другое. Вы вдруг кинулись на стену и упали, затем начали бить себя по лицу и кричать. Пациент Сергеев пытался вас успокоить, после чего вы нанесли ему многочисленные увечья. Вы раньше не употребляли никаких психотропных веществ?

– Нет, – с диким испугом ответил я, – никогда!

– У вас в крови нашли иднометацин, вам это ни о чем не говорит?

– Нет.

Доктор продолжал говорить и задавать вопросы. Я отвечал односложно, медленно переваривая все, о чем он говорит. Он рассказывал совсем о чужом мне человеке, которым никак не мог быть я. Мне до сих пор казалось, что происходящее вокруг – дурной сон, и я вот-вот проснусь. Я должен вспомнить, что произошло со мной после того, как узнал, что Жанна, моя Жанночка беременна. Я был готов смириться с тем, что этот ребенок не мой, лишь бы быть с ней рядом. Надо вспомнить, понять, почему она до сих пор не пришла за мной. Даже если я ее ударил, она сможет простить, она обязана это сделать, ведь я ее так любил.

– Как продвигается ваша память? Вспомнили что-нибудь?

– А? Что простите?

– Я спрашиваю, вы начали вести дневник? – с явным раздражением в голосе повторил Геннадий Петрович.

– Нет, то есть да. Вот сегодня собирался начать.

– Вот и славненько. Буду рад почитать ваши записи. На сегодня у нас все.

Я снова остался наедине с собой в палате, только и мечтавшей поглотить меня целиком. Единственное, что отвлекало от гнетущей обстановки и сложившейся ситуации – это вид из окна и отсутствие людей. Свежей, зеленой, живой и такой настоящей казалась жизнь за пределами решетки. Жизнь, которую я благополучно потерял, сам не помню, как. Вспоминая свои будни и прошлое, сидя в палате, больше напоминающей карцер где-нибудь в сибирской тюрьме, я осознал – ничего не поменялось, кроме места. На меня продолжают орать, я создаю всем проблемы, и этому нет конца.

Запись 1.

Я злился и обижался на свою Жанночку. Весть о ребенке повергла меня в шок. Я был не готов к такому потрясению. Во-первых, не мог поверить в измену Жанны, а, во-вторых, догадывался, что изменила она мне с Ильей. Она этого так и не признала. После нашей ссоры я вышел из квартиры и направился туда, где обычно мужчины зализывают свои раны – Пивнуху. Но не ту Пивнуху, к которой подъезжают на дорогих машинах, и, где стакан пива стоит пятьсот рублей, а к самой, что ни наесть паршиво пахнущей мочой, отрыжкой и перегаром. Место социального дна и пропитых судеб. Денег у меня с собой было немного, точнее сказать, их еле хватило на три рюмки водки. Четвертую я выпил «в кредит». Несколько раз звонила Жанна, после – Илья. Видимо, она ему все рассказала, или он и так все знал. Телефон выключил специально, чтобы просто побыть наедине с собой. Я пытался разыграть в голове все варианты развития ситуации, прокручивая их снова, и снова, и снова, но итог всегда был один – я ничего не могу сделать. Наверное, я так и просидел бы всю ночь в своих размышлениях, пока ко мне не обратился, сидевший напротив, мужчина в старом пальто с приподнятым воротником, шляпе, очками на массивном носу и с недельной седой щетиной на лице.

– Чё, мужик, день барахло? А?

– Жизнь – барахло, – ответил я.

– Может, тогда выпьем? А?

– У меня деньги кончились.

– У меня есть. Я угощаю. А?

– Раз угощаешь, – ответил я, и не заметил, как опрокинул еще пару стопок.

Мой новый друг оказался завсегдатаем. Работал грузчиком, жена ушла к другому, оставив на нем приличную сумму долга, для погашения которого приходилось отдавать практически всю зарплату, а оставшуюся часть пропивать. На какое-то время забылись проблемы с Жанной. Мы жаловались на судьбу и понимали боль друг друга. Когда у кого-то жизнь такая же паршивая, как у тебя, становится немного легче. Ты как будто делишь ее с кем-то, веришь, что не все так плохо, а на самом деле грязи на тебе меньше не стало.

– Я вот единственное не жалею, что квартиру переписал на жену с ребенком. Знаешь, оно и правильно, лучше себя чувствую что ли. А? Ну и что, что ушла, пусть валит, куда хочет, без нее лучше стало. Любая баба моей может быть, и оправдываться ни перед кем не надо. А? Так что, друг мой, тебе совет – сиди на своей работе, все не мешки воротить, а телочка твоя, может, и правда от тебя залетела, кто знает? А? Еще по одной? Давай.

Проговорили с моим новым щедрым другом мы до самого утра. Пьян я был «в стельку», и, если бы Пивнуху не закрыли на уборку, я так и опоздал бы на работу.

На работу все же я опоздал.

Глава 3

Ночью снились кошмары. Обрывки картин незнакомой жизни появлялись на мгновение, и тут же исчезали в тумане грез и бреда. Накладываясь одна на другую, никак не мог уловить суть, все стремился к чему-то неуловимому и забытому, но все тщетно. Все тлен. Я перестал вести счет времени и дням, проведенным в больнице. Мне казалось вечностью общество, проведенное наедине с собой, своими мыслями и страхами. Я беседовал с доктором каждый день, и постоянно узнавал про себя и свою болезнь что-то новое. А все лечение сводилось к принятию препаратов и одиночеству. Его «верные псы» меня унижали и обзывали, как только оставался с ними наедине. В столовой, в каше попался человеческий зуб, а вместо компота порой давали обыкновенную воду. Я был на пределе, мне хотелось домой и спать. Еда потеряла вкус, а жизнь – краски. Постоянный страх меня выматывал.