Пепел и Прах

Борей, кряхтя, помог Элисфии выбраться из лодки. Ноги подкосились, она шатнулась, едва не рухнув в грязь. Юдора наблюдала с каменным лицом.

– Держись, девочка, – бросил Борей, поддерживая ее под локоть. – Почти приехали.

– «Почти» убитого до места не довезет, – отрезала Юдора. – Садись, не дергайся, – рявкнула она, доставая из мешка аккуратно перевязанный сверток.

Ловко развернула, обнажив горстку мерцающего, почти серебристого порошка, от которого вился холодный пар. Не церемонясь, Юдора щедро набрала порошок и втерла его прямо в рану.

– Ай! – вырвалось у девушки. Порез вспыхнул ледяным огнем. Боль была пронзительной, но леденящий холод быстро перебивал жар, оставляя терпимое онемение.

– Что это было? – выдохнула Элис.

– Искрящаяся Пыль, – бросила Юдора, сверкая глазами. – С Зеркальных островов. Вытянет грязь и воспаление. Скоро полегчает.

– Благодарю за вашу доброту, леди Миствуд, – проговорила Элисфия сквозь дрожь, все еще пытаясь найти в этой грубой женщине следы той нежной внешности.

Женщина громко фыркнула, но в уголках глаз заплясали искорки смеха.

– Леди? – ехидно переспросила она, подняв бровь. – Ты слышал, Борей? Отныне величай меня «Ваша Светлость»! – распрямилась, уставившись на рыжего.

– Провались ты пропадом, – буркнул Борей, отворачиваясь, чтобы скрыть ухмылку. – У нее и без того голова размером с тележное колесо.

– Не бери в голову, дорогая, – махнула рукой Юдора, голос внезапно стал обычным, почти теплым. – Я не леди. Никогда не была. Кличут меня просто Юра. Те, кому доверяю. – Взгляд смягчился, мелькнуло что – то теплое. Элис почувствовала, как это тепло пытается растопить лед в душе, но внутри сжалось:

«Доверять? Чувства уже раз обманули…»

– Как вам будет угодно, – сухо кивнула она.

Искрящаяся пыль действовала. Ледяная волна расползалась от раны, заглушая боль. Решив, что окрепла, Элис осторожно встала.

– Замечательно, – промолвила Юра, улыбка мягкая, но взгляд вдруг стал острым, цепким. Он скользнул вниз, задержавшись на едва заметной округлости под тканью. – Ты носишь дитя? – спросила она прямо, вся теплота испарилась.

– Да, – тихо, но твердо ответила та.

Тишина повисла, густая. Юра замерла. Лицо окаменело. Только холодная ярость закипала в глазах. Она медленно повернула голову к Балитеру. Воздух вокруг снова начал мерцать.

– Ди – тя? – прошипела она, каждый звук падал, как камень. – Борей… – голос стал низким, опасным. – Мы не договаривались о ребенке.

Слова Юры обрушились на хрупкие плечи Элисфии. Стыд и страх сжали горло. Инстинктивно она прикрыла руками живот.

– Думаю, нам пора ехать, – резко сказал Борей, отводя взгляд. – Чем быстрее доберемся, тем лучше.

– Пожалуй, – отрезала Юра, голос гладким, как лезвие. Ее опасный взгляд перешел с Борея на Элисфию, задержался на руках, прикрывающих живот. – Благо путь не близкий… – Внезапно она рванулась к телеге, схватившись за борт так, что дерево скрипнуло. Движение нервное, резкое.

Борей, стиснув зубы, грубо впился пальцами в локоть Элисфии.

– Поторапливайся! – прорычал он, почти волоча ее по жидкой грязи. Он грубо подтолкнул ее в солому в кузове. Она ударилась боком, застонав.

– Осторожнее, дуболом! – крикнула Юдора, уже сидя на козлах и беря вожжи. – Сломаешь товар до того, как мы успеем им воспользоваться!

Балитер рывком вскочил на козлы рядом с ней, схватил вторую пару вожжей. Юдора, одним плавным движением перекинула ногу через борт и опустилась прямо напротив Элисфии, в дальний угол. Спиной к движению, лицом – к девушке. Холодный, оценивающий взгляд впился в Элис.

Она инстинктивно вжалась в солому. Присутствие Юдоры напротив ощущалось физической преградой. Солома колючая, кузов – тесная клетка.

Телега скрипнула, рванувшись с места. Лошадь дернула оглобли. Они вырвались из прибрежных ив. Лес редел, деревья становились корявыми, почерневшими великанами. Воздух наполнен запахом прелой листвы и болотной затхлостью. Где – то вдали каркнула стая ворон.

Борей, сидевший на козлах, неестественно напряженный, постоянно косился через плечо – не на дорогу, а на них. Взгляд тяжелый, тревожный.

«Он знает куда ехать? Как глубоко его связи с Юдорой?» – мелькнуло у Элисфии.

Тишину в телеге прорезал голос Юры. Ровный, без эмоций:

– Когда рожать?

Элисфия вздрогнула.

– Что? – вырвалось.

Юра медленно повернула голову. В глазах – ледяная скука и презрение.

– Мало того, что щенок слепой, так еще и глухой? – прошипела она. – Рожать. Когда. Я спрашиваю.

Борей обернулся, его лицо выражало немое предостережение, но он промолчал, снова уткнувшись в дорогу.

В груди Элисфии что – то лопнуло. Страх смыло волной старой, выстраданной ненависти. Она выпрямилась, встретив взгляд Юры своим – внезапно твердым и ясным.

– Я не собираюсь никого рожать, – голос прозвучал тихо, но с стальной убежденностью.

Юра не моргнула. Только приподняла бровь, в ее глазах мелькнул холодный интерес.

– Вот как? – протянула она, губы сложились в тонкую, безжалостную полоску. – И что, милая, ты собираешься сделать с этим комочком плоти у себя в утробе? Выплюнуть? Или у тебя есть план получше?

Элисфия почувствовала, как по спине бегут мурашки, но отступать было некуда.

– Есть травы. Отвары. Я знаю ритуалы… – начала она, но Юдора грубо перебила.

– Травы? – фыркнула она с таким презрением, что Элисфия почувствовала себя несмышленым ребенком. – И ты думаешь, твой благородный желудок выдержит ту дрянь, что продают в здешних трущобах? Или ты собираешься просунуть себе в глотку стилет? Выход – то, красавица, всегда один. Ты либо рожай, либо подыхай. Третьего не дано.

– Юра, хватит! – резко обернулся Борей, его лицо исказила гримаса боли и раздражения. – Оставь ее! Не время для твоих циничных уроков!

И это стало последней каплей. Словно плотина прорвалась. Годы унижений, боль потери Элимии, ярость от предательства Мари, омерзение к тому, что растет внутри – все это вырвалось наружу единым ядовитым потоком.

– НЕ НАДО МЕНЯ ЖАЛЕТЬ! – крикнула Элисфия, и ее голос, сорвавшийся на визг, заставил Борея вздрогнуть. Она впилась взглядом в Юдору, глаза ее горели мрачным огнем. – Ты спрашиваешь, что я собираюсь ДЕЛАТЬ? Я вырву эту гадину из себя! Крюком, раскаленной кочергой, грязным ножом – МНЕ ВСЕ РАВНО! Я буду скрести себя до кости, пока не выскребу из себя все, что от него осталось! Если же он посмеет родиться… – ее голос опустился до зловещего шепота, а рука легла на живот с такой силой, будто хотела раздавить его изнутри, – …я зажму ему рот и нос своей рубахой. Я размозжу его голову о камень. Я оставлю его в снегу на съедение волкам. Он не сделает НИ ОДНОГО ВЗДОХА в этом мире. Никогда. Это не дитя. Это червь. Паразит. И я его убью.

Воздух в телеге сгустился, стал тяжелым и горьким. Даже лошадь, казалось, замерла. Карканье ворон стихло. Элисфия сидела, тяжело дыша, и смотрела на них, выжидающе. Гнойник лопнул. Она сказала вслух то, что годами носила в себе, и странное, леденящее облегчение разлилось по жилам. Она знала рецепт. И этот рецепт был написан кровью и ненавистью.

Юра молчала. Лицо – непроницаемая маска. Только глаза, узкие щелочки, сверлили Элисфию, взвешивая каждую каплю ненависти. Холодный интерес хищника.

И вдруг… Тишину разорвал смех. Громкий, заливистый, истеричный. Звучал жутко. Юдора запрокинула голову, трясясь от хохота, похожего на лай больной собаки. Длилось это несколько мгновений. Потом резко оборвалось. Юра вытерла мокрые глаза – в них не было веселья, только лед.

– Слышал, рыжий? – голос ее прозвучал внезапно тихо, с материнской усталостью. Она свесила кисти рук, ткнула грязным пальцем в сторону Балитера. – Твоя девчонка при любом раскладе – дохлая тушка. Решит избавиться – сдохнет от кровотечения или заразы. Полезет рожать – порвется, как тряпка, или дите ее задушит изнутри.

– Хватит, Юра! – рявкнул Борей, оборачиваясь. Его лицо было бледным. – Не пугай ее!

– Я не пугаю, я констатирую! – парировала она. – Ну, ладно… – махнула рукой, – допустим, чудо. Выжила. Родила. А дальше что? Месяц лежать пластом? Год нянчить сопляка? А чего – чего, рыжик… – она наклонилась вперед, шепот стал змеиным, – …а времени – то у нас нет. Совсем.

Борей съежился. Спина напряглась. Он беспомощно поводил плечами. Голос сорвался, виноватый:

– Я делал все, Юра! Клянусь Дхаром! – обернулся, лицо искажено мукой. – Вывести ее чистой, нетронутой – дык, цель же была не в этом! Но так вышло! Придется ждать! Ждать, пока… – он запнулся, с отвращением выдохнул, – …пока разродится!

– Ну уж нет, старый! – как пантера, Юдора перебралась через борт и грузно опустилась рядом. Рука легла ему на плечо – тяжело, как камень. – Уговор, Балитер, был кристально чист. Я – копье нашла. Я – девчонку в Око вывезла. А ты… – палец впился в грудь, – …ты потом – со мной. По моей проблеме. Никаких «придется ждать». Никаких «разродиться». Ты мне должен. Здесь и сейчас.

Элисфия затаила дыхание.

«Копье… Так Юра его нашла? Зачем? Око? Долг Борея?»

– Я помню, что обещал, – пробормотал Балитер, сбрасывая ее руку. – Но клянусь тенями предков, в том, что случилось… – кивнул в сторону Элисфии, – …моей вины нет!

Юдора снова закатилась. Смех откровенно безумный. Она откинулась, хлопая по коленям, потом резко замолкла, уставилась на Элис. Взгляд наглый, оценивающий, циничный.

– Было бы чертовски странно, – с преувеличенным удивлением, – если б ты, плешивый пес, к такому изяществу причастен оказался. Тебе с леди якшаться? Ха! Ты и то, рыжий, не знаешь, с какого боку к ней подступить, кроме как за руку держать, чтоб не сдохла по дороге!

Борей побагровел, стиснул зубы. Он рванул вожжи. Лошадь фыркнула, прибавила шагу. Телега заскрипела, увозя их глубже в мрак леса.

Оставшейся путь проделали в гнетущем молчании. Юдора сидела, застывшая. Борей уткнулся в вожжи. Элисфия была погружена в себя. Обида и ярость кипели. Мысли метались, выуживая из памяти уроки Красной Доры – травы, отвары, ритуалы. Но сквозь боль пробивалось жгучее любопытство.

Лес редел. Воздух менялся: терпкий запах хвои вытеснялся новыми ароматами – пряным дымком, гарью, чем – то соленым, влажным. Запах мира за Элимией. Он пугал и манил. Разочарование смешивалось с трепетом.

Телега выползла на вершину холма. Резкий порыв ветра ворвался в легкие, заставив Элисфию вздрогнуть. Он принес смесь запахов: подгнившей воды, нечистот, ржавого металла, гари.

Юдора соскочила с козел. Элис угрюмо подняла взгляд. Перед ней, в дымчато – серой дымке, лежал Тебриз.

Зловещий. Завораживающий. Узкие, кривые улочки вились между домами, похожими на нагромождение грязных ящиков. Крыши утыканы остроконечными трубами, изрыгающими едкий дым. Взгляд скользнул к водным каналам – темным, маслянистым жилам, полным застойной тины. Но все это меркло.

На краю города, врезанный в скалу, возвышался чудовищный замок. Он не стремился ввысь, а расползался по склону, как нагромождение гигантских, грубых глыб, слившихся воедино. Его стены были сложены из темного, будто пропитанного кровью камня. А высоко над ним, на месте, где, должно быть, когда – то стояла главная башня, зияло плоское, гладкое кольцо из черного камня – гигантское, бездушное Око. Оно буравило пустотой. Элисфии показалось, что его взгляд пронзил холм, обнажая все ее страхи. Холодная волна страха пробежала по спине.

– Что это? – вырвался у нее испуганный шепот. Она невольно отпрянула, уставившись на зловещее кольцо.

Борей остановил телегу. Плечи его напряглись. Он медленно повернул голову. В глазах – бездна древнего ужаса. Голос опустился, стал мрачным, тяжелым:

– Хеллфорт. Тебриз.

– Хеллфорт? – переспросила Элисфия, не понимая. – Что это такое? Я читала о крепостях, но… это не похоже ни на что из известного мне.

Борей мрачно усмехнулся, проводя рукой по лицу, смывая с него усталость и грязь дороги.

– Это и не просто крепость. Хеллфорты… это алтари. Гигантские алтари для подавления всего живого. Первый из них, «Кровавый Бастион», заложил сам Фаларис Келлхайн, едва усевшись на узурпированный трон. Символ власти, инструмент террора и… гигантский ритуальный комплекс. – Он кивнул в сторону мрачного строения, и в его глазах мелькнуло что – то древнее и потустороннее. – Тебриз был щитом и клинком против Элимии. Его камни, магнитный железняк и вулканический туф, должны были гасить ваш свет, вашу магию. Создавать вокруг себя выжженную, безжизненную пустыню, где не могло выжить ничто, что питается теплом Богини – Матери.

Элисфия смотрела на него с растущим недоверием и ужасом.

– Келлхайны? – переспросила она. – Я читала хроники… но это было так давно. Кто они такие? И зачем… зачем им было нужно нечто столь чудовищное?

Борей тяжело вздохнул, будто сам вопрос был для него неподъемной ношей.

– Келлхайны… – он произнес это слово с горькой усмешкой. – Древний род. Они правили этими землями задолго до Артбеллов. Железной рукой. Их империя была высечена из камня и орошена не водой, а страхом. – Он помолчал, глядя на зловещий контур Хеллфорта. – А зачем это нужно? Кто ж их знает, что двигало этими умами, сросшимися с тьмой. Власть? Да, конечно. Но не только. Говорили… – он понизил голос, словно боясь сглазить, – …что они не просто строили крепости. Они проводили ритуалы. «Укладку Камня». Вплетали в камень боль, отчаяние, саму жизнь принесенных в жертву, чтобы усилить свою мощь. Чтобы сама земля дрожала под их ногами и подчинялась их воле. Тебриз был самым сильным их детищем – клинком, направленным прямо в сердце вашего света.

Он резко оборвал себя и тряхнул головой, словно стряхивая наваждение.

– А потом пришли Артбеллы со своими новыми богами и новыми порядками. И Келлхайны пали. А их творения… остались. Как шрамы на лице земли. Как это Око, что смотрит в пустоту. Никому не нужные, кроме отбросов да беглецов вроде нас.

Его рассказ повис в холодном воздухе, и Элисфия почувствовала, как по коже пробежал ледяной холод. Это было не просто описание крепости. Это была история болезни целого мира, и она с ужасом понимала, что теперь стала ее частью.

Элисфия смотрела на него с недоверием.

– Откуда тебе все это известно? Ты что, строитель? Летописец?

Борей отвернулся, его взгляд блуждал по очертаниям мертвой крепости.

– Часто бывал здесь в былые годы. По делам. Слушал старые сказки у костра от таких же бродяг, как я. Пили с контрабандистами, что ютились в его туннелях. Они любят хвастаться, что живут в «чреве исполина». Многое слышишь, когда язык развязан вином и страхом. – Он говорил уклончиво, и Элисфия почувствовала, что это далеко не вся правда.

– А это… Око? – настаивала она.

– Постамент. Основание статуи. – Борей сглотнул. – Когда – то там стоял Келгар Первый «Незрячий». Из черного базальта. Отвернулся от Элимии, плевал на ваш свет. А потом… потом крысы взбунтовались. Снесли статую. Стерли память. Осталось лишь это Око. Напоминание о слепоте любой тирании. – Он фыркнул. – Теперь здесь живут отбросы. Беглые, еретики, контрабандисты. Живут на костях империи, которую не в силах понять.

– Добро пожаловать в Тебриз, – голос Юдоры прозвучал как скрежет камня.

Она уже вернулась и стояла рядом, ее взгляд тоже был прикован к Оку.

– Гниль, воровство и отбросы. Здесь не жди хлеба – соли. Следи за кошельком крепче, чем за девственность, а одна по этим щелям – она ткнула пальцем в лабиринт улочек, – и шагу не ступай. Мясо свежее.

Бросив совет, Юдора двинулась вниз по холму. Элисфия проводила ее взглядом, сердце бешено колотилось. Она снова подняла глаза к Оку. Страж. Проклятие. Ничего общего с воздушными башнями из книг. Щемящее разочарование и ужас сжали горло. Она стояла на краю неизвестности. Мир оказался не освобождением, а другой клеткой.

Борей грубо дернул поводья. Лошадь двинулась вниз след за Юдорой. Элисфия покорно поплелась, ноги шлепали по грязи.

Борей повернулся, грубо схватил Элисфию за локоть.

– Давай наверх, – буркнул, подталкивая к козлам.

Сжав зубы, она ухватилась за скользкое дерево. Борей дернул ее вверх. Она тяжело рухнула на сиденье рядом.

– Нам… нужно туда? – голос смешал надежду и страх перед каменным чудовищем.

Борей не обернулся, ответил глухо:

– Нет. Юра живет восточнее. Подальше от этой… падали. – Кивнул на Тебриз. – Шума не терпит. Лишних глаз – тем паче.

Они ехали молча. Тяжелая тишина. Ночь и день слились для Элисфии в кошмар. Физическая боль – лишь фон. Главная мука грызла изнутри – осознание, что в ней живет, дышит, растет Фотсмен. Чужеродное, ненавистное семя. Эта мысль – раскаленное железо в душе. Раны будут нарывать. Кровоточить. И не только на теле. Предстояло решать. Судьбу. Выбор, от которого стыла кровь. Она смотрела вперед в сгущающиеся сумерки, под бездушным взглядом Ока Тебриза, и весь огромный, чужой, враждебный мир казался одной сплошной, незаживающей раной.

Когда телега замерла у дома Юдоры Миствуд, сумерки сгущались в синеву. Воздух влажный, прохладный, но не мог смыть костную усталость. Каждый мускул ныл, ноги горели, голова гудела. Веки свинцовые. На козлах она едва не провалилась в дрему.

Борей затормозил. Элисфия лениво подняла взгляд. Неприметный, серый дом сливался с сумерками. Окна – темные глазницы. Но уверенная поступь Юдоры рассеяла впечатление заброшенности. Пахло сырой землей, прелой листвой и близкой водой.

– Пойдем, – услышала она голос Борея. Он стоял, протягивая руку. – Приехали.

Но тело стало чужим, тяжелым. Она лишь повернула голову, взгляд пустой. Балитер понял. Лицо смягчилось. Он осторожно подался вперед, обхватил ее. Запах дорожной пыли, конского пота, оружия и мужского тепла обволок, когда он бережно снял ее с козел и понес к дверям. Она безвольно обвила его шею здоровой рукой, голову положила на грудь.

Едва переступили порог, из темноты раздался голос Юдоры:

– Клади ее к окну. Уж простите, Ваша Светлость, – голос сухой, но без колкости, – перины не стелила. Надеюсь, царственные кости не свербят.

Элисфия едва восприняла слова. Спорить не было сил.

Теплый, оранжевый свет озарил угол комнаты. Юра зажгла масляный фонарь, поставила на пол. Борей зажег второй. Комната проснулась в мягком свете.

Первое, что бросилось в глаза Элисфии – две узкие кровати у стены. Аккуратно застелены. Словно ждали… Грусть кольнула. Юдора отвернулась, скрылась у печи. Послышалось потрескивание дров, поплыло тепло. Справа у окна – простой стол и три стула. Для семьи. Слева – две двери.

Элисфия полулежала на широкой скамье, обитой грубой, но мягкой тканью. Борьба окончена. Она неловко сдвинулась, легла на бок, подтянув колени. Мир поплыл, звуки отдалились. Тепло от печи и неподвижность подложили под сознание одеяло забвения. Она провалилась в бездонный сон. Только тишина и долгожданное ничто.

ЗА ЯЩЕРОВЫМ ХРЕБТОМ

Сознание ускользало, как мокрый камень из ослабевшей руки. Оно было клочьями тлеющей ваты, плавающими в кипящем масле боли. Каждый удар сердца отдавался в висках тяжелым молотом, а в сломанных ребрах под левым боком что – то шевелилось – острое, влажное, живое. Раймонд из последних сил впивался пальцами левой руки в грубую шерсть плаща Адеи. Не для того, чтобы держаться – чтобы помнить, ради чего он еще не рухнул с седла в грязь под копыта Тайнана.

Его правая рука, туго перетянутая окровавленными полосами, сорванными с ее нижней юбки, пылала. Казалось, внутри вместо кости тлеет раскаленный уголь. Он сидел позади Адеи, на могучем вороном жеребце, и, чтобы мир не опрокидывался с каждым шагом лошади, прижимался лбом к ее спине. Холодной. Недвижной. Как каменная плита на гробнице.

Он был зверем. Загнанным, изувеченным, вырвавшимся из капкана ценою плоти и кости. И теперь этот зверь, на последнем издыхании, волок свою самую страшную добычу – собственное горе – к единственному месту, где, быть может, еще оставался запах безопасности. Не защиты. Нет. Лишь призрачная тень покоя, которого уже не будет.

Они ехали часами, или днями, или одной растянутой в вечность минутой. Время спуталось, как старая пряжа. Перед ними, на горизонте, нависал Ящеров Хребет. Не монумент, а стена, воздвигнутая самим миром, чтобы отгородить один ужас от другого. Серый камень, клыки пиков в вечных снегах – да, они напоминали хребет исполинского ящера, заснувшего в начале времен. Они внушали первобытный трепет, но для Раймонда теперь были лишь вратами. Вратами в другое чистилище.

Дорога, раскисшая от талого снега и дождей, вилась змеей через перевал. У подножия лес стоял голый и черный, словно обугленный. Ветви, как кости мертвецов, цеплялись за низкое, свинцовое небо. Но по мере подъема воздух начал меняться. Морозную хватку с южных склонов пробивала странная, влажная дрожь. Здесь уже цеплялись за жизнь колючие кущи можжевельника, темнели пихты, укутанные в одежды из мха. А когда они перевалили через гребень и начали спускаться, Раймонд сквозь горячечный туман в голове уловил запах. Сперва едва уловимый, потом все явственнее. Терпкий, свежий, пьянящий. Запах влажной земли, цветущих цитрусов и горькой надежды.

Зима здесь отступала, побежденная упрямым дыханием Тигрового моря. Снег лежал лишь в грязных, тающих клочьях, похожих на проказу. А на склонах, подставленных под ласковое небо, стояли ровными рядами корявые, приземистые деревья. Их темно – зеленые листья отбрасывали блики, а среди листвы горели, как маленькие солнца, невероятно желтые плоды. Лимонные сады. Жизнь, плюющая в лицо северной стуже.

Чем ближе они подъезжали к портовому городку, тем чаще встречались люди. Погонщики с ослами, навьюченными тюками с цитронами; старики, чинившие плетеные изгороди; дети, гонявшие по грязи обруч, сбитый из виноградной лозы. Городок Лимонные Сады дышал сытым, довольным миром. Аккуратные домики из выбеленного известняка под черепичными кровлями, узкие, но выметенные мостовые, стойкий запах жареной сардины, морской соли и смолы.

И это самое благополучие оборачивалось на них, как удары бича. Взгляды – любопытные, испуганные, брезгливые – прилипали к ним, впивались в спину.

«Великий Дхар… да это же Адея, старшая дочь Гордона…»

«…Матерь Дана, на что похож ее муж? Весь избитый, в грязи…»

«Морской волк, Виктором звали… Смотрел бы ты на него теперь.»

Раймонд слышал обрывки шепота сквозь нарастающий гул в ушах. Ему было плевать. Весь мир сжался до хрупкой, недвижной спины перед ним и до воли, которую он сжимал, как последний оплот, чтобы не рухнуть здесь, на глазах у этой сытой, спокойной, отвратительной жизни.

Наконец, Тайнан, фыркнув, остановился у невысокого, в один этаж, дома на окраине, третьего от угла. Построенный из темного, почти бурого дерева, с низкой, приземистой дверью и маленькими, словно щели, оконцами, он казался частью самой земли.

Раймонд попытался сам соскользнуть с седла, но мир опрокинулся, закружился. Он, глухо застонав, тяжело оперся о потный круп коня. Его тут же подхватили. Сильные, знакомые руки, от которых пахло мокрой глиной, дымом очага и потом.

– Виктор? Адея – Линн? – голос Гордона, обычно глухой и спокойный, дрогнул, в нем послышалась трещина. – Марго! Иди сюда! Живо!

Дверь распахнулась, ударившись о косяк. На пороге, заслонив собой скудный свет изнутри, возникла Маргарита. Ее глаза, острые, как шило, за секунду окинули их, выхватывая детали: зять, превращенный в окровавленное месиво, едва стоящий на ногах. И ее дочь. Ее Адея, сошедшая с коня словно во сне, движенья ее были замедленны и пусты. Лицо, всегда бледное, теперь было прозрачным, как пергамент, а фиалковые глаза, всегда столь живые, смотрели внутрь себя, не видя ничего вокруг. В них не было ничего. Ни ужаса, ни горя. Ничего.

В следующее мгновение Маргарита была рядом. Ее шершавая, мозолистая ладонь легла на его лоб, на его вспотевшие, залитые кровью волосы.

– В дом. Сейчас же. – Ее голос не терпел возражений. В нем был стальной стержень, выкованный годами тягот и лишений.

Их втянули в главную комнату. Она была тесной, но крепкой. Солнечный луч, пробившийся сквозь запыленное слюдяное окошко, падал на дубовый стол, грубые лавки, на сундук у стены. Пахло дымом, сушеным чабрецом и кислым хлебом. Раймонда, почти без сознания, поволокли к широкой кровати за потертым занавесом в углу – в родительскую спальню, единственную комнату с дверью.

Мир плыл, распадаясь на острые, болезненные осколки. Он чувствовал, как грубые, но осторожные руки Гордона укладывают его на скрипучую кровать. Видел, как Маргарита, сжав до белизны губы, коротким ножом разрезает его запачканную кровью и грязью тунику. Услышал сдавленный, как у раненого зверька, вскрик младшей сестры Лауры, когда та поднесла таз с водой и увидела сине – багровые, расползающиеся по его боку подтеки и неестественный, жуткий изгиб правой руки.

– Держи его, – бросила Маргарита, и Гордон всей своей тяжестью навалился на него, прижимая плечи к промятой перине.