Владелица Белых Холмов

Глава 3

Сон пришёл тяжёлый, вязкий, как мокрая, неподатливая глина, и затянул меня с головой, лишив воли и памяти о тепле постели.

Я снова была той. Той Ариадной, чьё отчество – Николаевна – всплывало в памяти лишь при заполнении официальных бумаг, и то с усилием. Мелким, безымянным винтиком, клерком в стеклянной, душной коробке офиса строительной фирмы «Прогресс». Воздух здесь был спёртым и вечным: он впитывал запах старого, подгоревшего кофе из пластиковых стаканчиков, едкую химическую пыль из вечно жужжащего принтера, сладковатый аромат чьего-то дешёвого парфюма и подспудный, въевшийся в стены запах тихого, будничного отчаяния.

Я сидела за своим стандартным столом, заваленным кипами смет и отчётов в потрёпанных, засаленных на углах папках синего и серого цвета. На мониторе с потускневшей матрицей мерцала бесконечная таблица с цифрами, которые не хотели сходиться, сколько ни бейся, оставляя после себя чувство глупой, унизительной несостоятельности. На запястье давил тугой ремешок дешёвых, но громких часов, их тиканье пробивалось сквозь общий гул и било по вискам. Я ощущала тошнотворную, песчаную усталость за глазами, будто в них действительно насыпали мелкого, колкого абразива. Это была усталость не от работы, а от её полной, абсолютной экзистенциальной бесполезности. От осознания, что мой труд, мои часы и дни не создавали ничего живого, не лепили горы и не вдыхали жизнь в долины, а лишь передвигали виртуальные цифры с одной клетки на другую, чтобы какой-то невидимый акционер где-то стал чуть богаче, даже не зная моего имени.

Видение сменилось резко, как прыжок между кадрами плёнки. Теперь я стояла в длинной, еле движущейся очереди в супермаркете у дома, под ярким, безжалостным светом люминесцентных ламп. В моей пластиковой корзинке лежало унылое свидетельство бюджета: пакет гречки, самые дешёвые макароны в прозрачной упаковке, баночка тушёнки с отрывающейся этикеткой по акции и пачка чая «на развес». Я дотошно, украдкой пересчитывала мелочь в кошельке из искусственной кожи, чувствуя, как щёки и шея горят от внутреннего, едкого стыда. Позади меня кто-то громко, выразительно вздыхал, выражая нетерпение. Лямка моей старой, поношенной сумки врезалась в плечо тупой болью.

Потом – моя комната. Не спальня, а именно комната в старой «хрущёвке», панельной клетке. Узкая, как пенал, заставленная необходимым. Обои с блеклым, в пятнах, цветочным узором. Сквозь тонкие, как картон, стены доносились приглушённые звуки телевизора соседей и ссора чужой семьи, обрывки криков и плача. Я открывала холодильник с потрескавшимся уплотнителем – внутри почти пустота, лишь баночка с горчицей и пачка масла; светлая, пустая полка слепила глаза. Съедала тарелку безвкусных макарон, стоя у запотевшего окна, глядя на грязный, утоптанный снег во дворе и на мерцающие холодным светом окна других, таких же клетушек-аквариумов. Одиночество здесь было иным. Оно не было наполненной, дышащей тишиной замка. Оно было густым, липким, как несмываемая паутина. Оно звенело в ушах не содержательной тишиной, а зияющей пустотой не состоявшихся разговоров, эхом собственных шагов в пустом, проданном родительском доме, тяжким воздухом долгов и неоплаченных счетов.

И финал сна, всегда один и тот же, отточенный до мельчайших, болезненных деталей. Ночь. Гололёд, черневший на асфальте. Я иду с последней, перегруженной смены, под мышкой – тяжёлая папка с недоделанной работой на дом. Экономила на маршрутке, решая пройти две остановки пешком. Ноги ватные, не свои, от усталости, в голове – густой, непроглядный туман. Неуклюжие, на совсем стоптанной подошве дешёвые ботинки предательски скользят по неровной ледяной корке. Я спотыкаюсь о скрытый под снегом бордюрный камень. Падение было медленным, растянутым и совершенно неизбежным. Я видела, как мокрый, маслянистый асфальт, жёлтый от света уличного фонаря, летит мне навстречу. Не было страха, лишь глухое, почти облегчённое принятие, тихий выдох в мозгу: «Ну вот и всё. И это даже к лучшему».

Но вместо резкого удара – провал, падение в бездонную, немую пустоту. Вместо асфальта – вихрь из искр, сгустков света и чужих, незнакомых созвездий. Вместо боли – всепоглощающий, пронизывающий до костей холод иной реальности, которая разрывала мою старую, хрупкую оболочку на атомы, стирая Ариадну Николаевну с лица одной вселенной, чтобы швырнуть её в другую.

Я дёрнулась во сне всем телом и проснулась. Не с криком, а с резким, хриплым, глубоким вдохом, будто вынырнула из ледяной, почти схватившей её воды, и легкие спазмировали, хватая воздух.

Темнота, обступившая меня, была не враждебной, не давящей. Это была мягкая, бархатная, знакомая до каждой тени тьма моей спальни в замке. Под спиной чувствовался не продавленный диван с пружинами, бьющими в бок, а добротный, упругий матрас, набитый шерстью и сеном. Воздух, который я жадно глотала, пах не затхлостью, пылью и плесенью, а благородной древесиной старой мебели, пчелиным воском свечей и едва уловимым, успокаивающим дымком, еще витавшим от потухшего камина. За окном выла метель Гарнартара – песнь живого, могучего мира, а не тот тоскливый, завывающий в трубах ветер городской вьюги.

Я лежала неподвижно, прижав ладонь к груди, под тонкой шерстью рубашки, где бешено, как пойманная птица, стучало сердце. Не от страха перед падением. От шока контраста. От ясного, почти физического, обжигающего воспоминания той липкой, беспросветной пустоты, из которой меня когда-то насильно выдернули и бросили сюда, в этот мир камня, снега и ответственности.

Я провела рукой по лицу, ощутив под пальцами знакомый рельеф. По твёрдой линии скулы, слегка заострившейся за годы, по влажным от холодного, липкого пота ресницам. В горле стоял комок, но не от слёз, а от того резкого перепада между двумя реальностями.

«Старая дева, – подумала я с горькой, беззвучной усмешкой, обращённой к той, прежней, бледной тени в офисе. – Хозяйка. Чудачка. Колдунья, как зовут за спиной некоторые из деревенских, когда думают, что я не слышу».

Лучше быть старой девой в мире, где можно приручать мантикор и читать книги о рождении вселенных, чем вечно молодой и невидимой тенью в мире, где твой главный жизненный подвиг – не споткнуться по дороге домой и не пролить на себя дешёвый кофе.

Я натянула тяжёлое, шерстяное одеяло до самого подбородка, слушая, как завывает и бьётся в стены ветер. Этот звук уже был родным, почти убаюкивающим. Он был суровой, но честной песней этого мира, его легочным дыханием. Мира, который я, вопреки логике, вопреки ностальгии по электрическому свету и горячей воде из крана, научилась считать своим единственным и настоящим домом.

После завтрака – простого, из овсяной каши с мёдом и зимних яблок – когда я еще неспешно допивала вторую чашку травяного чая с чабрецом в пустом, высоком обеденном зале, растягивая редкие минуты утреннего спокойствия, в дверь постучали. Не лёгкий, почтительный стук служанки, а твёрдый, уверенный, нагловатый удар костяшками в массивное дубовое полотно главного входа. Звук разнёсся по залу, как выстрел. Я вздохнула, отставила фарфоровую чашку с лёгким звоном. Спокойное, туманное утро закончилось, отступив перед натиском внешнего мира.

На пороге, в обрамлении тяжёлых створок, стояли двое. Молодые, красивые, как отполированные монеты, в дорогих, но слегка помятых долгой дорогой плащах из тёмно-синего сукна, отороченных рыжим лисьим мехом. Их щеки горели румянцем от мороза, а в глазах – светлых, ясных – плескался тот особый, узнаваемый блеск: смесь врождённой скуки, охотничьего задора и безмятежной глупости, которую можно встретить только у очень знатных, очень богатых и очень праздных юнцов, ищущих острых впечатлений между пирами и балами.

– Леди Ариадна Шартанская? – произнёс тот, что был повыше и строже, с аккуратными, подкрученными усиками над чувственным ртом. Его голос звучал привычно, как будто он всегда получал то, что хотел. – Мы слышали, вы содержите редких тварей. Нам нужен таргнийский лев. Для… украшения интерьера нашего нового охотничьего домика. И для забав.

«Для забав». Слова, обронённые с лёгкой, небрежной улыбкой, повисли в морозном воздухе прихожей, смешавшись с паром от их дыхания. Я знала этот тип с первого взгляда. Им нужен был не зверь, а живой, дышащий, опасный трофей. Чтобы похвастаться перед друзьями, чтобы пощекотать нервы, поднося к клетке бокал вина, чтобы потом, когда зверь надоест или покалечит кого-то из прислуги, прикончить его на организованной потешной охоте, не запачкав собственных рук.

Холодная, сосущая волна прошла у меня по спине, но на лице у меня отработалась лишь вежливая, отстранённая, почти ледяная улыбка хозяйки, принимающей деловое предложение.

– Таргнийские львы – не предмет интерьера, мессиры. Они – живые существа, требующие особого обращения, пространства и диеты. И, как следствие, особой цены, – мой голос прозвучал ровно, спокойно и гладко, как первый, ещё тонкий лёд на лесном пруду.

Они оживились, обменявшись быстрыми взглядами. Цена их не пугала, а лишь раззадоривала, превращая покупку в ещё более интересную авантюру. После краткого, полного скрытого пренебрежения и снисходительного торга, где они явно считали меня чудаковатой затворницей, легко соглашающейся на золото, сумма была названа. Она была более чем щедрой, даже необоснованно высокой. На эти деньги можно было содержать весь зверинец полгода, закупить лекарств и утеплить зимние вольеры. Я медленно кивнула, скрывая внутреннюю дрожь отвращения.

– Хорошо. У меня есть три особи. Два взрослых самца в расцвете сил и одна молодая самка, недавно отделённая от матери. Ей около года. Она… не обучена.

Они переглянулись. В их взгляде мелькнуло разочарование, словно им предложили щенка вместо волкодава. Им хотелось громадного, гривастого монстра, символа мощи, которого можно было бы выставить напоказ.

– Молодая? Она… впечатляюща? Способна произвести эффект? – спросил второй, пониже и плотнее, с пухлыми, розовыми щеками.

– Она на треть меньше взрослого самца, но быстрее, агрессивнее и непредсказуемее в разы, – ответила я, глядя им прямо в глаза, не мигая. – Взрослые львы расчетливы, они экономят силы. Молодая – вся порыв, вся ярость. Она будет бросаться на прутья клетки при каждом вашем приближении, будет часами выть, скрежетать клыками, будет пытаться ухватить когтем за плащ или рукав, если вы подойдете слишком близко. Для ваших… «забав» она подходит куда больше. Она обеспечит вам постоянные, очень острые ощущения. Надолго ли – уже вопрос вашей личной осмотрительности и толщины прутьев.

Я говорила это без тени эмоций, как констатацию факта, как охотовед, описывающий породу собак. И я видела, как в их глазах, сначала скучающих, загорелся именно тот, ожидаемый мною огонёк азарта. Им нужна была не просто опасность, а опасность буйная, демонстративная, эффектная. Молодая, необузданная львица идеально вписывалась в их дурацкий, жестокий сценарий.

– Показывайте, – почти одновременно, с новым интересом, выпалили они.

Мы вышли во внутренний двор, засыпанный чистым, хрустящим снегом. Воздух был колючим и прозрачным от трескучего мороза. Я, не оборачиваясь, повела их по протоптанной тропинке к низким, мощным каменным загонам в дальнем конце, за конюшнями. В первом, самом большом, на искусственном каменном выступе лениво грелся на слабом зимнем солнце старый самец, Шерхан. Его густая, тёмно-золотая грива лежала, как царская мантия. Он лишь приоткрыл один глаз, янтарный, полный глубокого, вселенского презрения к суете двуногих, медленно моргнул и снова его закрыл, проигнорировав нас полностью. Во втором загоне его собрат, более нервный, тяжёлой, упругой поступью прошелся вдоль толстых железных прутьев, издав низкий, гулкий, предостерегающий рёв, от которого у обоих аристократов дрогнули подбородки, и они невольно отступили на шаг. Но потом быстро оправились, заставив себя усмехнуться, как бы над собственной минутной слабостью.

А вот у загона молодой львицы, которую я звала Искрой за её характер и цвет шерсти, они замерли по-настоящему. Она не лежала. Она металась внутри ограниченного пространства, как чёрно-золотая молния, отскакивая от стен. Её гибкое, мускулистое тело с размаху било в холодные металлические прутья с глухим, яростным стуком, от которого звенело в ушах. Золотистые, почти горящие глаза с вертикальными зрачками горели чистой, неразбавленной ненавистью ко всему миру за свою несвободу. Она рычала, не умолкая, низко и хрипло, обнажая длинные, острые клыки, с которых на солому капала слюна. Она была самым что ни на есть воплощением дикой, неукрощенной, бессмысленной ярости. И именно это, как я и рассчитывала, и приковало к ней жадные взгляды моих «гостей».

– Вот она, – тихо, почти про себя, сказала я, глядя на мечущуюся тень за прутьями. – Искра. Она никогда не подчинится. Никогда не привыкнет к клетке. Каждый её день будет войной на истощение. Вы уверены, что хотите именно этого?

– Да! – выдохнул тот, что с усами, и в его синих глазах вспыхнул неподдельный, диковатый восторг. Он был пьян от этой демонстрации силы, направленной в никуда. – Именно этого! Она… она великолепна в своей ярости!

Я смотрела на Искру, и в груди клубилось противоречивое чувство. Была боль, острая и щемящая, как от предательства. Но поверх неё лежал слой циничного, леденящего спокойствия, выработанного годами жизни на границе, где чувства часто проигрывают суровой арифметике выживания. Отправлять к ним старого Шерхана? Он был мудр и горд. Он бы зачах в неволе у таких хозяев, умер бы тихо, от тоски по своему каменному выступу и достоинству. Отправлять другого самца? Тот, возможно, дождался бы своего часа и одним точным ударом лапы разорвал бы этих надушенных щеголей, что принесло бы мне лишь репутационные проблемы и мщение их семей. Но Искра… Искра была чистым, необузданным огнём. Она не сломается. Она не научится покорности. Каждый день она будет напоминать им, что они приручили не зверя, а бурю. И, возможно, в своём слепом, яростном безумстве она найдёт способ отомстить, вырвавшись или нанеся удар. А если и нет… то цена за её жизнь, эта нелепая сумма, позволит мне купить свежее мясо для всех обитателей зверинца на всю зиму, починить обветшавшие крыши загонов, может, даже выписать редкое снадобье для старой ламии, которую мучает артрит. Это позволит спасти ее и дать шанс другим.

– Хорошо, – сказала я, и в моём низком, обычно мягком голосе зазвенела холодная, отточенная сталь решимости. – Она ваша. Заплатите моему управляющему, у него всё готово. Зверя вы получите завтра на рассвете, в специальной прочной клетке для перевозки хищников. И ещё раз запомните моё предупреждение: она не игрушка. Она – живое, дышащее оружие. Обращайтесь с ней соответственно, если дорожите своими пальцами и больше.

Я резко развернулась на каблуке, подбитом железом, и пошла прочь, не дожидаясь их ответов, благодарностей или глупых шуток. Холодный, колючий ветер, гулявший по двору, ударил мне прямо в лицо, смывая последние остатки утреннего тепла от чая и оставляя на коже лишь сухое, стягивающее ощущение чистоты. За спиной я слышала их возбуждённые, перебивающие друг друга голоса и яростный, неумолкающий, словно разрывающий глотку, рык Искры, который теперь звучал как саундтрек к моей маленькой измене. В сердце, под рёбрами, было пусто и холодно, как в этой каменной кладовой, где хранились летние припасы. Это была ещё одна из множества сделок с собственной совестью, на которые шла хозяйка пограничного замка. Но сегодня я, как мне казалось, выбрала не жертву, а воина. Того, у кого было больше всего шансов либо выжить, сохранив свой безумный дух, либо умереть в бою, не склонив головы. А золото… золото в этом мире не пахло кровью. Оно пахло углём для печей, зерном для лошадей, сушёным мясом и лекарственными травами. Оно пахло возможностями. Возможностью сохранить тепло для тех, кто уже доверил тебе своё беззащитное существование.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.