В сумерках. Книга первая

Связь между орденом, понижением категории снабжения Темской области и перемещением политзаключенных никем не подтверждается и считается простым совпадением.

В исправительно-трудовых колониях Темской области в день вручения ордена и празднования годовщины Великой Октябрьской революции заключенным выдали двойную порцию сахара. Политическим тоже выдали, хоть они и против советской власти. Лейтенант внутренних войск Терентьев, обеспечивающий координацию сотрудников шестого и пятого лагерей с областным Управлением КГБ, поставил перед руководством вопрос о недопустимости выдачи дополнительного сахара лицам, осужденным по политическим статьям, ни к 7 Ноября, ни к другим государственным праздникам. Предложение не прошло, служебное рвение лейтенанта, однако ж, заметили где надо.

Терентьев смотрел репортаж о праздновании по телевизору. Фанерный муляж государственной награды стоял в том месте, где колонны демонстрантов, миновав трибуну, выходили с площади Революции на проспект, чтобы потом, растекаясь по переулкам, отправиться домой или в гости – к салатам с пельменями и водочкой. Орден, как волнорез, рассекал людскую массу надвое. «Поцарапают, разломают, испохабят предмет гордости!» – тревожился лейтенант, вглядываясь в экран. Терентьев имел ясное представление о природе человеческой подлости и, хотя беспокойство его в части порчи муляжа не оправдалось, в целом остался зрелищем доволен.

Чистый восторг от происходящего испытывала Тома Меркушева, в праздничной колонне проходившая по пощади Революции вместе с папой. Она надеялась попасть в объектив телевизионной камеры. В свои десять лет Тома доросла уже до папиного плеча. Камера вполне могла выхватить из толпы такую замечательную девочку. Варежки на резинке торчали из коротковатых рукавов прошлогоднего пальто. Промокшие в фетровых сапогах ноги и сбившийся на сторону шарф грозили ангиной, а она широко шагала в шеренге трудового коллектива моторного завода, заходилась в крике «Ура!» и размахивала букетом из флажков, выданных папиным профсоюзом. Привязанные к флажкам шарики по пути от проходной предприятия до площади изрядно потрепались, но их вид никак не сказывался на общем приподнятом настроении. «Да здравствует руководящая и направляющая…», – неслось из динамиков. Площадь взрывалась беспорядочным долгим «Ура!», заглушая текст, и после слышалось только обрывочное: «…Советского Союза!».

Прошлой весной Тома торжественно вступила в пионеры. В пионеры всегда вступали торжественно, особенно в этом году, в юбилейном. Пионерии – пятьдесят. Подумать только! Она выучила наизусть клятву: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…». Она долго репетировала, чтобы ни в коем случае не сбиться, в правильном порядке дать все обещания. К вступлению в пионеры готовился весь класс. Классная руководительница вызывала учащихся читать торжественное обещание у доски, оценку ставила в журнал. Тома прочитала текст на пятерку с минусом.

– Оттарабанила без выражения, – объяснила учительница минус. – Ты только представь, как Ленин в свой день рождения слушает твою клятву: «…Торжественно клянусь горячо любить свою Родину…». Представь, у тебя дух захватит. Когда дух захватывает, человек делает паузы, испытывает чувства, а не тарабанит, как попка-дурак.

Произнося «чувства», учительница прикладывала к животу ладонь.

– И не забывайте, что вы вступаете в год пятидесятилетия пионерской организации, – простонала учительница. – У вас особые обстоятельства. Уросов, к доске. Садись, Меркушева. Уросов, давай с выражением.

Правильное выражение Тома вырабатывала несколько дней. Вместе с выражением приходили чувства, какие положено испытывать пионеру, будущему комсомольцу, в момент обретения красного галстука, и тем более, когда сам Ленин в свой день рождения, да в год пятидесятилетия… Она прикладывала к животу ладонь, чтобы ощутить наполнение себя чувством.

По всей стране дети одновременно вступали и клялись жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия. Ленин, лежа в мавзолее на Красной площади, слышал каждого и представлялся Томе чем-то вроде Деда Мороза, который тоже успевал ко всем одновременно в ограниченный отрезок времени. Ленин казался реальнее сказочного деда хотя бы потому, что умер и лежит в известном всем месте.

К десяти годам любая девочка уже знала о магическом значении всяческих дат. Спальный микрорайон, в котором поселились Меркушевы, назывался Юбилейным, в каждом городе страны имелся такой микрорайон, посвященный пятидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции. В копилке у Томы лежали подаренные дедушкой и бабушкой рубли, выпущенные в год столетия Ленина. Школа, в которой Тома училась, носила имя Юрия Гагарина, потому что сдана в эксплуатацию в год десятилетия полета первого человека в космос. И наконец, ей самой выпала высокая честь вступить в пионеры в непростое время, в год пятидесятилетия Пионерии. Читая дома перед открытым шифоньером – на внутренней стороне дверцы в рост человека зеркало – пионерскую клятву, Тома ощущала, как накатывает на нее осознание важности происходящего. Брови под густой русой челкой приподнимались, над переносицей собирались морщинки, ноздри, и без того крупные, расширялись, чтобы втянуть воздух, а губы, наоборот, будто скатывались внутрь, плотно закрывая довольно большой рот. Доведя себя до исступления, Тома, наконец, выдыхала. Оставалась, правда, некоторая незавершенность в ощущениях, что, впрочем, не помешало ей в тот самый торжественный день прийти домой в расстегнутом пальто с трепещущим на ветру красным галстуком. Все девочки в ее классе так сделали, изображая гордость от высокой чести стать пионеркой. Когда в октябрята принимали, тоже все должны были испытать какое-то общее чувство причастности. У большинства получалось, а неудачники скрывали свою несостоятельность за тщательным исполнением ритуала. Осознанное стремление быть КАК ВСЕ крепло в каждом по мере взросления, благодаря регулярным практическим занятиям.

Бороться за дело партии Тома не стала – случай не представился, законы пионеров кое-как выполняла, зато горячо любила Родину. И, по большому счету, этого было достаточно. Взаимностью Родина отвечала скупо, без ласки. Так ведь Родина – мать, а мать, как известно, не выбирают.

Глава седьмая. За что темчане любили свою Родину

До перестройки в провинциальном городе Темь не останавливались поезда международного сообщения. Тут и сообщения-то, по большому счету, не было. Пекинский экспресс-фантом проскальзывал с опущенными шторами по самым дальним путям железнодорожного узла. Два раза в неделю проходил туда-обратно скорый в Улан-Удэ, тоже ночью. Местные считали его монгольским поездом. При ближайшем рассмотрении оказалось, Улан-Удэ – город тоже вполне советский, а столица Монголии – Улан-Батор, и туда ходил другой поезд, как раз попеременно с пекинским. Впрочем, темчане в сторону Востока никогда особо-то и не смотрели. Они ориентировались на Запад. Предпочтение вполне объяснимое. На юго-западе все-таки Черноморское побережье с Кавказским хребтом и минеральными водами, чуть дальше – Крым. Трое суток в плацкарте – и вот она, благодать!

Зарабатывали темчане хорошо. Раз в два-три года вполне могли поехать к морю, если нет нужды потратиться на мебель или холодильник: очередь подошла. Мебель в семью покупали раз в жизни, холодильника хватало на два поколения, а море всегда имелось в виду Черное, хотя некоторые, немногие, ездили к Балтийскому. Вернувшись с Балтийского, рассказывали: вода там холодная, и чертовски обидно, как местные плохо к нашим относятся. Хвастались обновами. Все прибалтийское ценилось выше польского и добывалось легче немецкого. Прибалтийская электроника вообще была вне конкуренции, по ней редкие отвязные темчане поздним вечером ловили в радиоэфире «голоса», ужасаясь собственной дерзости. Порядочные горожане спать ложились рано, потому что утром вставать на работу.

Слом режима произошел, когда в телевизоре появилась передача «До и после полуночи» с ведущим Владимиром Молчановым. Досидеть перед экраном «до» считалось круто, а «после», отделенное от первой части новостным блоком, так и осталось для подавляющего большинства зрительской аудитории непознанным.

Культурный максимум темчанина – посещение Ленинграда. Про Ленинград ничего не рассказывали, потому что про Ленинград «слов нет», а только показывали по возвращении фотографии себя на фоне разных мест: «это я в Петергофе, в Летнем саду, на Марсовом поле, у Казанского собора, возле Эрмитажа и т. д.». В Ленинград ездили по путевкам туристического агентства «Спутник», жили в гостиницах на узких койках по три-четыре человека в комнате и оставались очень довольны, потому что душ и туалет прямо тут, на этаже. Обязательно сетовали на плохую питерскую погоду. С легким сердцем признавались, как повезло: хорошую в Питере захватили погоду. Невдомек было темчанину, что, по сравнению с Темью, в Питере курорт.

Москву недолюбливали. В Москву гоняли в командировку и на отгулы – за покупками, если, например, скоро свадьба, юбилей или еще какое крупное событие, и надо колбасы на стол порезать. А что? До Москвы рукой подать, немногим больше суток. Снимаешь ячейку в камере хранения на вокзале и забиваешь ее методично под завязку. Дотащить сумки до вагона – пуп сорвешь, а дома с поезда родственники встретят. Одним словом, хорошее, удобное место для жизни город Темь и вся Темская область. Расположение удачное – далеко от любых государственных границ. Откуда бы ни напал враг, – думали темчане, – до нас не дойдет, а если и дойдет, так уж через Таму-то никак не переправится. Мосты взорвем, а не дадимся.

Тема врага фонила в подсознании каждого, искажая любой полезный сигнал, адресованный сознанию. В городской черте на всем протяжении реки Тамы стояли заводы, склады, гремели-выли-грохотали испытательные полигоны и какие-то особые, вынесенные за пределы основной территории цеха, иногда подземные. Периодически возникали и пулей застревали в головах темчан слухи о погибшей смене в одном из подземных цехов. Слух возникал примерно раз в пять лет. Непонятно, один и тот же слух циркулировал по большому кругу или погибала каждый раз новая смена. Шепотком пронесется дурная весть и – тишина. Официальных источников информации не было, да и кто бы стал к ним обращаться? Компетентные органы сразу насторожатся: мол, с какой целью интересуетесь? Уж на этот вопрос организм темчанина отзывался безотказно мурашками по коже и судорогой мозга. Наша цель – коммунизм, раньше думай о Родине, лишь бы не было войны – мантры эти сопровождали каждого, живущего в этих местах, от пеленок до могилы.

Город вопросов не задавал. Город молча работал на оборону. Молча, потому что давал подписку о неразглашении. Объем информации, не подлежащей разглашению, сам по себе представлял государственную тайну более высокого уровня, нежели тайна, доступная работнику оборонного завода в силу его производственной деятельности.

Никто не знал точно, о чем нельзя друг другу говорить, поэтому, выпивая на семейных праздниках, много пели. Выпьют, поедят, еще выпьют – и как запоют! Случался мордобой. Дерущихся растаскивали и впредь старались в одну компанию вместе не приглашать.

Мужчины в ожидании еды успевали переговорить о футболе и способах продолбить бетон, чтобы повесить полочку. Муж ценен умением вбить гвоздь. Гвоздь в стену не вбить без дюбеля. Но дюбель без дрели в бетон не засунешь, к дрели нужно победитовое сверло, а сверло хрен достанешь. Доставали, конечно. Выносили с завода, не считая за кражу. А где еще взять?

Женщины суетились между кухней и большой комнатой, накрывали стол. Крошили салаты, делились навыками добывать продукты. Рассказывали, в каком гастрономе очереди идут быстрее. Разумеется, в Центральном. Передавали друг другу сведения о том, во сколько надо приезжать к магазину с издевательской вывеской «Мясо-рыба», чтобы в очереди за плоскими бледными котлетами оказаться в первой сотне. В первую сотню попасть – принципиальное условие.

– Потому что магазин открывается в восемь, а в девять я уже на работе, – растолковывала подругам хозяйка дома Катерина, невысокая полненькая шатенка с модной стрижкой «сэссун» и позитивным взглядом на жизнь. Она работала недалеко от заветного магазина – на главпочтамте, инженером в отделе НОТ, научной организации труда.

– Повезло Кате – на работу к девяти ходит! А если на заводе смена в семь-двадцать, дак никаких тебе котлет, – вздыхала ее сестра Лизавета, гладко причесанная натуральная блондинка, не имеющая, между прочим, никакого отношения ни к какому заводу, а по причине работы в типографии много читающая и потому настроенная критически. Котлеты она там же покупала, где Катя, вполне успешно, потому что типография к «Мясо-рыбе» даже ближе, чем к почтамту.

– А если я во вторую смену, например, – прикидывала шансы Нина, вытирая слезящиеся от репчатого лука глаза. Она не красилась, поэтому ей всегда поручали резать лук.

– До десяти котлеты все распроданы, и вставать дальше двухсотого номера бесполезно, – поучала Катерина.

– А я однажды сто шестая стояла, и мне хватило! – со своей особенной правдой вперлась в размеренную беседу Людмила. – Все зависит от завоза. Если много привезут, всем хватает.

Молодая, худая, высокая – за глаза ее тут называли дылдой – встала в проеме кухонной двери, подбоченилась. Она всегда норовила привлечь к себе внимание чем-то необыкновенным: то бантик на платье пришьет, то вот котлет ей досталось. Еще и морковку грызет, да так вызывающе, будто во всем права.

– Котлеты – яд, это я вам как медицинский работник говорю, – продолжала Людмила. – В них холестерин. И трупы животных. Ладно бы целиком трупы, а то ведь кожа да жир. Самое поганое.

Женщины из «первой сотни» обиженно замолчали.

– А по сколько в руки дают? – спросила иногородняя гостья, учительница из северного шахтерского городка, родственница Катерины.

– По десятку, Оля. Когда дома смоешь панировку, добавишь лучок, яйцо, получается шесть-семь приличных котлет, – это неосведомленной барышне в голос остальные отвечают. Рассказывают с удовольствием. Приятно же блеснуть эрудицией. Иногородняя все на ус мотает. Вечером подойдет к хозяйке:

– Катя, я у тебя до понедельника останусь, разбуди пораньше, хочу котлет купить домой на гостинцы.

– Ох, Оля, даже и не думай, по понедельникам не завозят. Оставайся до вторника. Я с тобой съезжу, на двоих возьмем, двадцать штук, тебе надолго хватит. Потом сразу посажу тебя на автобус, там недалеко до автовокзала.

Но это после, без чужих ушей, неловко ведь. А пока надо салаты с закусками на стол таскать, и родственница Оля, чувствуя себя родственницей бедной, снует туда-сюда с посудой.

Объединяющая тема разговоров – любовь к Родине. Про любовь к Родине обычно говорили как раз перед тем, как запеть. В семидесятых сильно ослабел режим, стали выпускать туристические группы в опасные капиталистические страны Запада. Под строгим надзором, конечно, а все же выпускать. Пошли слухи, будто там в магазинах колбасы сортов двести в свободной продаже каждый день.

– Ну и что, – поджимая губы, говорила та, что намеревалась остаться до вторника, чтобы котлет закупить. – Мне, например, даже нисколько неинтересно. Куда это такая прорва, двести сортов. Половина уж, наверное, порченая.

– Достаточно «докторской» и «любительской», ну, «краковской» иногда полакомиться неплохо, – поддержал учительницу веселый лысый Лёха. – Только ведь дорого, наверное, на «краковскую» не заработаешь так, чтобы каждый день и от пуза. Рабочие там живут бедно, бедствуют там рабочие, я точно знаю. А я как раз рабочий человек. И что мне двести сортов? Посмотрел – наелся? Верно говорю?

Лёха для убедительности всегда ударял кулаком по столу, его робкая жена вздрагивала полным телом, затянутым в кримплен, и накрывала кулак боевитого супруга маленькой ладонью.

– Двести не двести, – отозвался хозяин квартиры Павел, – а сама по себе свобода выбора привлекательна, я бы попробовал сортов пятьдесят.

Застолье отозвалось хохотом. Смеялись не столько над аппетитом шутника, сколько над его стремлением иметь свободу выбора. Словосочетание отдавало чем-то нездоровым – как обжорство, да хуже, хуже обжорства!

Всё как всегда, но в этот раз, дав гостям просмеяться, Катерина, зловеще оглядев собравшихся, вдруг заявила:

– Вот вам всё хаханьки, а знаете, что у Тамарки в школе случилось? – И после интригующей паузы: – Учительница повесилась! Съездила по путевке в Египет, вернулась и неделю не прожила – повесилась. Учительница географии.

– Нет, все же не надо нашему человеку ничего такого, – ответила на жуткое сообщение задушевная подруга хозяйки Нина, вечно пахнущая репчатым луком.

Нина готовилась выйти на пенсию по вредному стажу и гордилась своей трудовой книжкой с единственной записью: «Принята на завод № Х–ХХ укладчицей». После окончания седьмого класса Нина, всегда отличавшаяся прилежанием, никогда ничему больше не училась. Вот как приняли укладчицей, так и укладывала взрыватели на велосипедном заводе. Единственное изменение в ее трудовой книжке – завод сменил название: раньше назывался патефонным, потом на велосипеды, самокаты и детские коляски перепрофилировался. А взрыватели не изменились, все те же, хоть и номер в спецификации иной.

Отсутствие лишних амбиций – главная добродетель советского рабочего человека. Где родился, там и пригодился. Формула, вживленная в мозг генетически, благодаря поколениям крестьян, пожизненно приписанных к имениям либо заводам, избавляла от рефлексии и метаний не хуже лоботомии. Нина даже к морю в отпуск ни разу не ездила, говорила, от южного солнца случается рак, и вообще за пределы Темской области не стремилась. Зачем, если и тут хорошо? Вон, Египет какой опасный оказался. Нину от рассказа про несчастную учительницу в жар бросило, она засуетилась, чтобы незамедлительно принять таблетку от давления.

– Наверное, она сошла с ума. Сейчас очень многие с ума сходят. Вы даже не представляете, сколько сумасшедших. Такие вещи творят – и не хотят лечиться. Причем среди интеллигенции очень участились случаи, – поделилась профессиональными соображениями по поводу самоубийства учительницы медсестра Люда. Она с морковкой покончила и мусолила теперь маринованный огурчик.

– Дак что же это, и у нас теперь? – спросил спутник незамужней Лизаветы, человек в компании новый. Спросил таким тоном, будто знал что-то особенное про ситуацию с сумасшествием на иных территориях.

– И у нас, – понизив голос подтвердила Люда.

Похоже, она готова была делиться подробностями. Лизавета заревновала, уголки ее губ обиженно поползли вниз.

– А давайте лучше споем! – воскликнула Катерина. Ей опасные побасенки про сумасшедших и висельников ни к чему. Она даже подумала не звать больше Людмилу, совершенно забыв, что первая завела разговор про самоубийство географички.

– Из-да-ле-ка-а до-олго… – начала запев и не вытянула: высоко взяла. – Давай, Лизавета, ты запевай первым голосом, а мы с Ниной подхватим.

Польщенная Лизавета села прямо, откашлялась и затянула про Волгу с самого начала, тщательно выводя припев: «…А мне семнадцать лет …тридцать лет …седьмой десяток лет…».

– А теперь деревеньку! – заказал спутник Лизаветы. В тоне его Павел и Людмила уловили признаки сарказма, переглянулись, но другие гости с воодушевлением сразу же затянули «Деревня моя, деревянная, дальняя…». Песен о Родине в разных вариациях знали достаточно. Едва дотерпев до последнего куплета, хозяйка убежала на кухню вынимать пирог и оттуда в одиночку допевала:

– Тебя называю по имени-отчеству, святая, как хлеб, деревенька моя-а-а-а…

Пирог удался, и по этому поводу разлили еще по стопочке. Павла подмывало порасспросить гостя, кто да что, да что у него на уме, – не решился. А ведь не простой мужичок, с секретиком. Решил, потом будет время пообщаться, если у него с Лизаветой срастется, станет свояком.

Не срослось. Лизавета потом рассказывала: вынужденно уехал ухажер из Теми. Не позвал с собой, потому что ехать пришлось весьма спешно и в никуда, лишь бы вон из Теми. Будто бы он искусствоведом работал – вот ведь какие работы у некоторых! – и что-то неправильное про картины самого лучшего темского художника высказал, причем публично. Павел нарочно пошел посмотреть те картины, пока выставка работала. Ему тоже не понравилось.