Когда я вспомню
– И что это? – Он максимально откинулся на спинку стула, с подозрением смотря на вещи у меня в руках.
– Это, – я протянула ему таблетки, – обезболивающее. Это, – потрясла его сумкой, – сами видите. Давайте, пейте уже, не задерживайте очередь.
Признаться честно, было в этом что-то неловкое: стоять рядом с ним и накручивать на руку бинт. И он, судя по всему, чувствовал себя примерно так же, раз, вопреки обыкновению, молчал и старательно отворачивался от меня.
– Это, конечно, не мое дело, но вы точно до спектакля восстановитесь?
– Не переживай, Сашенька, – Ромодановский поморщился и подтянул бинт еще немного выше. – Носить на руках такую красавицу, как ты, мне ничто не помешает.
Вот что мне всегда нравилось в комплиментах Григория Ивановича – то, что они были теплыми. В них не чувствовалось того сально-пошлого наполнения, которое часто сопровождало эти слова в устах других мужчин.
– Скажете тоже… нашли красавицу. Сейчас-то что делать будем? Предупредим Церес?
– Нет! – Он с такой силой перехватил меня здоровой рукой за запястье, что я даже растерялась. – Не надо. Не делай из меня немощного старика в глазах остальных, ладно? Тебе бы тоже не следовало ничего знать, по-хорошему.
– Ладно… я не скажу, конечно. Но вы мазохист, честное слово.
– Знаешь, – криво ухмыльнулся он, – в нашей профессии лучше быть мазохистом, чем калекой.
В зал мы успели вернуться до окончания перерыва. Погруженная в свои мысли, я даже не заметила, как прикрепленная ко мне Света тихо кашлянула над ухом. Лицо ее было наполнено крайним скептицизмом.
– Саша, правильно? Мне Эмилия Львовна сказала, если что, к тебе обращаться…
– Ага. Да. Саша. – Я потерла лоб, с трудом настраиваясь на ее волну. – Что хотела?
– Слушай, а у вас всегда здесь такой бардак? Не репетиция, а цирк какой-то. Нас бы мастер поубивал всех по очереди, если бы мы настолько неподготовленными пришли.
Прекрасная наивность и самоуверенность юности вызывала желание вместо «Петра Первого» начать играть «Преступление и наказание». Я Раскольников, Света старуха-процентщица, спешите видеть.
– Свет, ты сама понимаешь, что это первая репетиция в сезоне. Естественно, все расслабились и немного играют дурку. Подожди, будет прогон перед спектаклем – увидишь, как ребята поменяются. Может, у тебя по твоей роли есть вопросы?
– Да какие тут вопросы могут быть? – Она вздернула немного курносый нос. – Это и коряга сыграет. Как и большинство здешних ролей.
Слушая ее, я отчаянно пыталась вспомнить, почему нехорошо бить людей. Особенно коллег. Особенно новых коллег. Единственное, что приходило на ум – это Уголовный Кодекс, но и он сдерживал все меньше и меньше. К счастью, спасение пришло в виде внешнего фактора. Фактора по имени Эмилия Львовна.
– На сцену, негодяи, и не приведи вам Станиславский опять меня разочаровать!
***
Собраться с духом и заставить себя заняться пробами я смогла только к вечеру. Ненавижу эти съемки. Все время кажется, что на видео ты получаешься неудачно, не так стоишь, не то говоришь… в общем, позорище то еще. И тот факт, что в результате тебя кто-то куда-то все-таки выбирает, кажется даже не чудом, а, скорее, сумасшествием.
Удивительно, но для проб в насквозь прозаическое произведение с нас потребовали стихи. Обязательно двадцатый век, обязательно русского автора, но не военного периода. Интересно, у скольких моих коллег первым желанием было взять что-то матерное из Маяковского? За себя и Олега я даже не сомневалась. Последний, кстати, вполне мог что-то подобное даже записать. Еще и пройти с этим в следующий тур.
К счастью, литературу мне еще в школе преподавала чудная женщина. Она искренне считала, что без знания ПДД порядочный человек вполне способен прожить. А вот на-гора выдать наизусть пару десятков стихотворений он обязан.
– Быть может через годы, быть может через дни, с тобой мы будем вместе, и будем мы одни…
Я воскрешала в голове знакомые уже столько лет строчки Бальмонта. Практически единственные, которые подходили Маргарите, по моему мнению. Правда, делать это приходилось, параллельно перерывая балкон в попытках найти в коробках кольцевую лампу. Все те вещи, которые мы еще не успели разобрать после переезда, были аккуратно сложены именно там. Ну как аккуратно… по ощущениям, их запихивали ногами с мыслью «и так сойдет».
– Заклинания читаешь, солнышко? – Надо же, а я и не слышала, как открылась дверь. Вот она – великая сила поэзии. Игорь перегнулся мне через плечо и небрежным движением выдернул из коробки сначала кольцо лампы, а потом и подставку. – Это ищешь?
– Как ты догадался?
В благодарность за успешные поиски он тут же получил поцелуй, от чего засиял если не как стоваттная лампочка, то точно как ее младшая шестидесятиваттная сестра.
– Совокупность признаков и глубокое понимание твоей философии. – Игорь поправил на носу очки средним пальцем, изображая из себя замученного наукой аспиранта, но не выдержал и хохотнул. – Ты вся взъерошенная, что-то читаешь по памяти и роешься в коробках. Диагноз: кастинг рядовой, пробы обыкновенные. Ладно хоть в этот раз меня не проклинаешь, и на том спасибо.
– Чего, прости?
Я даже удивиться толком не успела, как Игорь двумя движениями уже собрал лампу, а потом выставил с балкона сначала ее, а потом и меня.
– А чего, не помнишь, что ли… – Он стянул с себя свитер, довольно точным броском отправил его на спинку стула и с удовольствием потянулся. – Стоп, или я тебе не рассказывал? Короче, это было, когда ты институт закончила и по театрам моталась, ища место. Помнишь, у вас там этот просмотр был, потом кастинги чуть ли не через день и ты тряслась как осиновый лист?
Меня аж передернуло от этих воспоминаний. Что-что, а это я переживать еще раз точно не хотела. В тот период с каждым полученным отказом мною все сильней овладевало отчаяние. Казалось, что я зря училась столько лет, что никогда не найду себе работу и вообще закончу жизнь под мостом в коробке из-под стиральной машины. А если сильно повезет – то из-под холодильника.
– Помню, конечно, – осторожно подтвердила я, пока не понимая, куда он клонит. – Такое захочешь – не забудешь.
На моем животе скрестились большие теплые руки: Игорь обнял меня со спины и положил голову на плечо. Его голос, тихий и на удивление немного мечтательный, как будто рассказывал мне самую добрую сказку на свете:
– Точно. И вот представь: сплю я себе, никого не трогаю. Внезапно слышу – шум какой-то. Ну как шум, шорох, как будто мышь где-то в углу устроилась. Просыпаюсь – и точно, мышка. Правда, метр шестьдесят ростом и Сашей зовут.
– Это уже не мышь, это крыса какая-то. – Я облокотилась на него, наслаждаясь уютом и привычным чувством защищенности, которое окутывало меня всякий раз в радиусе двух метров от этого невозможного мужчины.
Полемика в области имянаречения плавно перетекла в физическую плоскость. Проще говоря, Игорь в знак несогласия укусил меня за ухо.
– Я сказал – мышь, значит, мышь. И вот ходит она по комнате, себе лицо снизу телефоном освещает и бормочет что-то инфернальное. У меня только одна мысль тогда в голове крутилась: «Все, допрыгался, Игореша. Сейчас проклинать будут.» На всякий случай даже вспомнил, в какую сторону креститься. А, ну и еще с кровати свесился, проверил, не нарисована ли под ней пентаграмма.
– И как? – Я уже не знала, смеяться мне или извиняться. Мозг напрочь отрицал наличие такого события в жизни. Хотя он у меня в принципе товарищ ненадежный; полагаться на него в таких вопросах – все равно что обращаться к Ивану Сусанину с просьбой провести экскурсию.
Игорь только хохотнул мне в ухо, вызвав этим толпу мурашек, промаршировавших по спине.
– Живой, как видишь. И даже здоровый. Ты на меня тогда посмотрела, как будто и не видела вовсе, сказала что-то вроде «Сейчас-сейчас, я еще одну страничку» и ушла на кухню. Правда, «сейчас» в итоге получилось только часов около четырех утра, когда я встал и обнаружил, что кто-то, не будем показывать пальцами, умудрился заснуть в ванной, обнимая душ. Хорошо хоть воду перед этим не включил.
– Ужас какой… – я прижала ладони к мгновенно потеплевшим щекам.
Нет, я, конечно, всегда считала себя излишне увлекающимся человеком. Сколько раз приходилось читать до пяти утра, только чтобы закончить особо интересную книгу, и потом, поспав от силы пару часов, страдать весь следующий день? Но чтобы отрубиться в ванной – это что-то новенькое… а, главное, совершенно этого не помнить.
– Вот и я о том же, – довольно подтвердил Игорь, развернул меня лицом к себе и чмокнул в кончик носа. – Поэтому я командую тебе план действий. Никаких ночных повторений, ты и так все помнишь. Сейчас настраиваешь свет, все записываешь и идешь на кухню пить вкусный чай с твоим любимым тортиком. Я как раз зашел купил по дороге. Пока будешь релаксировать – я успею все смонтировать. Идет?
Что и говорить, мой муж страшный человек. Готов распоряжаться почти каждой минутой моей жизни. И вот как такому возразить?
С первого раза, конечно, ничего не получилось. Со второго, третьего и четвертого, впрочем, тоже. То запнусь на середине строки, то слова местами поменяю, то, чисто все отчитав, посмотрю результат и с удивлением обнаружу у себя прическу в духе «я упала с самосвала, тормозила головой». После получаса мучений я почувствовала, что начинаю закипать. Строки о любви звучали уже с отчетливой жаждой убийства.
Пришлось пользоваться изученным еще на первом курсе способом и старательно дышать на счет. Или, как говорил Игорь, сопеть как ежик. Остальным это вроде бы действительно помогало расслабиться. А я через несколько минут начинала чувствовать, как настолько задолбалась считать по кругу до четырех, что меня больше уже ничего не беспокоит.
Пятая, юбилейная попытка. Если и она не удастся – на сегодня придется заканчивать. Просто потому что ближе к ночи новую лампу я нигде не куплю, а эту точно разобью. И хорошо еще если об пол, а не о голову первого попавшегося прохожего.
– Быть может через годы, быть может через дни…
Главное в такие моменты, когда ничего не получается – отстраниться от происходящего. Наблюдать за собой как будто со стороны. Иначе вместо того, чтобы вдумываться в смысл того, что ты произносишь, ты будешь судорожно вспоминать следующую строфу, следующую строку, следующее слово. К счастью, отключать мозги у меня всегда получалось прекрасно. Гораздо больше проблем было с тем, чтобы их включить.
– Готово… – через пять минут я зашла на кухню с утомленным вздохом хорошо выполнившего свою работу человека.
– Да я уже слышал. – Игорь протянул мне кружку, от которой поднимался парок и невероятно завлекательно пахло малиной. – Особенно тебе удался дикий крик достойного представителя племени мумба-юмба в конце. Прямо захотелось дать тебе копье и отправить охотиться на дикую свинью.
– Ты сейчас дошутишься и я начну охотиться на домашнюю. – Я с намеком посмотрела на него и кинула прямо в руки телефон. – Ориентируйся по последней записи, пожалуйста. Первая вроде тоже ничего получилась, но у меня там голос пару раз дрогнул.
– Ага, давай, поучи дедушку кашлять, конечно, – Игорь говорил это, уже не глядя на меня. Он подключил телефон к ноутбуку и успел погрузиться в такой сладостный для него виртуальный мир.
Мне же оставалось только сидеть и наслаждаться плодами его заботы. То есть пытаться не сожрать ягодный торт в одно довольное лицо. Торги с совестью проходили с переменным успехом, однако они стали куда веселее, стоило мне вспомнить, что количество съеденного прямо пропорционально ширине задницы на следующий день.
– Все. – Игорь довольно отвалился на спинку стула и повернул ко мне экран. – Принимай работу.
Все было прекрасно: выровненный цвет, такой же ровный, приятный ушам звук. И даже собственные интонации и лицо мне в кои-то веки нравились. Оставался только один вопрос…
– Какого черта ты добавил в конце мем с котиком и фразой «Спасибо за внимание»?!
[1] Постельничий – старинная должность придворного, в обязанности которого входило следить за чистотой, убранством и сохранностью царской постели.
Глава 4
Дни спектаклей были пыткой. Нет, не сами вечера, с ними-то как раз все было в порядке. Нормальный рабочий процесс. Разве что возвращаться домой ближе к ночи бывало иногда страшновато. Нет, меня приводила в глубокий восторг политика театра, по которой, если спектакль начинался в семь, на месте надо было быть уже в двенадцать. И ладно бы ради чего-то полезного, так нет же. Ради прогона, читай: еще одного спектакля. Вот только вечером перед публикой у тебя появлялись здоровый азарт и желание выложиться на все имеющиеся внутри проценты, даже во время сцен, в которых ты не задействован. Днем же их заменяли желания доспать недоспанное и поаутировать в стену.
Неприятности начались уже на входе. Пропуск то ли завалился на дно сумки, то ли вообще остался отдыхать дома на тумбочке, а тетя Маша наотрез отказалась поддаваться умоляюще сложенным на груди рукам. Прошмыгнуть мимо нее под турникетом тоже бы не получилось. Поместиться бы там я поместилась, если бы сообразила сразу так сделать. Но теперь монументальная фигура тети Маши стояла за ней немым укором всем моделям старика Рубенса.
– Саша, я, конечно, понимаю, что размышления – не самая сильная твоя сторона. Но, может, ты будешь шевелиться как-то поактивнее? Или что, с утра в твоей очаровательной головке смогла завестись только одна мысль и ты ее потратила, чтобы выбрать наиболее отвратительную по расцветке кофту?
После этого душевного приветствия меня старательно оттерли вбок и женщина, которую язык не повернулся бы назвать пожилой – таким скорее навешивают ярлык «дама неопределенного возраста», хотя бы из инстинкта самосохранения – небрежно мазнула пропуском по пикнувшему сканеру.
– И вам доброе утро, Людмила Сергеевна, – вздохнула я, а стоило ей повернуть в коридор, ведущий к офису Церес – вполголоса добавила: – Что же вы уже с утра такая добрая? Спали плохо? Гроб неудобный попался, наверное.
Сзади попытался скрыть смех вошедший Ромодановский, но безуспешно. А звуков искренней радости Людмила Сергеевна выносить не могла. Даже не с утра, а в принципе. Поэтому она тут же крутанулась на каблуках и вернулась, доставая из рукава свое главное оружие – отточенное за долгие годы жизни презрение к людям.
– Гриша, любимая ты мечта психиатра! Когда ты уже перестанешь воспитывать в молодежи такое неуважение к опытным коллегам? Да мы играли еще тогда, когда они даже на свет не появились!
– А уважение, Людочка, это тебе не титул Народного артиста, его за выслугу лет не дают. Его заработать надо. А ты такими темпами заработаешь только еще одну язву вдобавок к имеющейся, ненаглядная ты моя, – он оценил округлившиеся от последнего обращения глаза Людмилы Сергеевны и с усмешкой закончил: – В смысле, глаза бы мои на тебя не глядели.
Если в мире и были люди-антагонисты, то это однозначно Балашова и Ромодановский. И дело даже не в разнице полов. Или роста, хотя ей, чтобы посмотреть на него сверху вниз, буквально понадобилась бы табуретка. А лучше барный стул. Скорее… противоположность мировоззрений? Не сказать, что Григорий Иванович относился к жизни с оптимизмом и так уж сильно любил людей. Скорее, Людмила Сергеевна отчаянно их ненавидела.
– Я думала, она ему в горло вцепится, – рассказывала я Олегу перед прогоном, откидываясь на стул так, чтобы он балансировал на двух ножках, и подпиливая ногти. – Знаешь, от них иногда такой энергетикой веет, что кажется, будто они вместе. Ну или должны быть.
– Тихо ты! – Он явно боролся с желанием пнуть по ножкам и посмотреть, как я буду барахтаться на полу. – При Иваныче такое не ляпни. Не простит.
Я могла сколько угодно притворяться, что не люблю сплетни, но факт остается фактом – в нашем тесном кружке невозможно было не обращать внимание на жизнь других людей. Старина Шерлок повесился бы от зависти, если бы узнал, как много выводов можно сделать по изменившемуся тону помады одной из актрис.
– Короче, докладываю в двух словах. – Олег потер подбородок, убедившись, что царь у него сегодня будет гладко выбритый, и продолжил: – Ромодановский однажды был женат. Давно, правда. Ключевое слово уяснила?
Я мрачно покивала.
– «Был». И что, там такая неземная любовь была?
– Вот этого не знаю, – ответил он. – С другой стороны, он после этого за больше чем тридцать лет не женился второй раз. А это, как ни крути, говорит само за себя.
С математикой у меня всегда было не весело. Иначе я бы не выбрала насквозь гуманитарную актерскую профессию. Но все-таки операции в рамках двузначных чисел были подвластны даже человеку со столь же двузначным ай-кью. Получалось…
– Ему еще и тридцати не было, когда они расстались?
Олег тут же поднял в воздух указательный палец, заставив меня замолчать на полуслове.
– Поправочка. Прости, сразу не пояснил. Они не разводились. Она погибла. Причем настолько трагически, насколько это вообще возможно.
– Оу… – Да, теперь предупреждение не трогать с этим вопросом Григория Ивановича смотрелось вполне себе логично. – Расскажешь?
О своем вопросе мне пришлось пожалеть уже через пару минут. Именно столько потребовалось Олегу, чтобы перейти от описания жены Григория Ивановича – маленькой хрупкой девочки, с которой он, тогда еще новичок только что созданного питерского театра на Садовой, познакомился в метро – к их последней поездке к его родителям в деревню. Бревенчатый дом, возведенный умелыми руками мужской части семьи, вставал перед моими глазами как настоящий. И в нем была веранда, на которой было так удобно спать… к счастью. Или к сожалению.
– Говорят, Иваныч тогда то ли перепил, то ли просто ему жарко стало. – Олег даже не размахивал руками, как обычно. Вместо этого он щелкал костяшками, выворачивая пальцы под немыслимыми для обычного человека углами. – Суть в том, что он вытащил раскладушку на веранду и там заснул. Весной, в мае, когда на улице еще холода и все нормальные люди печку топят.
– И что? – Как будто бы я не хотела дослушивать эту историю. Комок в горле отчетливо на это намекал.
– Что-что, – горько хмыкнул Олег. – Подробностей я не знаю, мелкая. То ли пожар был, то ли заслонку закрыли и угорели. Главное то, что наутро он остался круглым сиротой и вдовцом одновременно. И его вроде даже на допросы потом таскали. Подозревали в том, что он это все из-за наследства подстроил. Но ничего не доказали и отпустили.
Никогда не знала, как реагировать на сообщения о чьей-то смерти. Слова кажутся пустыми и пошлыми, куда девать руки – толком не знаешь. К счастью, с Олегом можно было просто переглянуться и синхронно понимающе вздохнуть.
– И что, он после этого не…? – я даже не знала, как закончить вопрос.
Он только плечами пожал.
– Сама понимаешь, если в порочащих связях и был…
– … то не замечен?
Обсуждение пришлось спешно прервать из-за ввалившихся в гримерку дорогих коллег, которым мы срочно понадобились. Конечно, ведь пробы сами себя не обсудят. Мне же так интересно, кто что для записи выбрал и какие творческие муки при этом испытывал! Хотя я точно знала, что эти «творческие муки» отличались только градусом и цветом напитка.
Чем ближе был вечер – тем большим ажиотажем наполнялось закулисье, превращаясь из тихой берлоги, давно покинутой хозяином, в жужжащий улей. Причем жужжали многие зачастую не по делу. Например, лезли под руку, когда я пыталась ровно накрасить оба глаза.
– А я думала, тут все гримеры делать будут… – протянула Светочка, непринужденно садясь на стол и загораживая часть обзора.
Я несколько секунд молча таращилась на ее блондинистые кудри, прикидывая, как бы половчее послать девочку в длительное путешествие с околоэротическим уклоном. Потом решила не размениваться на мелочи и просто дернула ее за ногу, заставив с визгом слететь на пол.
– К мужикам сходи, там на гримеров и насмотришься, – посоветовали ей слева. – Особенно как они над Олегом втроем пляшут, чтобы царь как царь получился, а не как плюшевый мишка.
– То есть на вас их уже не хватает? – огрызнулась Светочка, потирая ушибленный о столешницу бок.
– То есть у нас руки из правильного места растут, – поправила ее я. – Тут ничего сложного. Как ты там вчера сказала? «И коряга справится»? Вот, берешь, веточки растопыриваешь – и вперед.
По гримерке прокатилась волна смеха, настолько тихого, что он был больше похож на шелест прибоя, нападающего на беззащитную гальку. Подколы ближнего своего у нас всегда были в почете и обижаться на них было глупо. Но Светочка, конечно, обиделась. А я даже расстроилась по этому поводу. Минуты на две, после чего наслаждалась тишиной все оставшееся время гримировки.
Перед самым третьим звонком мне удалось-таки отловить Григория Ивановича. Этот хитрец, пользуясь своим коронным оружием – оружием массового уважения – умудрился-таки откосить от прогона. Уж не знаю, какими волшебными словами он действовал на Церес, но выпытать бы их не отказалась. На мое «Как ваша рука? Играть сможете?» он только огляделся и, когда понял, что на него никто не смотрит, поддернул манжету. Там, плотно обхватывая локоть, чернел спортивный бандаж. Григорий Иванович напоказ несколько раз согнул-разогнул руку и даже разрешил мне на ней повиснуть. От столь изысканного предложения пришлось отказаться. А заодно – напомнить себе, что опираться на него сегодня все-таки стоило поменьше. Он-то, конечно, доиграл бы и глазом не моргнул, но амплуа записного садиста никогда не входило даже в десятку моих любимых.
Как я и говорила вчера Свете, все пришло в норму. Механизм театра, который поначалу едва скрипел заржавевшими от неиспользования шестеренками, сегодня, смазанный и прогретый, вертелся как волчок. Казалось, только что подняли занавес – и вот первый выход за спиной. Бегом, переодеться в темпе быстрого вальса – и мы уже снова на сцене, а Олег из борющегося за власть мальчишки преображается и предстает перед зрителем императором Всероссийским.
Вот все я люблю в этом спектакле, абсолютно все… кроме чертовых крутящихся декораций, которые могут начать двигаться по велению левой пятки работников сцены! Нет, обычно все подчинялось сценарию и строгому взгляду Церес. Причем последнему даже больше. Но иногда, как сегодня, одна из колонн могла начать крутиться непредсказуемо. Как раз тогда, когда рядом с ней я и еще двое женщин изображали послушных служанок.
– …!
Мысли в моей голове представляли собой непереводимую смесь обсценной лексики русского языка. Мало того, что подол платья умудрился попасть под колесо и довольно плотно намотаться на него, пригвоздив меня к одному месту, так еще и из возможных помощников рядом волею сценария осталась только Людмила Сергеевна. То есть ситуация была в принципе безвыходная. Стоило дернуться, как подол угрожающе затрещал. И тут приходилось выбирать между плохим и ужасным вариантом. Либо весь оставшийся спектакль изображать на сцене памятник самой себе, либо ввести мини-юбки в моду еще в эпоху правления Петра.
Однако я слишком плохо думала о людях. Точнее, об одном конкретном человеке. Сделав вид, что роняет поднос, Людмила Сергеевна опустилась рядом со мной на корточки и несколькими движениями освободила от власти злополучного колеса. Небольшой треск рвущихся кружев я посчитала меньшим из зол.
Впрочем, внезапный приступ доброты совершенно не помешал ей после закрытия занавеса в антракте с ног до головы обшипеть меня и мою неуклюжесть.
– Не понимаю я ее все-таки… – тихо сказала я Олегу, облокотившемуся на стену рядом со мной. – Иногда мне кажется, что у нее раздвоение личности.
– Просто она большой профессионал, – пояснил вышедший из кулис Григорий Иванович, пару секунд подумал и добавил: – И редкостной мерзости женщина, да простят меня все нормы этикета.
К счастью, второй акт прошел настолько гладко, насколько это вообще возможно. Нет, понятно, что на следующем разборе полетов нам припомнят все шероховатости, но сейчас я вполне себе радовалась мелочам. Например, красивому и довольно большому букету белых роз, который мне на поклонах подарил низкий и уже довольно возрастной мужчина. Его лысина задорно блестела, отражая свет театральной люстры. А я в первый момент настолько растерялась, что показала на себя пальцем: вы точно уверены, что это мне? Не актрисе, которая играла императрицу? Он поперхнулся улыбкой и торопливо закивал, поднимая букет еще выше, над уровнем сцены.
– У тебя завелся не такой уж и тайный поклонник? – хмыкнул Олег несколько минут спустя, снимая парик.
Превращаться обратно из героев в людей все предпочитали в ближайшей гримерке. Тут ведь главное что – перестать пугаться своего отражения в зеркале. Тогда можно идти домой и не бояться, что закончишь вечер в обезьяннике за нарушение общественного порядка.
– В смысле? Ты про цветы? Да ладно тебе, не завидуй. Ты вообще как клумба стоял, к памятнику Ленину в годовщину революции меньше несут. – Я попробовала прочесать залаченные волосы, плюнула и решила, что так оно тоже неплохо выглядит.