Тесты на интеллект

Глава 1.

Сны всегда снились ей под утро, когда отпускала изнуряющая бессонница, и медведем наваливался сон. Чаще всего она ощущала себя легкой, молодой и беззаботной, почти бесплотной и поэтому счастливой, преодолевшей притяжение и не подчиняющейся никакому закону, кроме своей воли. В большинстве своих снов она переносилась в бесконечное, блаженное лето ее молодости, когда мир казался ясным, юным и счастливым. Но сегодняшний сон был тяжким: она спускалась в метро, которое весьма сильно было похоже на преисподнюю. В этом метро были узкие, темные переходы, круто уходящие вниз; земляные стены, по которым сочились капли воды; тяжко и устрашающе грохочущие где-то внизу поезда, освещенные голубым призрачным светом. По мере ее движения вниз картина все больше изменялась к худшему: куда-то подевались люди, коридоры превратились в совсем уж отвесные, узкие штольни, к тому же круто заворачивавшие налево. Она, смутно беспокоясь из-за наступившего одиночества, остановилась, и, минуту подумав, бросилась назад, стремясь как можно скорее покинуть страшное место, мучительно преодолевая чугунную тяжесть в ногах, распяливая в беззвучном крике рот, задыхаясь от стремительно нарастающей паники и ужаса.

Мало-помалу ей удалось выдраться из мрачного подземелья, но страх более-менее отпустил только тогда, когда она, всем телом навалившись на тяжелую деревянную дверь, вышла на улицу. Здесь безраздельно господствовала ночь, моросил дождь, свободно гулял свежий ветер, с шумом листая невидимые деревья. Ее пронзило острое чувство безмерного счастья и свободы. Так она и проснулась с этим ощущением, к которому в реальности, тем не менее, примешивалось какое-то необъяснимое, подавленное беспокойство.

Ада медленно осознавала действительность, прислушиваясь к знакомым звукам своего дома. Все было вполне безмятежно: еле слышно тикали часы, мерно дышал Анатолий, за окном монотонно перебирал свои шелковые струны осенний дождь. Темнота и тишина несусветной рани. Сейчас бы в самый раз растянуться ленивой кошкой в теплом коконе простынь, с наслаждением уйти в сладчайшую, легчайшую, чрезвычайно приятную дрему, где-то на грани бытия и нереальности , ощущая восторг от того, что можно еще добрых полчаса валяться такой вот неподвижной деревянной чуркой, не открывая глаз и не шевелясь. Но Ада чувствовала, что вот-вот зазвенит будильник, поставленный по случаю командировки на половину шестого, и надо будет вставать, собираться в темноте и холоде нетопленной комнаты, выходить в мокресть и стынь темной улицы, тащиться в промороженной трамваине на другой конец города к вокзалу… Обретенная во сне легкость и, главное, свобода, стремительно улетучивались, уступая место хорошо знакомому осознанию тяжкого долга и необходимости.

Поездки в командировки были стрессом. Мало того, что приходилось оставлять всю семью без догляда и потом волноваться сразу за всех своих непутевых домочадцев – маму, мужа, сына, и даже кошку, которая, само собой, тоже была не совсем путевой- ее вдобавок ко всему в микроавтобусах мучили приступы автофобии, ей казалось, что скорость слишком большая и на каком-нибудь повороте они улетят, черт знает куда. Она не могла ни читать, ни спать в этих поездках и от этого страдала еще больше. В общем, поездки давно уже стояли ей поперек горла. Но не ездить было нельзя: у них в Горной Академии еще в лихие девяностые было открыто без числа заочных представительств по всей их огромнейшей области, и преподаватели, подобно Сильфидам, постоянно катались по всем Богом забытым медвежьим углам. Тогда это было единственным спасением, в буквальном смысле, чтобы не умереть с голоду. Ада, только закончив аспирантуру и начав работать, надеялась на какое-никакое облегчение жизни, но начавшаяся перестройка похоронила ее надежды. Для вузов это было не самое легкое время – зарплату не платили, и она все время нервничала, опасаясь, что ей не хватит денег на хлеб до следующей получки. Тогда все они – профессора и доценты – готовы были работать где угодно, лишь бы платили хоть какие-то деньги. В те времена это казалось счастьем, а сейчас стало тяготить. Но тут уж ничего не поделаешь – повинность.

Поспешно одевшись, Ада зашла к Андрюшке. Тот еще спал беззаботным сном, свалив на сторону одеяло. Ада наклонилась и несколько раз поцеловала его в лоб, глаза, уши, волосы – во что попало. Мальчик не проснулся, только, повернув голову, едва слышно хмыкнул. Она несколько раз перекрестила его, шепча про себя «Бог с тобой»,– Ада всегда неукоснительно повторяла этот ритуал перед отъездом,– и с тем, прихватив увесистую сумку, вышла в темноту раннего утра. Уже основательно подмораживало, но днем лужи оттаивали, грязь чавкала под ногами, улицы выглядели мрачно и неопрятно. Самый неприятный месяц в их краях – ноябрь – был еще впереди. В декабре, когда уже стойко лежал снег, все вокруг было белым и ожидался Новый год, а потом светлое Рождество, – было не в пример легче и приятнее. Январь проходил под знаком праздников, а февраль для Ады был месяцем особым: первого февраля родился Андрюшка. Весь февраль Ада по дням вспоминала первый месяц его жизни, и все это было необыкновенно радостно для нее, а в марте уже начиналась весна… Значит, самым трудным было пережить этот предстоящий отвратительный месяц.

Зябкая сырость очень скоро забралась под куртку, заставила съеживаться и дрожать на ветру. В трамвае Ада плюхнулась на холодное сиденье и закрыла глаза. Кажется, даже задремала, всем телом ощущая холод и промозглость. Парадоксально, но это было даже приятно: так, наверное, чувствует себя замерзающий где-нибудь в лесу человек. Говорят, что сначала бывает очень холодно, потом становится вот так же слегка зябко, накатывает сонливость, приятная дрема, а потом ничего нет, кроме покоя. Мысли бежали неровные, хаотичные, путаные. «Что такое покой? Неподвижность? Но я раскачиваюсь и трясусь, и мчусь прямо в разверстую пасть ночи. И слышу все звуки, и ощущаю это зябкое тепло. «В той степи глухой замерзал ямщик», это обо мне… Кто там топает? Зачем же так колыхаться? Сколь хороши эти зябкое тепло и сумрак, немая, бредовая неподвижность… Так что все-таки такое покой?» Ощущения ее были так легки, так приятны, так мимолетны, она так глубоко погрузилась в эфемерный туман дремоты, и настолько ей было там хорошо, что она вздрогнула, как от резкого тычка, когда тусклый женский голос громко объявил остановку. Ада вернулась к реальности с острым сожалением: сидеть бы так долго-долго и грезить о чем-то непонятном…

Однажды Ада наткнулась в какой-то газетенке на глумливую фразочку о том, что «в репортажах о Китае, когда тамошние названия совсем уж неприличны по-русски, наши филологи заменяют букву «Х» на «Ф». Они на кафедре долго хохотали, и в дальнейшем неукоснительно придерживались этого принципа, называя все бесчисленные города и городишки, где приходилось бывать им в командировках, «Фуюанями».

Эти «Фуюани» были очень разными во всем. У преподавателей, постоянно работавших с ними, сложились свои стойкие пристрастия и антипатии. Были такие места, куда ехать совсем не хотелось, и дело тут было совсем не в бытовых условиях. Условия были, в общем, одинаковые, с небольшими вариациями. Все вертелось вокруг методистов. Вообще в вузе фигура методиста традиционно недооценивается и тут сказывается давнее, еще советское кастовое презрение преподавателей к лаборантам, как по старинке еще именуют методистов. Хотя все методисты имеют высшее образование или учатся заочно и часто ни в чем не уступают молодым преподавателям. От методиста зависит бытие кафедры, атмосфера, взаимоотношения, традиции, комфортность общения – все то, что казенно-зубодробительно называют морально-психологическим климатом коллектива. В некоторых филиалах были совершенно прелестные женщины, с которыми Ада задушевно общалась, получая настоящее удовольствие. Но были и другие, этакие фельдфебелицы, вечно подозревающие, что преподы норовят схалтурить и откосить, приписать себе не проведенные часы занятий, например, опоздать, курсовые не прочесть. Эти вели с преподами войну не на живот, а на смерть: заставляли отмечать начало и окончание занятий, стояли под дверью и проверяли, ведется ли занятие, чуть ли не с секундомером стояли на экзамене – сколько минут тратится на каждый ответ. При этом, естественно, в голову им не приходили простейшие вещи: налить горячего чаю – после трех пар лекций в горле саднит, как от наждака, купить билет на обратную дорогу, да мало ли чего еще из элементарных проявлений внимания, что очень облегчает жизнь, а, заодно, и общение людей.

Методист этого «Фуюаня» Ольга Николаевна, к счастью, относилась к первой группе. Она была немного старше Ады, очень привлекательная, но было в ней что-то трагическое, необъяснимо вызывающее жалость. Ада не могла понять, что именно, может, что-то в глазах, пронзительно черных и всегда испуганных, или в смиренной позе, в которой она временами застывала, отрешенно глядя куда-то вдаль. Ада пыталась разгадать эту загадку до тех пор, пока кто-то из кафедральных не рассказал ей историю Ольги Николаевны, довольно типичную, даже банальную, каких без счета случается и в больших городах и, само собой, в захолустьях. Ольга Николаевна в свое время, еще учась в столичном университете, вышла замуж за своего однокурсника, родила мальчика. Несмотря на то, что их мучила фантастическая нужда, жили они весело, подбадривая друг друга. Счастье продолжалось недолго: в девяностых муж Ольги Николаевны очень удачно занялся бизнесом. Но вместе с неожиданно свалившимся богатством свалилось и радикальное изменение в его характере. Ольга Николаевна не могла узнать своего жизнерадостного, где-то даже эпикурейски настроенного мужа, он стал мрачен, подозрителен, равнодушен к всему. Работал он все больше и больше, а своей семьей интересовался все меньше. К тому же решительно запретил Ольге Николаевне работать. «Занимайся ребенком и за домом следи» – именно так он сказал ей тем безапелляционным тоном, который теперь появился у него в разговорах с женой. Хотя сказать «в разговорах» значило бы очень приукрасить действительность: никаких разговоров не осталось и в помине, муж приходил с работы поздно, мрачно молча ужинал и проваливался в тяжелый сон. Ни праздников, ни выходных он теперь не признавал, даже в отпуск Ольга Николаевна ездила всегда только с сыном. Стороной она иногда слышала о том, что мужа ее видят то с одной красоткой, то с другой, но предпочитала ничего не замечать, изо всех сил создавала в доме уют и чистоту, готовила разносолы, мыла, чистила, скребла, водила сына в спортивные секции… Фактически, именно этот ребенок стал теперь единственным центром и смыслом ее жизни. Но и это счастье однажды предало ее. Когда ее обожаемый Коленька поступил в университет, Ольга Николаевна вдруг с ужасом впервые услышала, как сын обращается к ней с теми же снисходительно-презрительными барскими интонациями в голосе, что и муж. На ее требование не говорить с ней подобным образом Ольга Николаевна услышала небрежное: «Ну, мать, ты же ничего из себя не представляешь, ничего не можешь. Так, при отце в прислугах всю жизнь прожила. Вот наш отец – это личность! Он кое-чего в жизни добился.» Она еще не успела пережить этот разговор, как на нее свалилось новое несчастье – муж объявил ей о разводе, именно объявил, как о деле решенном, отнюдь не спрашивая о ее желании. Ей было сорок три года, и за душой у нее осталась жизнь, проведенная на кухне, сын, презирающий ее и стыдящийся ее, – одним словом, разбитое жизненное корыто. Она безропотно развелась, приняв от своего бывшего мужа довольно приличную сумму «отступных», и, полностью деморализованная, раздавленная, уничтоженная, вернулась к родителям, домой, в их провинциальный городишко, откуда уехала двадцать лет назад, полная огромных надежд, планов, восторгов и фантастического счастья.

Работать с ее образованием было негде: японская филология в их широтах в большом количестве не присутствовала. Помаявшись тоской после столичной жизни, тяжко пережив, отревев свою личную драму, Ольга Николаевна прилепилась к своей школьной подруге, работавшей в филиале, и так здесь и задержалась. Она, в общем, пришлась ко двору, хотя выглядела этакой «столичной штучкой» на фоне необычайной простоты нравов и манер старорусской провинции. Ольга Николаевна много читала и всегда была в курсе новомодных течений, говорила, думала и поступала не как все, а исключительно по-своему, как считала необходимым. Обладала хорошим чувством юмора и природной деликатностью. Ада особо отличала Ольгу Николаевну своей симпатией из всех приятных ей методистов в Фуюанях, всегда старалась поговорить с ней, пообщаться, выяснить мнение насчет последних литературных новинок, кино, моды и прочее, прочее. Часто они задерживались и вечером за чаем в филиале, к ним присоединялись другие – такие вечера проходили особенно приятно для Ады.

В этот раз жизнь потекла по тем же, сто лет назад заведенным правилам: пять пар за кафедрой бодро прочитанных лекций, после – стандартная служебная квартира с дежурным ужином – мюсли какие-нибудь, или яблоки, или, на худой конец, пустой чай с хлебом. Готовить что-либо Ада в Фуюанях ненавидела, поэтому довольствовалась малым. В последний, третий день, ее, изнывающую от ностальгии по дому, раздраженную сверх меры предстоящей длительной поездкой в тесной «Газели», остановила на большом перерыве Ольга Николаевна:

–  Ада Андреевна мы всей компанией собираемся пообедать в «Баргузине» Вы пойдете?

–  Разумеется, пойду, есть хочу – умираю!

«Баргузин» оказался очень приличным кафе, а сотрапезниками – компания абсолютно незнакомых Аде мужчин с факультета подземных разработок. На Аду свалилось сразу столько имен, что она даже и не пыталась их запомнить, в памяти осталось одно, принадлежавшее ее соседу, молодому мужчине с довольно своеобразным, будто вырубленным из камня твердым лицом, тяжелым квадратным подбородком и коротко подстриженными светлыми волосами – Владимир Вацлавович. Когда они бывали в командировках, преподаватели-мужчины с инженерных факультетов старались быть галантными и предупредительными по отношению к коллегам-женщинам, Ада это не раз замечала со смешанным чувством неудовольствия и одновременно удовлетворения, и уж конечно, несмотря на это неудовольствие, она всегда пользовалась их услугами. Вот и в этот раз, стоило только усесться за стол, как ей тотчас любезно подсунули меню.

– Что вы там углядели вкусного? – рассеянно спросила Ада.

Владимир Вацлавович послушно начал перечислять:

– Я больше всего люблю мясо, поэтому смотрел, что из мяса есть. Котлеты, поджарка, тефтели…

– Нет, мясо исключается. Оно будит агрессивность, а я нынче миролюбива, как никогда.

– Борщ там еще есть. Я еще люблю борщ.

– О, коллега, , а вы знаете, что на приготовление борща уходит минимум два часа?

Он согласно кивнул:

– Конечно, знаю, я иногда готовлю его. Правда, не часто, изредка, когда уж очень сильно прижмет.

Ада сейчас же восхитилась:

– Вы? Готовите? Класс! Владимир Вацлавович, я горжусь вами. Безусловно, вы – лучший представитель своего пола. Мужчина, который готовит сам, вызывает у меня приступ щенячьего восторга.

– А вы, Ада Андреевна? Вы не готовите?

–  Нет. У меня куховарит мама. Я готовлю только по праздникам, когда время есть.

– Вот видите! А моя мама далеко, приходится мне себе самому готовить.

– А Вы, Ада Андреевна, умеете? Не дисквалифицировались еще с мамой-то кухаркой? – спросил ее один из незнакомых.

– Конечно, умею, но не люблю. Ненавижу, нэ-на-ви-жу.– Ада потрясла рукой, будто что-то стряхивая,– лучше я буду день и ночь работать.

Тот же незнакомый ей мужчина спокойно констатировал:

– Значит, вы – эгоистка, Ада Андреевна. Вы не любите готовить и вся семья должна либо голодом сидеть, либо всухомятку есть. Вы о своей семье не думаете.

– Ваша логика мне понятна,– Ада миролюбиво усмехнулась и кивнула головой,– а вы готовите?

– Я? С какой стати? У меня жена…

– Тогда вы – тоже эгоист. Не готовите, а семья ваша либо голодом, либо всухомятку,– перебила его Ада.

– Но почему я? У меня жена…

– А почему я? У меня муж.

– Но я деньги зарабатываю!

– Так ведь и я тоже их зарабатываю! Тем же способом, что и вы, заметьте, и подозреваю, что и в том же количестве, если не больше. Но с вас этого хватает, вы считаете, что вы свой долг перед семьей выполнили, а я, делая то же самое – не выполнила. Я еще должна куховарить-убирать-стирать. Мне это не нравится.

Ольга Николаевна с большим интересом спросила ее:

– Знаете, Ада Андреевна, все женщины делятся на прибиралок и куховарок. Вы ненавидите куховарить, значит, вы – прибиралка?

Ада усмехнулась саркастически:

– Нет, Ольга Николаевна, я не прибиралка. Это я тоже не люблю делать ввиду очевидной тупости. Если кулинария – это может быть искусством и философией, то уж приборка – это просто откровенная каторга. Мне вообще не нравится ваша типология женщин, Ольга Николаевна. Где вы ее взяли?

– Так всегда говорил мой муж

– Так, понятно. Это чисто мужской взгляд на женщину, сугубо функциональный. У меня нет четко закрепленной функции.

Компания, слушая их с большим интересом, начала веселиться. Молодой, очень приятный парень, вдруг с каким-то даже удовлетворением заметил:

– Федор Васильевич, признайте, что счет 1:0 не в нашу пользу.

Но Федор Васильевич, тоже улыбаясь, не согласился:

– Нет, не признаю. Он в любом случае в нашу пользу, потому что у меня жена куховарит.

Заказанное принесли на удивление быстро, и Ада с голодным пылом взялась за отлично приготовленную рыбу. Владимир Вацлавович тоже ел свой борщ с завидным аппетитом.

Когда дело дошло до кофе, разговор, возобновился. Федор Васильевич, которого, видимо, не устраивал проигрыш по очкам, опять обратился к Аде:

– Значит, вы – феминистка, Ада Андреевна?

– У вас это звучит как ругательное слово, Федор Васильевич! Почему сразу феминистка? Нет. Я просто в здравом уме и с чувством собственного достоинства. Не желаю быть домашним животным. Я – самодостаточная личность.

– Почему же домашним животным? – спросила Ольга Николаевна, которая этот разговор слушала с напряженным, болезненным вниманием.

– Потому что женщины имеют совершенно четкое ролевое закрепление – прислуга и репродукция. Ее держат в доме совсем как сложную бытовую технику – для удовлетворения определенных потребностей, в частности, для приготовления пищи. У мужчины нет предназначения, у женщины есть, как у животного или вещи.

Мне это не нравится. Я даже в детстве всегда выходила за рамки традиционных ролей: никогда не представляла себя ни принцессой, ни Золушкой. Я всегда была героем и вместе с ним совершала подвиги. А-ля Д’Артаньян – шпагой налево-направо. Раз!– и без хвоста-с! А сидеть, пригорюнившись, в замке и ждать принца на белом коне – это не для меня.

Ольга Николаевна согласно кивнула:

– Вы чертовски правы, Ада Андреевна! И ее же за это еще и презирают, как существо второго сорта. Сначала этого все ждут, а потом за это же и упрекают: мол, почему карьеру не сделала и вообще, ты – никто,– ее голос предательски дрогнул.

Владимир Вацлавович, немного поколебавшись, задал ей вопрос:

– А как к вашим взглядам относится ваш муж?

– Они ему не нравятся,– честно ответила Ада,– но он относится к ним с пониманием и уважением.

– Нет, если бы моя жена стала вести такие разговоры…– Федор Васильевич недовольно покрутил головой.

– Я думаю, если бы она стала их вести, вы, как умный человек, сочли бы за благо как-то с ней договориться и приспособиться. Пошли бы на взаимные компромиссы,– Ада усмехнулась примирительно,– просто она у вас не пыталась ничего изменить.

На обратной дороге компания разбилась на группы – Ольга Николаевна взяла Аду под руку. Начали разговаривать о цветах: обе были большие любительницы цветов, у обеих были сады, где и выращивалось все цветочное великолепие в большом количестве. Два года назад Ада привезла с юга очень красивую лиану, посадила и надеялась, что она отрастет. Собственно, говорили именно об этом. Ольга Николаевна интересовалась этим экспериментом, и сейчас спросила, как лиана.

– Такая досада! Не отросла. То ли замерзла, то ли еще чего – не отросла. Андрюшка весь изворчался. Он и на юге, когда они с мужем долбили тамошний камень, который у них почему-то называют землей, все бухтел в том духе, что нельзя жениться на ботаничке, а тут еще все напрасно…– Ада махнула рукой.

– Эти южные растения не для нас все-таки. Лучше я вам дам колючих огурцов, они так неприхотливы, и тоже вьются. Завтра семян принесу.

– Спасибо, Ольга Николаевна, я вам тоже привезу чего-нибудь из сада. Хотите энотеру? У вас есть?

– Очень хочу. Правда, не знаю, что это, но хочу.

Ада улыбнулась: разговор о цветах доставлял ей большое удовольствие:

– Это потрясающей красоты желтый цветок. Его называют ночная свеча. Он светится в темноте. Я его обожаю.

Внезапно Ольга Николаевна ни с того ни с сего сказала:

– А вы знаете, Ада Андреевна, что Невмержицкий на вас запал?

Ада грустно вздохнула и постаралась ответить честно, без всякого кокетства:

– Это Владимир Вацлавович? Разумеется, я заметила, но, честно сказать, недоумеваю. Вокруг полно молодых и красивых, а я уже того…

– Да чего того-то! Вам сколько лет, Ада Андреевна?

Ада, чуть поколебавшись, ответила:

– Тридцать восемь.

Ольга Николаевна одобрительно и слегка удивленно заметила:

– Я думала меньше… Вы очень хорошо выглядите.

Ада саркастически усмехнулась:

– Ну да, Вы уж было подумали, что мне тридцать семь, а тут такая траченная молью вещь.

– Ой не могу! Ада Андреевна, уморили! Что ж вы так себя-то! Невмержицкий Ваш меня вчера этак осторожно, исподволь о Вас расспрашивал: с какой кафедры, то да се, я вижу, он мучается насчет возраста и так между прочим ему, чтобы не заострять, мол ей за тридцать…

На Аду напал смех. Она добродушно сказала, посмеиваясь:

– Ну, спасибо, Ольга Николаевна, за это деликатное «за тридцать», надо было сказать «около сорока», это было бы вернее, но все равно спасибо.

– Кстати, он до сих пор свободен и неженат.

– И это еще ужаснее, что он – свободен. У них, женатых, хотя бы какое-то понимание долга есть, хоть какое-то, а у свободных к этому возрасту – мозги набекрень: либо они уже не надеются иметь нормальную семью, либо смертельно боятся, что все девки на них охотятся и им надо отбиваться. В любом случае, от таких мужчин надо бежать, без оглядки. Да и вообще, мужчины о-очень осложняют жизнь. Я их всех переношу с трудом. Знаете, у меня Андрюшка тут спрашивает недавно:

– Мама, почему фильм идет с таким странным названием «Все мужики – сво…» Разве мы все – сво? Есть же и по…» Я его спрашиваю: Это как? А он мне: Порядочные. Я ему говорю: Конечно, есть. Но их ма…

Ольга Николаевна начала весело смеяться:

– Ой, ма… еще как ма… Это вы верно сказали!

Остаток командировки прошел нечувствительно. Иногда в преподавательской работе много сходного с работой артиста: ими одинаково руководит божественное вдохновение, которое заставляет напрочь забыть о себе, о своих болезнях, неприятностях, неотложных делах. Во время занятий невозможно отвлечься ни на что другое: все время надо напряженно думать и говорить. Полтора часа рассказывать, втолковывать и объяснять – это требует огромного выброса энергетики, затрат интеллектуального и физического ресурса. Поэтому очень часто после занятий преподаватели испытывают «синдром выжатого лимона», когда чувствуешь себя ни на что не годным, ни к чему не способным. Ада в такие минуты ощущала себя даже не лимоном, а поленом-полуфабрикатом, этаким будущим Буратино, которому папа Карло уже сделал глаза, нос и уши, а все остальное – еще нет, поэтому ничем иным невозможно шевельнуть, а, главное, невозможно говорить. Именно в это время она мучительно чувствовала, как неуместно много люди болтают попусту, расходуют слова неэкономно, неточно, неуместно и расточительно. Иногда ей страшно хотелось, чтобы все враз замолчали, и наступила тишина, блаженная, великолепная, вожделенная тишина и безмолвие. Но народ об этом не догадывался и стрекотал, как взбесившиеся птицы весной. Именно в этом состоянии она закончила занятия, ощущая себя немой и бесчувственной деревяшкой. С совершенно деревянными ноющими ногами, деревянными отключившимися чувствами, и, главное, состоящими из твердых пород дерева мозгами, в которых осталось только одна мысль: скорее «сесть на хвост» коллегам, которые прикатили в «Фуюань» на чьей-то машине, и уже призывно сигналили ей, торопя.