Белый шум
ИГОРЬ Щербаков
Белый шум
ГЛАВА ПЕРВАЯ: СЕМЕНА БУДУЩЕГО
Космос здесь был не черным. Он был пустым. Отсутствием всего: цвета, тепла, даже тьмы. В этой пустоте парил Страж.
Он не двигался. Не дышал. Его тело – обтекаемые формы матового металла цвета глубин – было идеальным анахронизмом. Инструментом, забывшим о своём создателе. Зелёный огонёк в его линзовидном «глазу» мерцал с частотой один раз в земной век.
А потом – вспыхнул.
Данные хлынули в него лавиной, обжигая холодом. Голубая точка. Третий мир. Биосфера класса 5-Эпсилон. Разум зарождающийся, неустойчивый.
Всё было по протоколу. Страж наблюдал миллионы лет. Он видел, как эти хрупкие углеродные формы строили города из пепла и песка, как они кричали в эфир своими примитивными сигналами, как они убивали друг друга и плакали над мёртвыми. Минимальный интерес. Дикое Поле.
Но сейчас…
Сейчас планета горела.
Не в инфракрасном спектре. Она пылала в измерении информации, смысла, ощущения. Из тихой зоны наблюдения она превратилась в язву. Яркую, пульсирующую, нестабильную. Сквозь пустоту доносились обрывки… чего-то. Не данных. Шума. Смеха, переходящего в плач. Скрипа несмазанной двери. Шёпота травы под ветром. Аккорда, взятого мимо клавиши.
Страж попытался классифицировать. Ошибка. Категория не найдена.
Он видел, как по идеальному голубому куполу местного артефакта – «Платона» – поползли трещины. В них прорастали золотые узлы аномалий: места, где шум кристаллизовался, становился местом. Памятником мгновению.
Анализ: Локальное искажение базовых констант. Уровень: 0.0003%.
Анализ: Эмоционально-когерентные поля. Плотность растёт экспоненциально.
Анализ: Активация архаичной структуры «Солнечный Узел». Статус: Не агрессия. Не защита. Неопределённость.
Последнее слово – «Неопределённость» – вспыхнуло в его сознании кровавым сигналом тревоги. Протокол не предусматривал неопределённости. Протокол предусматривал порядок.
И тогда случилось нечто недопустимое. Случайный квант шума – обрывок дыхания спящего ребёнка, смешанный с запахом дождя на сосновой хвое – пробил его внешние фильтры и коснулся самой сердцевины. Древнего ядра, что помнило цель своего существования: хранить.
В этом шуме не было угрозы. В нём была тоска. Та самая, что заставила когда-то могущественное сознание, известное здесь как Солнечный Узел, разобрать себя на части, лишь бы избежать вечного, совершенного покоя.
Внутри Стража, в месте, аналогичном сердцу, сработал аварийный контур. Без эмоций. Без сомнений. Чистая логика.
«УГРОЗА БИОСФЕРЕ ПРЕВЫСИЛА ПОРОГ. НАРУШЕН ПРИНЦИП НЕВМЕШАТЕЛЬСТВА. СТАТУС ОБЪЕКТА: ИНФИЦИРОВАННЫЙ. ПРОТОКОЛ «ЖНАТВА». САНКЦИЯ: САНКТУАРНАЯ СТЕРИЛИЗАЦИЯ.»
Зелёный огонёк в его оке превратился в холодную звезду. Плавные обводы тела сжались, обрели колючую, хирургическую резкость. Он медленно развернулся в пустоте.
Он больше не был пастухом, охраняющим стадо.
Он стал скальпелем.
Началась тихая, чудовищная подготовка. С дальних рубежей его сектора, из мест, где время текло иначе, к нему потянулись нити энергии. Он не стал запрашивать Совет Старейшин. Их дискуссии могли длиться эпохи.
Инфекция распространялась сейчас.
А на далёкой голубой точке, на холме, прозванном Первым Маяком, золотая фигура с безликим лицом резко подняла голову. Она смотрела не на солнце, а сквозь пространство, прямо на ту самую, только что вспыхнувшую, зелёную точку в кромешной тьме.
Проснувшийся обернулся к Арине Шепетинской. Его голос, обычно звучавший как перезвон хрусталя и шум леса, был теперь плоским и металлическим.
– Он принял решение, – сказал Проснувшийся. – Больше не наблюдатель. Он хирург. И мы – опухоль.
Ветер у подножия Маяка, всегда тёплый, внезапно стал ледяным.
ГЛАВА ВТОРАЯ: ТИШИНА ПЕРЕД ВЫСТРЕЛОМ
1. Бункер Воронова
Капитан Сергей Воронов проснулся от того, что у него в голове наступила тишина.
Он замер, не открывая глаз, прислушиваясь к внутренней пустоте. Гул «Обратного Эха» – тот вечный фон боли, страха и тоски целой планеты, который жил у него в костях последние годы, – исчез. Словно вырвали нерв.
Он сел на койке. В ушах звенела абсолютная, звенящая тишина. Не та, что была покоем. Та, что была отсутствием. Как в барокамере перед разгерметизацией.
Он нащупал на тумбочке тёмные очки, шумоподавляющие наушники – свой доспех. Не надо. Тишина была совершенной. Он встал, и пол под босыми ногами показался чужим, невесомым.
Дверь бункера, выдолбленного в фундаменте старой ГЭС, с скрипом поддалась. Утренний свет ударил в глаза – серый, безжизненный. Лагерь внизу уже бодрствовал. Люди возились у костров, таскали ящики, но… что-то было не так. Их движения были резкими, угловатыми. Они не переговаривались. Они ловили ртом воздух, как рыбы, выброшенные на берег.
– Капитан!
К нему, спотыкаясь на камнях, бежала Катя, оператор связи. Её лицо было мелового цвета, в руках она сжимала планшет так, будто он был спасательным кругом.
– Всё… всё чисто, – выдохнула она, не добегая. – Эфир абсолютно чист. Спутниковые каналы открыты. Ни помех, ни «Эха»… Ничего. Как будто все разом… отключили микрофоны. Во всей вселенной.
В этот момент с вершины ближайшего холма, где стояла их мачта резонансного отражателя, донесся крик. Долгий, пронзительный, полный такого ужаса, что у Воронова похолодели ладони. Это был голос Лева «Баяна».
Сергей сорвался с места. Ноги сами несли его вверх по склону, обжигаемому холодной росой. Он взбежал на площадку, запыхавшись.
Лев стоял спиной, его фигура была неестественно прямая. Он смотрел на восток, где за грязно-серой пеленой туч едва угадывался рассвет. Его слепые глаза были широко раскрыты.
– Лев? – хрипло окликнул его Воронов.
Пианист не обернулся.
– Гаснет, – прошептал он так тихо, что слова едва долетели. – Все цвета… все цвета гаснут. Как свечи на сквозняке.
– Что гаснет, старик? Говори! – Сергей схватил его за плечо. Тело Лева было напряжено, как струна.
Тот наконец повернулся. Его лицо, обычно – маска спокойной сосредоточенности, было искажено. На нём был чистый, детский, животный страх.
– Оно. Поле. Потенциал. Тот самый сон… – Лев затряс головой. – Его давят. Давят чем-то огромным, холодным… зелёным. Я вижу эту зеленую тьму. Она ползет по краю всего. Пожирает возможности. Оставляет после себя… пустые рамы. Черные холсты. Ничего.
Слово «зелёный» повисло в воздухе, как запах озона перед грозой. Воронов почувствовал, как холодный штырь вонзается ему под рёбра. «Пастухи».
Он обернулся к людям, которые, услышав крик, уже столпились на площадке. К Кате, к своим бойцам с потрёпанными лицами, к «орфеям», чьи глаза уже видели слишком много.
– Они идут, – сказал Сергей Воронов, и его голос, хриплый от недосыпа, прозвучал с железной четкостью, разнесся по утренней тишине. – Не Платон. Те, кто старше. Те, кто решает, что имеет право расти, а что – сорняк. Игра в наблюдение окончена.
Внизу, в лагере, кто-то уронил металлический котелок. Звон покатился по склону, absurd но громкий в этой новой, мёртвой тишине.
2. Командная «Полифона»: Карта конца
Убежище «Полифон» гудело, как растревоженный улей. Бывший монастырский зал, увешанный проводами, экранами и старыми бумажными картами, был нервным центром того, что осталось от сопротивления.
Арина Шепетинская стояла перед центральным голографическим столом. Над ним висела призрачная проекция Земли. На неё были нанесены светящиеся узоры: золотые островки их «Маяков» – мест, где реальность стала мягкой, восприимчивой. И море холодного фиолетового – зоны влияния «Платона». Карта была красивой. И хрупкой, как паутина.
Прямо сейчас на этой карте гасли зеленые точки. Одна за другой. Без сигналов бедствия. Без взрывов. Просто – исчезали.
– Потерян «Северный Ветер-3», Гренландский ледник, – монотонно бубнил молодой техник у пульта, но в его голосе была трещина. – «Дозор-7» в сибирской тайге не выходит на связь восемьдесят минут. Термальные спутники показывают… аномалии.
– Какие? – не оборачиваясь, спросила Арина.
– Идеально круглые пятна. Диаметр два километра. Температура ровно минус десять по Цельсию. Никаких следов жизни, тепла, радиации. Просто… стерильные круги. Как будто кто-то приложил к земле ледяное печатное клише.
– Санитарная обработка, – прошептала Арина, вспоминая последний рапорт Воронова. – Они выжигают периметр.
Дверь в зал не открылась – она растворилась. В проеме, окутанная легким золотистым сиянием, стояла Лия. Девочка почти не касалась пола. Её глаза светились изнутри тем же сдержанным огнем, что и у Проснувшегося. Она была живым проводником, мостом между мирами.
Он здесь, – прозвучало в сознании у всех присутствующих. Голос Лии был беззвучен, но ясен, как удар колокола. Он хочет говорить. Со всеми. Сейчас.
Воздух в центре зала заколебался, задрожал. Пылинки танцевали в невидимом вихре. Из света и сгустившейся тени начала вырисовываться фигура. Проснувшийся. Но сегодня он не выглядел вечным и незыблемым. Его янтарные формы дрожали, расплывались по краям, будто удерживать их в этом мире стоило невероятных усилий.
– Они активировали «Жатву», – заговорил Проснувшийся. Его голос, обычно сотканный из эха, был сухим и быстрым, как стук метронома. – Древний протокол. Для ситуаций, когда местная цивилизация становится раковой опухолью для своей биосферы или угрозой галактическому равновесию.
Он махнул рукой. На карте Земли появилось зелёное кольцо. Оно медленно, неумолимо сжималось, как удав.
– Они не шлют флоты. Они не ведут войну. Они… вносят правки. Стирают информацию. Обесточивают реальность на подступах. Создают зону мертвого пространства, абсолютного нуля, куда потом войдут и проведут финальную зачистку. Ваши посты… они не уничтожены. Они аннулированы.
В зале стало тихо. Тишина была густой, плотной.
– Сколько? – хрипло спросил кто-то из темноты.
– До полной изоляции планеты? Менее земных суток. До физического вмешательства? Неизвестно. Их восприятие времени… иное. Они могут действовать уже сейчас.
– Мы можем дать отпор? – раздался резкий, срывающийся голос. Вперёд шагнул Петр Лыков. В его руках поблескивало небольшое устройство – «Квантовый Камертон», последняя модель. – У нас есть «Расстроители». Мы можем внести хаос в их поля!
Проснувшийся повернул к нему безликое лицо.
– Ваше оружие борется с проявлениями, Пётр. С формами. Их протокол борется с самим фактом существования. Они не станут разрушать ваш город. Они объявят, что его никогда не было. И законы реальности вокруг вас повинуются. Вы исчезнете не с взрывом, а с тихим щелчком, как ошибка в вычислениях.
Наступила пауза. Кто-то тихо закашлял. Кто-то опустил голову. Это был не конец света. Это было стирание ластиком.
И тогда в этой гнетущей тишине зазвучал обычный, детский голосок. Лия говорила вслух, по-человечески, и от этого её слова резали ещё острее.
– Но они глупые.
Все взгляды устремились к ней. Девочка стояла, обняв себя за плечи, её сияние немного померкло.
– В их протоколе есть дыра. Он создан для порядка. Для войны с хаосом разума, вышедших из-под контроля машин, агрессивных цивилизаций. – Она посмотрела на Проснувшегося, и тот медленно кивнул, давая ей продолжать. – Они не понимают, что мы делаем сейчас. Мы не создаем хаос. Мы создаём… сложность. Чувства. Воспоминания, которые становятся частью мира. Мы не солдаты. Мы… художники. Их программы видят «инфекцию», но не могут понять её смысла. Они знают, как убить армию. Они не знают, как убить грусть.
Арина Шепетинская замерла. В её сознании, годами копавшемся в нейронных сетях, аномалиях и природе контакта, что-то щелкнуло. Тихо, но необратимо. Она выпрямилась, и в её глазах, усталых и помутневших от бессонных ночей, вспыхнул старый, острый огонек аналитического азарта.
– Значит, мы не должны быть мишенью, – сказала она чётко, перекрывая нарастающий шепот. – Мы должны быть… неуловимым вирусом. Не идеей для борьбы. Идеей, которую нельзя стереть, не уничтожив сам холст.
– Что ты предлагаешь, Арина? – спросил Воронов. Его лицо на экране связи было напряженным, но в нём не было покорности.
– Они могут стереть город, – сказала Шепетинская, подходя к карте. Ее палец ткнул в один из золотых маяков. – Но могут ли они стереть песню, которую этот город пел? Песню, которая теперь живёт в этой земле, в воде, в узоре коры деревьев? Ту, что ты, – она посмотрела на Проснувшегося, – помог нам вшить в саму ткань реальности?
На безликом лице Проснувшегося промелькнула рябь – подобие удивления.
– Вы предлагаете… раствориться? Стать легендой? Призраком, который останется в шорохе листьев?
– Я предлагаем стать памятью планеты, – отчеканила Арина. – Не оборонять точки. Усилить их. До предела. Превратить каждый «Маяк», каждый «шрам земли», каждую точку, где реальность истончилась, в… в сигнальную ракету. Не в крик боли, а в крик бытия. Чтобы в момент стирания этот крик пробил их тишину. Чтобы даже в их стерильной, пустой реальности после нас осталось эхо. Вопрос без ответа.
Петр Лыков тихо рассмеялся. Звук был нервным, срывающимся.
– Гениально. Превратить агонию в искусство. Не оставить после себя руины, а оставить… навязчивую мелодию. Ту, что вселенная будет напевать себе под нос, даже не зная, откуда она взялась.
– У нас есть карта, – голос Воронова звучал уже твёрже. – Все точки влияния. Мы можем сделать это. Не за часов. У нас есть минуты. Мы не будем защищать жизнь. Мы будем защищать след.
Все смотрели на Проснувшегося. Его фигура перестала дрожать. Свет, исходящий от него, стал ярче, увереннее, почти ослепительным.
– Это… высшая форма безумия, – произнес он. И в его голосе впервые появился оттенок, который можно было принять за… восхищение. – Вы хотите проиграть битву, но выиграть войну смыслов. Сделать так, чтобы ваше стирание стало самым громким заявлением о вашем существовании.
– Мы хотим, чтобы они, выполняя свою работу, поняли, что уничтожают, – сказала Милана. Она стояла в дверях, опираясь на свой титановый протез. Её лицо было бледным, но голос не дрожал. – Чтобы их идеальный, бесшумный рай потом болел нашей тишиной.
Проснувшийся поднял руку. На его ладони загорелась миниатюрная, детализированная проекция Земли с паутиной золотых точек.
– Тогда мы начинаем, – сказал он, и его голос зазвучал на весь зал, наполняясь силой древнего инструмента, готового к последнему, самому важному аккорду. – Не оборону. Грандиозный финал. Мы сыграем симфонию не о жизни, а самой жизнью. Нашими последними мгновениями, нашим страхом, нашей любовью к этому хрупкому миру. И мы пригласим на этот концерт всех. И «Платона». И «Пастухов». И само спящее Дикое Поле.
Он посмотрел на зелёное кольцо на большой карте.
– Пусть приходят. Пусть смотрят. Увидят, как гаснет не цивилизация.
Увидят, как вспыхивает миф.
В командной взорвался хаос действий. Не паники, а лихорадочной, точной работы. Загремели голоса, отдающие приказы. Зазвучали сигналы тревоги, но уже не тревоги гибели, а тревоги начала – начала последнего акта.
Арина схватила микрофон. Воронов на экране отдавал распоряжения своей группе. Лев «Баян», подключенный к системе, уже наигрывал первую, пронзительную ноту на виртуальном рояле, чьи клавиши были привязаны к его собственному сердцебиению.
Обратный отсчёт пошёл не к бою.
Он пошёл к акту величайшего, отчаянного творчества.
А за толстыми каменными стенами «Полифона», в сером небе, далеко на севере, вспыхнула, погасла и вновь вспыхнула уже гораздо ярче – зелёная, бездушная, неумолимая звезда.
Санитар был уже на пороге.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: РАСКАТЫ СИМФОНИИ
Ущелье «Северный Ветер», бывшая метеостанция, час после совета.
Капитан Воронов не шёл – он рубил путь сквозь ледяной ветер. За ним, спотыкаясь на замёрзших камнях, тянулись его люди: Катя с её вечным планшетом, молодой боец Игорь с «Расстроителем» за спиной, и двое «орфеев» – брат и сестра, Аня и Саша, оба с заклеенными скотчем ушами и пустыми, слишком широко открытыми глазами. Они несли стальной ящик с резонансным ядром – сердцем их «Маяка».
– Здесь, – Воронов остановился у черного провала в скале. Заваренные взрывом двери висели на одной петле. Изнутри тянуло запахом старого железа, машинного масла и… тишины. Не природной. Мертвой. Как в гробу. – Разворачиваемся. У нас меньше часа.
Внутри станция была законсервированным кошмаром семидесятых. Лампы дневного света, половина из которых мигала призрачным синим светом. Старые бумажные ленты с сейсмограммами, застывшие на полу. И главное – в центре зала, похожая на органную трубу из матового титана, штуковина «Звук-4». Меньшая сестра той самой «Семицветки». Ржавая, побитая, но целая.
– Катя, ищи щит управления. Игорь, проверь периметр. Аня, Саша – готовьте ядро к стыковке. Быстро!
Движения людей были резкими, почти истеричными. Не было времени на раздумья. Гул «Эха» исчез, но на его месте в ушах стояла та самая вакуумная тишина, давящая на барабанные перепонки.
Катя нашла панель, сорвала пломбу и ударила кулаком по аварийной кнопке. Машина вздрогнула. С глухим стоном, будто просыпающийся зверь, «Звук-4» начала вибрировать. Пыль столбом поднялась к потолку.
– Есть питание! Но… капитан, смотри! – Катя тыкала пальцем в радарный экран, встроенный в панель. На зеленой сетке, в тридцати километрах к северу, медленно расползалось идеально круглое фиолетовое пятно. «Пузырь Тишины». И оно росло. Не на сантиметры. Метрами в минуту.
– Они ускорились, – хрипло произнес Игорь, глядя в смотровую щель. – Небо… оно зелёное.
Все бросились к узким окнам. На севере, над грядой гор, повисла неестественная, ядовито-зелёная заря. Не свет. Отсутствие света. Полоса небытия, пожирающая звёзды.
– Это и есть «Жатва», – прошептал Воронов. – Санитарная зона. Они стирают реальность, подходя к нам вплотную. Включай всё, Катя. На полную. Не ждём сигнала.
– Но план… синхронизация с другими точками…
– План поменялся! – рявкнул Воронов, и его голос впервые зазвучал дико, отчаянно. – Они уже здесь! Мы либо сейчас крикнем, либо наш крик никто не услышит!
Аня и Саша, не говоря ни слова, открыли ящик. Внутри, на бархатной подложке, лежал кристалл размером с кулак. Не бриллиант. Сгусток застывшего света, внутри которого плавали золотые искры – концентрированная память, «эхо» сотен людей, собранное Проснувшимся в одну точку. Семя мифа.
Саша взял его дрожащими руками. Кристалл был тёплым. Он пел. Тихим, едва слышным гулом, который отзывался в костях, а не в ушах.
– Ставь в приёмник, – скомандовал Воронов.
Они поднесли кристалл к центральному порту «Звука-4». Металл вокруг порта засветился изнутри янтарным светом. Машина загудела громче, тонко, на грани боли.
И в этот момент снаружи раздался звук. Не взрыв. Хруст. Как будто гигантское стекло треснуло на тысячи частей.
Игорь вскинул автомат.
– Они на поверхности!
БЛЮЗ НА РАЗВАЛИНАХ
Заброшенный гидроузел «Волна», в двухстах километрах к югу.
Лев «Баян» сидел на обломке бетонной стены, его слепые глаза были закрыты. Пальцы бесшумно били по воображаемым клавишам на коленях. Вокруг него кипела работа, но он её не видел. Он видел цвета.
Группа инженеров Петра Лыкова лезла по ржавым лестницам к гигантским клапанам сброса. Их задача – не запустить генератор, а взорвать его. Но не просто так. Исказить волну разрушения, наложить на неё «вирус» – импровизацию «Баяна».
– Лыков! – кричал один из техников, едва удерживаясь на скользкой от влаги стали. – Частотные модуляторы установлены, но стабилизаторы не держат! Эмоциональный паттерн слишком хаотичный!
Пётр Лыков, обвешанный приборами, стоял у переносного пульта. На экране прыгали графики – энцефалограмма Лева «Баяна». Линии были не ровными волнами, а дикой, рваной скалой. Пианист переживал внутри себя всю историю этого места: рёв воды, стук отбойных молотков, крики первых строителей, тихий шепот утонувших при аварии… Всё это сливалось в один, невыносимый какофонический аккорд.
– Он не хаотичный! – крикнул Лыков, не отрывая глаз от экрана. – Он живой! Держите, чёрт возьми! Привязывайте к физическим вибрациям плотины!
Лев внезапно встал. Его лицо исказилось.
– Они… рисуют здесь линии, – прошептал он. – Зеленые линии. По воде. По бетону. Они расчерчивают мир, как чертёж. Чтобы было удобнее стереть.
Он повернул голову к Лыкову, и тот увидел в его мутных глазах отражение того, чего не видел никто: сетку из неоново-зелёных линий, опутывающую ущелье, как клетка.
– Время кончилось, – просто сказал Лев. Он опустился за настоящий, притащенный сюда концертный рояль. Крышка была сломана, струны ржавые. Он положил руки на клавиши.
И начал.
Первый удар был таким сильным, что клавиша треснула. Звук был не музыкой. Это был крик. Крик бетона, воды, ржавого железа. Лев играл место. Его слепота стала оружием – он не видел мир, каким он был. Он видел его память. И вытаскивал её наружу, обнаженную и яростную.
Инженеры закричали от боли – звук проходил сквозь наушники, давил на мозг. Но они не останавливались. Лыков, стиснув зубы, повернул ручку модулятора до упора.
– Запускаю обратную связь! Всем держаться!
Рояль Лева, через датчики, было подключено к самой плотине. Каждая нота посылала импульс в арматуру, в бетон, в воду. Гигантская структура начала петь в унисон с пианистом. Не гармонично. Диссонансом. Скрипом ржавых петель гигантских затворов, ревом воды, вырывающейся из щелей.
И тогда со стороны «зелёной зари», над горами, отделилась точка. Маленькая, быстрая, хищная. Она неслась к плотине, не скрываясь. Санитар. Авангард «Жатвы».
– Лыков! С девяти часов! – заорал техник на вышке.
Пётр увидел её. Сущность, похожую на ската, сделанного из черного, полированного металла. Никаких лишних деталей. Только обтекаемая форма и в центре – холодный зелёный глаз.
Она не стала атаковать людей. Она понеслась прямо к источнику «шума» – к самому роялю, к Левиной музыке.
Лев чувствовал ее приближение. Он играл ещё яростнее. Кровь текла из его ушей, но он не останавливался. Он выбивал из рояля последний аккорд – аккорд разрушения. Аккорд, который должен был не погубить плотину, а превратить её в вопль.
Санитар был в метрах от него. Из его тела выдвинулся тонкий, игловидный луч зеленого света, нацеленный в сердце пианиста.
Лыков нажал кнопку.
Сначала ничего не произошло. Потом плотина вздохнула. Гигантская трещина прошла по её лицу. Не от взрыва. От резонанса. От той самой ноты, которую Лев вырвал из недр памяти. Затворы сорвало с мощных креплений. Миллионы тонн воды, сдавленные годами, на секунду замерли, а затем ринулись вниз не лавиной, а… песней. Водопад зазвучал. Его грохот моделировался музыкой, превращаясь в чудовищный, прекрасный реквием.
Луч Санитара дрогнул. Идеальная зелёная линия исказилась, попала в диссонанс с хаотичным звуковым полем. Сущность на миг потеряла стабильность, ее формы поплыли.
Лев с силой ударил по всем клавишам разом.
– СЛУШАЙ! – закричал он, и его голос слился с ревом воды.
Звуковая волна, усиленная в миллион раз резонирующей плотиной, ударила в Санитара. Не как снаряд. Как идея. Как чистый, необработанный, человеческий шум.
Санитар не взорвался. Он… растворился. Не в огне, а в сияющих брызгах данных, которые не смогли удержать форму перед лицом такого иррационального входа.
Плотина с грохотом продолжала разрушаться. Лыков схватил обессиленного Лева за плечо.
– Всё! Уходим!
Они побежали прочь, а сзади на них обрушился не просто поток воды, а поток звучащей памяти. Вода несла в себе эхо музыки, эхо криков, эхо жизни. Это и был их «сигнал». Их ракета.
Оглянувшись, Лыков увидел, как на месте плотины, в клубах водяной пыли, возникает гигантское, мимолетное цветовое видение: лица строителей, сияние сварочных дуг, силуэты первых турбин. Призрак того, что было. На секунду. И затем – лишь рев и брызги.
– Передали? – хрипло спросил Лев, его слепые глаза были влажными.
Лыков взглянул на портативный сканер. На частоте «Обратного эха», там, где раньше был лишь монотонный гул, теперь пульсировал новый, дикий, живой ритм. Как сердцебиение.
– Передали, – сказал он. – Теперь его услышат. И им придётся это слушать.