Мастер сахарного дела

Глава 6

Коломбрес, декабрь 1894 г.

– Мар, ты бы плащ сверху накинула, – напомнила дочери донья Ана, пока они по пути в церковь обходили заледеневшие лужи. Последние осенние деньки выдались настолько холодными, что дрожью колотило самих святых в церкви Санта-Марии. Небо было затянуто серым с белыми просветами, и каждое утро луга покрывались хрустальной мантией, которая при всей своей красоте приводила к бронхитам и другим грудным болезням.

Это воскресенье, выдавшееся на удивление холодным и заставившее народ кутаться в теплые одежды, отличалось еще и тем, что двумя днями ранее с далекой кубинской асьенды в сопровождении заморского священника в город прибыла Фрисия Нориега.

Фрисию помнили все. А те, кто не помнил, от кого-нибудь да слышали о ней дурное. Поговаривали, пугая всех – от мала до велика, – что смерть ее сестры Ады, первой жены дона Педро Вийяра, – ее рук дело. Эти слухи ходили из дома в дом и стали утихать лишь с отъездом дона Педро на Карибы, где он занялся асьендой «Дос Эрманос», находившейся в собственности его семьи. С тех пор о них только и было известно, что Фрисия родила сына, которого назвали в честь отца.

По окончании мессы Фрисия, сопровождаемая кубинским священником, вышла к алтарю. Он взял слово первым.

– Дети мои, – сдержанным тоном заговорил он, – для меня большая честь находиться здесь, за тысячи километров от нашей асьенды, на этой торжественной мессе, в окружении столь славных и преданных прихожан. Вот уже как с десяток лет я служу в приходской церкви кубинской асьенды «Дос Эрманос», являющейся собственностью вашего достопочтенного сородича, дона Педро Вийяра. Там производят лучший в регионе тростниковый сахар, славящийся своими отборными кристаллами и белым, как снег, цветом. Двести кабальерий[4] – это огромная территория, уход за которой требует немалого числа людей. Некоторые из них – надсмотрщики и опытные операторы – ваши ближние, те самые юноши, уехавшие на Кубу в поисках лучшей жизни. И эти юноши, сделавшиеся теперь настоящими мужчинами… – священник в сомнениях запнулся. – Чья сила закалялась трудами и добродетелью… Мужчинами честными, преданными своему покровителю и общему делу. Этим я хочу сказать, дети мои, что в сложившихся обстоятельствах… так немного возможностей…

Здесь в его речи вмешалась Фрисия:

– Этим мой дражайший отец Мигель хочет сказать, что мужчины те хотят создать семью, а в асьенде, к великому сожалению, женщин на них не достает. Поэтому мы обращаемся к вам, уважаемые жители города, чтобы мы вместе нашли выход из сложившихся затруднений.

Слова Фрисии эхом отдались от стен церкви, и в течение нескольких последовавших за тем мгновений был слышен лишь шелест юбок и платков, словно бы трепетавших под порывом пронизывающего ветра, ворвавшегося с улицы.

Какой-то сеньор осмелился своим вопросом нарушить воцарившуюся в храме тишину.

– Хотите, чтобы мы отправили своих дочерей на Кубу и выдали их за ваших служащих?

– В сущности, – ответила Фрисия, – насколько мне известно, большинство наших юношей уже писали родным с просьбой найти им невесту, но ответ получили лишь двое. Разве мы в праве отказывать им в святом таинстве бракосочетания? Мне было отрадно увидеть вымощенную брусчаткой площадь, новую крестильную купель в церкви, отделанное здание ратуши и городское освещение. Большая часть всех этих преобразований совершается на средства от взносов, сделанных приходскими сынами в Америке. Они отправляют в родные деревни часть заработков, идущих затем на общественные нужды, которыми пользуетесь вы все. И я не сомневаюсь, что щедрость ваших ближних им воздастся. – Фрисия окинула прихожан столь пронзительным взглядом, что стоявшие в первом ряду даже потупились. – С другой стороны, я рада вам сообщить, что асьенда располагает всеми возможными удобствами для достойной жизни. Дома у надсмотрщиков и операторов каменные, с ограждениями. В каждом – по три спальни, собственный сад, огород и домработники. И это не говоря о райском климате, где кости не ломит и не пухнешь от холода. Птицы не улетают в теплые края на зимовку. Цветы цветут круглый год. Все утопает в пышной растительности, а рядом с невысокими, покрытыми зеленью холмами, из-за которых на рассвете выглядывает солнце, возвышаются стройные пальмы. Ах, дорогие мои сородичи, суть человеческого существования есть любование тропическим небом – таким синим и глубоким, что сотворить его мог только сам Господь Бог.

При выходе из храма на скорчившиеся фигуры прихожан обрушилась вся суровость зимы, облепив их мокрым снегом.

– Вы заметили? – обратилась донья Ана к Мар и Баси, когда они, взявшись за руки, возвращались домой. – Не одна девушка сегодня ночью будет спать и видеть, как бы выйти замуж за надсмотрщика этой асьенды.

Речи Фрисии обеспокоили Мар. Поразительно, что кто-то может выйти к алтарю и просить о невестах, словно о какой лонганизе[5].

Придя домой, Баси продолжила готовить обед. Мар же с доньей Аной ворвались в приемную доктора не стучась, намеренные ввести его в курс дела и рассказать о произошедшем в церкви. Находившаяся там пациентка в это время застегивала на блузе пуговицы. Доктор Хустино сурово взглянул на нежданых гостей.

– Можно поинтересоваться, в чем дело? Разве не видите, что я занят?

– Прошу нас извинить, мой дорогой, – произнесла донья Ана, снимая тяжелый шерстяной плащ-накидку. – Ты не поверишь, что стряслось сегодня на мессе.

Доктор Хустино сделал ей рукой знак потерпеть, пока он разговаривал с пациенткой.

– Придется лечиться от катара, донья Эльвира. Я пропишу вам сироп, а вы отлеживайтесь и пейте наваристый куриный бульон. Если начнется лихорадка – обращайтесь незамедлительно.

– Не могли бы вы, донья Ана, прописать мне лучше каких-нибудь трав? У моей соседки Франциски от сборов, которые дала ей ваша супруга, прошел живот. К тому же, доктор, в последний раз этот сироп обошелся мне в полторы песеты, а мокрота мучила еще два месяца. Если вы не против, то в этот раз я бы попробовала травы доньи Аны, которые к тому же ничего не стоят.

– Сейчас соберу мешочек и принесу, – отозвалась донья Ана. – От мокроты хорошо помогают бурачник лекарственный и розмарин.

– Ана! – возмутился доктор Хустино, упершись руками в бока.

Та улыбнулась и, взмахнув юбками, выскочила из приемной. Заплатив доктору за осмотр, донья Эльвира вышла вслед за ней.

Оставшись с отцом наедине, Мар стала рассказывать ему о случившемся в церкви. Вдруг в прихожую ворвалась, вся дрожа, Фрисия Нориега, укутанная в толстое коричневое пальто.

– Господи Иисусе, ну и холод, – произнесла она, входя в незапертую приемную. – Я уж и позабыла, какие здесь зимы.

Заметив на лице доктора Хустино удивленное выражение, она спросила:

– Как, доктор, неужели вы меня не узнаете?

Опомнившись, доктор Хустино подался ей навстречу и протянул руку.

– Как же, донья Фрисия, вы за эти годы ничуть не изменились. Вы, слышал, прибыли к нам несколько дней назад. Что вас сюда привело?

– Щекотливые вопросы, доктор, требующие личного присутствия. Нужно продать земли и придумать, что делать с нашей старой виллой, пока не сгнила. Но надолго мы здесь не задержимся – может, на пару месяцев.

– Что ж, чем в таком случае могу быть обязан? Вам нездоровится?

– Ничего подобного, хотя путешествие на корабле – то еще мучение, даже первым классом. Океан так и штормило. Отвратительно: для него что бедные, что богатые – все одно.

Доктор Хустино улыбнулся и предложил ей присесть.

– Ну раз вас ничего не беспокоит…

– Не буду ходить вокруг да около, доктор. Мы строим в асьенде медицинскую часть.

Сидевшая на стуле Фрисия нарочито замолчала, наблюдая за его реакцией.

– Очень за вас рад. Такая крупная асьенда, как у дона Педро, нуждается в подобных вложениях.

– Безусловно. Раньше у нас имелось нечто вроде деревянного барака с койкой, и раз в неделю из Сагуа-ла-Гранды к нам приезжал врач.

– Что же вы делали с больными все остальное время?

– Молились за них, доктор, что ж еще. – Фрисия загоготала и на мгновение бросила взгляд на Мар, которую она с тех пор, как вошла в приемную, намеренно не замечала. – Собственно, именно поэтому я и пришла.

– Я вас не понимаю.

– Не беспокойтесь, сейчас поймете. Дело в том, что медицинская часть будет готова уже к моему возвращению, и нам нужен опытный врач.

Доктор Хустино потер лоб рукой.

– Вы предлагаете мне должность врача в асьенде?

– Совершенно верно.

Несмотря на всю серьезность заявления, доктор Хустино от души рассмеялся.

– Что ж, в таком случае мне очень жаль, но я вынужден отклонить ваше предложение.

– Я вам, доктор, еще ничего и не предлагала. – Фрисия на мгновение замолчала и, расправив плечи, осмотрела стоявшую на столе корзинку с тушками кролика и двух голубей. – Полагаю, муниципальные власти по-прежнему выдают скудное жалованье, как и шестнадцать лет назад. А весь заработок, который вы получаете здесь, у себя в приемной, берете натурой. И это не говоря о том, что в народе еще жив обычай идти к цирюльнику прежде, чем к врачу. Боже святый… до чего же мы в некоторых вещах еще отстаем…

Хустино молчал.

– Смотрите, – продолжала Фрисия, – мы предлагаем вам месячную ставку, равную вашему годовому доходу. Надеюсь, я ясно выражаюсь.

Доктор Хустино оторопел.

– Совершенно ясно, – с огромным удивлением наконец ответил он.

– Первый договор заключим на пять лет, и если обе стороны будут согласны, то продлим еще на пять.

– Но позвольте…

Совершенно сбитый с толку доктор Хустино впервые за все это время обменялся с дочерью взглядом. На этот раз внимание Фрисии переключилось на Мар. Она знала, что ей было около тридцати и что она не замужем. А также то, что она отклонила предложение Виктора Гримани. Уже поэтому она испытывала к ней презрение, которое даже не пыталась скрывать.

Мар ощутила на себе всю тяжесть темных глаз Фрисии, смотревших на нее словно на вышедшую из употребления рухлядь.

– Насколько мне известно, обстановка на Кубе неспокойная, – произнес доктор Хустино.

– На востоке, возможно, и да. Время от времени возникают повстанческие отряды, вот только они забывают, насколько обе стороны изнурены последней войной. Никто их не поддерживает, за исключением разве что отдельных несогласных негров. Наша асьенда расположена по ту сторону Ла-Троча-де-Хукаро-Морон[6]. Нас защищают шестьдесят восемь военных фортов, семьдесят одна сторожевая башня с освещением и, конечно же, солдаты нашей армии.

– Прошу меня простить, донья Фрисия, но ваше предложение застало меня врасплох.

– Не беспокойтесь, доктор, я все прекрасно понимаю. И поэтому не жду мгновенного ответа. Подобные решения принимаются всей семьей.

Глава 7

На вилле Вийяр Фрисии все пахло гниющей древесиной. Она вспоминала, как вместе с сестрой Адой впервые переступила порог этого величественного особняка. Ей тогда было всего шестнадцать. Ее впечатлили великолепно расписанные кессонные потолки – те самые, на которые она теперь снова глядела с прежним восхищением.

Она вынула шпильку, удерживавшую на голове шляпу, и домоправители Амалия и Хакобо провели ее по особняку, показывая ей убытки, нанесенные годами сиротливого существования.

– Сырость страшнее всего, – говорила ей Амалия. – Насилу дается поддерживать дом в надлежащем виде. Слишком уж он велик. Такому особняку нужен хозяин – без него он долго не простоит.

– Есть один приют для бездомных девушек, им бы как раз подошел, – выпалил Хакобо. – Не знаю, как вы…

– Отец Гало мне давно писал о них, – прервала его Фрисия. – Им платить нечем.

– Это благотворительное общество, – настаивал Хакобо, словно бы этим объяснялась их несостоятельность. – А тут такой домище – и пустует. Если в нем никто не поселится, то день ото дня убытки будут только увеличиваться.

– Мы не сестры милосердия. Хватит и того, что мы перечисляем приходской церкви.

Немногим позже, когда Фрисия пересказала отцу Гало разговор со своими домоправителями, он решился ее переубедить, а более подходящего случая нарочно не выдумать. В честолюбии Фрисии он нисколько не сомневался: знал он ее гораздо лучше, чем им обоим того бы хотелось. Дон Гало считал, что подкупить людей, сумевших достичь таких высот в обществе, можно было лишь одним способом.

– Дорогая Фрисия, – начал он, – не забывайте: признание – оружие очень мощное, и таковым и останется, пока человек принимает то, чего принимать бы не стоило.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что всегда будет существовать нечто большее, чем деньги.

– Что же?

– Разумеется, репутация. Я уверен, что самые высокопоставленные лица оценят ваш поступок по достоинству. Возможно, слух о нем дойдет даже до самой королевы, которую волнует судьба народа – она проводит немало времени в разъездах по нашей многострадальной Испании. Не забывайте, что за особые заслуги горожан на площадях ставят в их честь бюсты.

Прищурившись, Фрисия окинула отца Гало внимательным взглядом.

– И у скольких из этих бюстов имеются банты с серьгами?

– Уж у скольких-нибудь да имеются. Я хочу лишь сказать, что добрые дела, преодолевая время, остаются в истории, ведь плоть превращается в прах, и скоро о ней забывают. Если вы уступите вашу виллу бездомным девушкам, я лично позабочусь о том, чтобы на входе установили ваш бюст. Из белого мрамора, если пожелаете. К тому же, как бы вы ни открещивались, вам самим не понаслышке знакомо их положение…

Фрисия поменялась в лице, и отец Гало тут же пожалел о сказанном – своими словами он едва не переступил черту канонического права. Однако исправить уже было ничего нельзя – на лице Фрисии отобразилась правда, которую она долгие годы упорно не хотела признавать. Отцу Гало она исповедалась лишь однажды – и лишь потому, что жизнь ее тогда висела на волоске. А он в конечном счете узнал ее самые сокровенные тайны.

Вот почему она глядела на него с желанием его растерзать.

Той ночью Фрисия уснула быстро, однако сны ей снились беспокойные, и вместо бюстов со своим лицом она видела камни, огонь, факелы и саваны.

Отцу Гало, напротив, уснуть далось нелегко. Он чуть было не совершил фатальную ошибку, напомнив Фрисии о том, что она открыла ему во время исповеди, – грубое нарушение Церковного канона, которое каралось вплоть до отлучения. Фрисия, безусловно, его презирала: он был единственным, кто знал самую страшную ее тайну. Как сказал один писатель-иезуит, живший много веков назад, «сообщил свои тайны другому – стал его рабом». Более двадцати лет прошло с тех пор, как Фрисия, бившаяся во внезапно охватившей ее горячке и чувствовавшая скорую кончину, послала за ним Амалию, чтобы покаяться, на случай если завтра она уже не проснется, а предстанет перед Господом во всей наготе своих прегрешений. Верующей Фрисию назвать было нельзя, да и мессы она посещала разве что для вида. Но в тот день ей казалось, что она отдает Богу душу, и вся ее сила разбилась виной на мелкие осколки.

Мгновение мимолетной слабости.

Оставшись с отцом Гало наедине, Фрисия излила ему всю душу.

Однако той ночью ее жалкое существование не кончилось – она выжила. Словно сбросив с плеч всю тяжесть совершенных ею грехов, она излечилась и от горячки. Едва поднявшись на ноги, она тут же предстала в церковной ризнице и дала отцу Гало понять, что ее покаяние – не что иное, как бред полоумной, что не следует принимать ее слова во внимание и, уж конечно, не следует им придавать ни малейшего значения.

С искрой ужаса в глазах отец Гало кивнул, делая при ней вид, будто все сказанное ею – не более чем бред предсмертного часа, выдумки разума, блуждавшего в тумане мира иного. Его охватил страх. Он заглянул в потемки ее души – и от увиденного там ужаснулся. На смертном одре душой не кривят.

Несмотря на прошедшие годы, исповедь Фрисии запечатлелась в памяти отца Гало в первозданном виде. Со сверкавшими в горячке глазами она рассказала ему, что они с сестрой Адой выросли в столичном приюте и что о родителях они ничего не знали. Хотя Ада и была двумя годами ее старше, Фрисия призналась, что та никогда за нее не заступалась, что с ней она чувствовала себя преданной и покинутой. Со временем в ней зародилась глубокая обида, которая с годами становилась все сильнее, пока наконец не переросла в ярую ненависть. Так началось долгое душеизлияние, которое в течение последовавших за тем дней и даже недель не давало отцу Гало покоя, так что он даже решился написать епископу на предмет того, как ему следовало поступить. Его волновало, где кончается таинство исповеди и доколе можно хранить молчание. Ответ епископа подтвердил его догадки: его церковным долгом было хранить тайну личной жизни кающегося и никогда не обнаруживать открытого ему на исповеди. Неприкосновенность тайны исповеди не может быть нарушена даже в случае тяжкого преступления против него самого или всего человечества и не должна быть раскрыта ни устно, ни письменно, ни знамением, ни исповеданием в свою очередь другому священнику в поведанном ему грехе. Неприкосновенность тайны доходила до того, что священника, намеренно использовавшего признание против кающегося, непременно отлучали от церкви.

Стало быть, мало того что дону Гало запрещалось напоминать Фрисии об исповеди без ее на то согласия, так он еще за сделанное ею в горячке раскаяние должен был отпустить ей все грехи.

В чистосердечии Фрисиного покаяния отец Гало глубоко сомневался, но иного выбора у него не было, и желал он только одного – чтобы она как можно скорее покинула город.

Пятью днями позже Фрисия сообщила ему о своей готовности уступить виллу благотворительному обществу, добавив, что у нее имеется подписанная супругом доверенность действовать от его имени, что, она надеется, этот поступок ей зачтется и что на церемонию открытия пригласят самых высокопоставленных лиц провинции и столицы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Лус-Дивина (исп.Luz Divina) – Свет Божий. (Здесь и далее примеч. пер.)

2

Кабильдо (исп.cabildo) – африканские этнические объединения, братства.

3

Мамби (исп.mambí) – название партизан, боровшихся за независимость Кубы от испанского владычества в XIX в. в ходе Десятилетней, Малой, Войны за независимость и Испано-американской войны.

4

Кабальерия (исп.caballería) – земельная мера, равная на Кубе 13,42 га.

5

Лонганиза (исп.longaniza) – сухая сыровяленая колбаса.

6

Ла-троча-де-Хукаро-Морон (исп.la trocha de Júcaro-Morón) – укрепленная военная линия, построенная с целью воспрепятствовать проходу повстанческих сил в западную часть острова во время Первой войны за независимость (1868–1878).