Изумрудная Марта

Глава I

– Положи, пожалуйста, нож…

– Я так больше не могу. Просто не могу. Сколько еще будет длиться этот кошмар? Я хочу проснуться! Я не хочу так жить!

– Думаю, что в таком состоянии не стоит принимать никаких решений. Надо просто подышать. Попробуем вместе? Вдох-выдох. Только положи, пожалуйста, нож.

– И та книга… Я не могу разгадать ее тайну. Ведь читал же он что-то дни напролет?!

– Мы не можем воспроизвести события такими, какими они были в действительности. Слишком много составляющих, которые каждый раз соединяются немного иначе.

– …?

– Я о ложных воспоминаниях. Той книги могло и не быть.

– Тогда пусть память сложит все части таким образом, чтобы я не вспоминала последние годы! Я больше не могу ждать. Столько лет ничего не меняется. И я просто задыхаюсь в этом кошмаре… Где ваши яды? Куда вы их все время прячете? Думали, я не замечаю? Думали, не найду? Я и без ножа обойдусь!

– Марта, Марта, послушай меня, послушай. Сядь. Закрой глаза, сделай глубокий вдох. Вот так. Хорошо. Никаких мыслей. Я досчитаю до трех. Закрой глаза. Все внимание только на мой голос. Когда ты его слышишь – тело расслабляется. Дыши. Хорошо… Мысли исчезли…

Ты погружаешься в сон. Глубже… Еще глубже. Только тихий, спокойный сон. Ты в своем саду. Раз… В безопасности. Два… Среди любимых роз. Три.

Сад Марты располагался за домом и был немного кривоват. Тропинки пролегали между косыми пригорками и приводили прямо к большому розарию, где находилась теплица. Когда-то в ней выращивали овощи и душистые травы, но уже давно она превратилась в комнату, стеклянные стены которой с внешней стороны укрывали высокие кусты роз. В саду Марты росли разные. Нежно-розовые на гибкой ножке, полыхающие желтые, карминовые с коническим бутоном, пионовидные, мускусные, густомахровые шоколадные, чайные акварельные и, конечно же, белые. Розы были повсюду, создавая красоту этого Сада – Дома Марты.

Она хорошо знала, что у каждого цветка свой характер. Эти розы, к примеру, не любят палящего солнца, а тем – только того и надо. Эти – нуждаются в опоре, а те – чтобы их просто не трогали. При посадке не всегда попадаешь в правильное место, приходится пересаживать, ждать, когда растение приживется и снова обретет силу. Так что вся эта цветочная мозаика находилась в движении, пока каждый находил себе идеальное место на отведенном участке земли.

Пространство дополняли вросшие в землю большие зеркала в потрескавшихся рамах. Они сверкали под солнцем зеленой патиной – плесень давно раскинула по ним свою сеть. До них розы тоже добрались, оплетая их неспешно, год за годом, как и почти все вокруг.

Марта старалась давать саду максимальную свободу, и тот благодарно разрастался. Дикий виноград покрыл собой замшелый кирпичный забор и даже часть калитки, пряча Марту от внешнего мира. Теплица, где Марта жила большую часть года, тоже была увита этим чудесным растением. Особенно красиво это выглядело с лицевой части: лиственный занавес, прихваченный по бокам, который растягивался в улыбке, открывая вход в обитель Марты. Бывшая теплица была небольшой и обустроена довольно уютно. Высокий торшер, украшенный гирляндой из лампочек, круглый стол со старым проигрывателем, матрас, заменяющий кровать, кресло-качалка и напольная ваза для свежесрезанных роз.

В июне они переживали первый пик цветения, и Марта обрезала их на грани увядания, формируя кусты и не отказывая себе в наслаждении любоваться этими удивительными созданиями до последнего момента их жизни, пусть даже в вазе.

У Марты было много секретов, один из которых хранился в подвале ее телицы: она спускалась туда каждый день и выходила через полчаса просветленной, будто бы пообщалась с Богом. Но Марта не верила в Бога, а верила в природу, которая дарила ей красоту ее маленького мира, возделанного своими руками.

Розы отвечали на ее заботу крупными душистыми цветами. Их аромат разносился по всему саду, подслащивая воздух и вдохновляя других обитателей. Дружно жужжали пчелы, порхали пестрые бабочки, пели птицы, грузно взлетали жуки, прогудев возле самого уха и переливаясь на солнце всеми оттенками зеленого. Марта никогда не пыталась их поймать, а лишь рассматривала. «Зачем ловить такую красоту? Бессмыслица и жестокость». В дальнем углу сада сохранился нетронутый кусочек леса. Там над маленьким ручейком муравьи иногда делали мостик: цеплялись друг за друга и составляли цепь, по которой на другой берег могло переправиться целое войско.

Из всех конструкций этого пространства больше всего Марта любила Виноградную арку – металлический каркас, на котором некогда крепился цветной гамак, со временем уступивший место обожаемым ею качелям – сделанным руками папы, очень надежным и необычным. К сиденью и спинке папа прикрепил кожаные ремни, которыми можно было пристегнуться и немного полетать. Разумеется, арку тоже увил вездесущий виноград. Необыкновенно красив он становился по осени, когда зрелые цвета красно-желтых оттенков сменяли то, что до этого было зеленым.

Все в саду Марты находилось в полном согласии друг с другом. Все, кроме старого дома, который занимал противоположный конец участка и где когда-то они жили всей семьей. Мама, папа и Марта.

Старый Дом не просто обветшал, он превратился в одну большую емкость для хранения мусора.

Когда-то это был светлый дом с просторными комнатами: гостиной, спальнями, кабинетом и библиотекой. Теперь же, открыв входную дверь, Марта еле протискивалась между горками, а то и огромными кучами прессованного мусора, который запрещалось выносить за пределы дома. Так решила мама. В тот самый день, который Марта помнила лишь фрагментами. Самый страшный день ее жизни. Она увидела маму крайне растерянной, а потом разъяренной, и началось то необратимое, что происходило по сей день, то, что выгнало Марту из дома и поселило в саду. То, что для Марты стало кошмаром наяву. Хорошо маме, у нее нет обоняния. Но Марта ужасно мучилась и по возможности не появлялась в доме; она уходила в свой сад, где пахло не мусором, а цветущими розами, от которых невозможно было оторвать взгляд.

Время показало, что правильно спрессованный мусор не гниет – при условии, что в нем не содержится органики. Не должно быть овощей, фруктов и многого другого, тем более что питаться консервами проще, как и утилизировать упаковку. Первым заполнился верхний этаж: обе спальни родителей, комната Марты, коридор и даже лестница. Потом гостиная и почти вся кухня. От нее остался крохотный островок с проходом в кабинет папы, где зимовала Марта, и в библиотеку, где жила мама.

К пищевому мусору вскоре присоединился и информационный. Вырезки из журналов и газет, маленькие и большие, короткие и длинные, касательно всего, что только может понадобиться в жизни. Систематизируя и дополняя энциклопедии, справочники и даже книги, мама создавала собственную «информационную библиотеку», как она это называла; для этого в ее кармане всегда были ножницы. Вдобавок дом наполнился еще и бумажной пылью, от которой Марта задыхалась не меньше, чем от мусора. Она ходила в повязке с хвойной отдушкой, прикрывая нос и рот; это помогало ей не сойти с ума. Ее огромные изумрудные глаза над повязкой становились «устрашающе космическими», как однажды сказала мама.

Глаза у Марты и правда были очень большие. Вздернутые внешние уголки придавали ее взгляду вечную задумчивость, а в зеленом цвете радужки прожилки напоминали то ли кораллы, то ли звезды, то ли камни на дне моря. Людей это отвлекало от насущного: смотря в глаза Марты, они словно попадали в другой мир, забывали, о чем хотели сказать, и не понимали, как выбраться. Наконец Марта улыбалась и так прерывала сеанс погружения. Очевидцы утверждали: такие глаза «могут быть только у ведьмы, что тут непонятного!» Но Марта не обращала внимания на разговоры.

Когда становилось совсем холодно, Марта перебиралась в отцовский кабинет, предварительно укрыв в саду своих питомцев. По весне их ждало чудесное пробуждение, и она предвкушала этот момент. Снегопады в их краях случались редко, и Марта всегда ему радовалась: снег согревал розы.

За зимние месяцы Марта, как правило, проходила всю учебную программу и в школе появлялась дважды: осенью, в начале учебного года и весной, во время экзаменов. Еще в начальной школе в отличие от одноклассников, которые писали сочинения о домашних питомцах или увлечениях, Марта писала о том, что ее действительно волновало.

«…Я бы хотела жить в усовершенствованном мире. Там, где все люди живут согласно своим внутренним желаниям и делают то, к чему лежит сердце. Где человек никогда не думает о своем существовании. У него есть еда и кров. Есть все, чтобы просто жить и созидать. Осмыслять и переосмыслять. Мировое сообщество в состоянии дать это людям. Исключить единоличие и принять единство. Ресурсов нашей планеты достаточно для их распределения таким образом, чтобы все жили в своих домах, были сыты и просто творили. Ведь для творца самое важное – это процесс: именно он ведет к результату. Чтобы каждый делал то, что он любит делать, и развивался, становясь мастером, передавая опыт…»

Так писала Марта, смущая учителей: «О чем пишет эта девочка? Сколько ей лет? Вы смеетесь?!»

Когда одноклассники Марты писали о том, как кто-то кого-то спас по доброте душевной, Марта продолжала смущать педагогов, излагая свои мысли:

«…Человеку не обязательно быть добрым по своей природе. Думаю, что достаточно принять добро как способ жизни и один из инструментов для ее проживания. Добро помогает преодолеть сомнения эго. Я не верю в ад или в рай, для меня это слишком плоские картинки. Как и Бог не может быть субъектом со своей историей, именем или религией. И тем более со своими чувствами. Религия наделяет Бога чертами человека. Например, гневом, описывая его как мстительное существо, которое обязательно покарает за грехи. Но разве Бог – это человек?

Я думаю, что Бог – это все что есть, включая нас, бесконечные вселенные, и иные миры, которые мы даже не можем себе представить. А добро – в числе других высших инструментов, таких как любовь и принятие, – помогает проживать человеку жизнь более гармонично. Ведь если все конечно, а это именно так, то зачем испытывать неприятные чувства вроде ненависти и злобы, разрушая жизнь собственными руками? Такой человек “застревает” в своей обиде на весь мир, а это лишено практического смысла. Прощать и созидать – удобнее…»

Марта искренне верила в то, что писала; об этом прямо или косвенно свидетельствовала почти вся эзотерическая литература отца, которую она изучила вдоль и поперек. Поэтому сама Марта никогда не злилась, ни с кем не спорила, ничего не отстаивала, никому ничего не доказывала, не повышала голос, да и вообще мало говорила. Когда ее спрашивали: «Почему ты все время молчишь?» – она отвечала: «Зачем говорить, если это не изменит тишину к лучшему?»

То, что Марта практически не посещала школу, стало спасением для учителей, иначе рано или поздно коса нашла бы на камень. Их школьное болотце было вполне комфортным. Зачем им белая ворона? Сдала все экзамены? Молодец! До встречи в следующем году!

По программе она могла ответить на любой вопрос (за все годы учебы никто так и не узнал, что стоило ей прочитать книгу, и она запоминала ее слово в слово). С экзаменами не возникало никаких сложностей. Кроме того, многие учебники были ей не только интересны, но и помогали в реальной жизни. Конечно, Ботаника. И обязательно Физика. Химия тоже помогала. Геометрия и математика – без них, как поняла Марта, жить вообще очень сложно.

Чтобы посещение школы не было слишком уж удручающим, Марта дала всем педагогам и одноклассникам прозвища и разыгрывала в своем воображении целые цветочные спектакли. Петунья – педагог по химии, Герань – физики, Рододендрон – директор школы. Крапива – завуч. Истеричная Гортензия – педагог по математике. Ирисами были почти все мальчики в ее классе. Кроме двух. Одного, непригожего увальня с большими ушами, она прозвала Лопухом. Другого – худощавого мальчика, с копной кучерявых волос золотистого цвета – Одуваном. Лопух и Одуван дружили и всегда ошивались вместе. В ее воображаемых спектаклях они играли роль дуралеев. Девочки были похожи на Клематисы. Шишкой стал школьный сторож, и не только потому, что однажды мама сказала про него «больно важная шишка». Он действительно напоминал раскрывшуюся шишку: из карманов у него вечно торчали какие-то тряпки, он постоянно что-то ронял, злился и вымещал зло на опоздавших детей. В реальной жизни все его боялись, но придуманные Мартой персонажи-цветы не воспринимали Шишку всерьез и одерживали над ним свою цветочную победу.

Годовую программу Марта осваивала за три месяца, и можно было снова погрузиться в свой сад. По весне его приходилось деликатно пробуждать. Почти оживлять. Она ежедневно подстригала и поливала, подкапывала и подвязывала, подкрашивала и удобряла, а раз в месяц ходила в лес за витаминами: специальный травяной сбор она настаивала на водяной бане и потом поливала свои необыкновенные цветы.

Сад – это не учебник. Учебник ты можешь читать, а можешь и не читать. Сад не оставлял выбора: он требовал к себе большой любви и еще большей заботы. У Марты не было времени на посиделки с друзьями, да и друзей у нее не было. Ее больше интересовало то, что происходит в саду, чем то, что происходит со сверстниками.

Но кроме забот у Марты были в саду свои развлечения. Утро начиналось с трелей птиц. Робко чирикая на рассвете, они начинали громко петь, когда солнечный свет касался макушек деревьев. Открыв глаза, Марта некоторое время нежилась под одеялом, потом надевала садовую обувь на босу ногу и шла к своим питомцам. Осматривала каждое растение, проходила по каждой тропинке, проверяя все ли хорошо в ее царстве; здоровалась с цветами, перешептывалась с ними, гладила листья кончиками пальцев. Это доставляло ей необыкновенную радость, чувство понимания себя и своего места в этом мире. Трели птиц смешивалась с ветром и стряхивали с цветов сладковатый запах, унося его далеко за пределы сада, привлекая гостей в этот маленький рай, обнесенный замшелым кирпичным забором. Слетались птицы, бабочки и стрекозы, между прохладных корней деревьев пробегали ящерицы.

Марта знала, что у всего на свете существует своя мелодия. Не только у живых существ, но и у абстрактных понятий. Существовала даже мелодия света и мелодия тьмы. Но больше всего ее интересовали мелодии цветов. У каждого цветка она была своя. Марта отчетливо ее слышала. Впервые это произошло, когда роза, подаренная папой, дала бутон, и его мелодию Марта запомнила на всю жизнь. Потом она вырастила собственный сад и была бесконечно счастлива, слушая эти струящиеся цветочные переливы… Именно звуки роз были ей наиболее понятны: насыщенные цветом, яркие и необыкновенные. Марте нравилось слушать их вечерами, когда к ним присоединялись цикады. А в августе над садом зависал не один рой стрекоз, и в лучах заката, который золотил сотни еле уловимых взглядом крылышек, эти насекомые создавали неповторимый шелест, на фоне которого особенно хорошо звучала музыка любимых роз.

Когда в саду сгущались сумерки, Марта зажигала свечи. Ей нравилось то, как живой огонь, а не электрическая лампа освещает ее стеклянное пространство изнутри. Возникало ощущение большого чудесного фонаря, в котором жила она – не ведьма, как ее называли, а волшебница Марта. Впрочем, Марта была уверена, что и у волшебницы, и у ведьмы должны быть длинные волосы, а не коротко стриженные, как у нее. Она всегда проводила по ним рукой, ото лба до затылка, по шее, до самых плеч и ниже, словно на ее груди лежала коса. И хотя ее косы не стало много лет назад, вечерами Марта садилась в кресло-качалку, расчесывала несуществующие волосы гребнем и наблюдала, как ночные мотыльки собираются к ней на огонек. Разглядывая их изнутри теплицы, Марта чувствовала себя частью ночной природы. В отражении прыгающих огней она и сама становилась бабочкой, только могущественной, которая управляла огнем и даже светом. Об этом было приятно думать. Когда все стекла покрывалась трепещущими крыльями ночных мотыльков, она открывала стеклянную дверь, чтобы посмотреть, как огромное порхающее облако разлеталось в разные стороны.

Ночью небо было усыпано бриллиантами, на которые Марта смотрела, лежа в постели. И пусть они не в ювелирной оправе, зато им нет цены. Звезды – вечны.

Ночуя в доме, она видела кошмары, в саду же ей снились дивные сны. Особенно в полнолуние, когда свет заливал теплицу, и в августе, когда звезды светили так близко, почти как лампочки на торшере, и навевали чудесные мысли. В этих снах ее розы оживали, и начинался бал цветов. Марта – королева, сидела на троне и правила этим балом, а в финале ей надо выбрать лучшую розу.

По утрам она рассказывала всем участникам, как они танцевали на балу, обсуждала с ними все интриги. Однажды, к примеру, Генерал Секатор рассердился на заносчивую розу Аврору и уже было угрожающе щелкнул над ее нежной головкой, но тут, как всегда, вмешались галантные Садовые Перчатки и развели сгущающиеся тучи. После такого сна Марта всегда задумывалась: а что же снится ее розам?

Но даже в теплице Марта видела не только прекрасные сны. Один и тот же повторяющий кошмар неизменно приходил в преддверии Страшного Дня. Этот день случился уже очень давно, как будто в прошлой жизни, и с тех пор сложился ужасный ритуал, к которому Марта готовилась, каждый раз почти умирая…

Глава II

Мира никогда не думала, что когда-нибудь у нее будет свой дом и тем более что однажды она превратит его в «Мусорный». Зато она всегда была уверена, что детей у нее точно не будет. А если и будет, то только не девочка, ведь девочкам достается больше всего, она это точно знала, потому что за малейшую провинность должна была лечь животом отцу на колени, и он долго стегал ее ремнем по оголенному заду. Было больно и очень обидно, но, по словам папы, наказание воспитывало в ней женскую покорность, без которой все встанет с ног на голову. «Скажешь спасибо», – приговаривал он. И хотя Мира никогда не понимала, за что должна его благодарить и почему без этого все встанет с ног на голову, после наказания она через силу произносила это отвратительное спасибо, и папа благодушно кивал: «Так-то лучше». Потом она шла в свою комнату и кромсала украденной бритвой резиновые зады своих кукол: «Пусть им будет больно, как и мне», – думала она, пытаясь унять дрожь в коленках. Всхлипывая, она поглядывала в сторону кухни, каждый раз надеясь, что мама вступится за нее, но этого так никогда и не произошло. Мама наблюдала за поркой полными слез глазами, но ничего не могла поделать. «Воспитание ребенка – тяжелый труд. Женщине не справиться», – повторял ей муж. Провинность – удар ремнем, даже если это было что-то незначительное: не расслышала вопрос, разбила тарелку, не вовремя пошла спать – каждая мелочь приравнивалась к тяжелому проступку и степень порки всегда ему соответствовала.

Однажды после очередной порки Мира не стала запираться в своей комнате и случайно застала странную сцену. Родители вели себя как чужие. И если папе это явно нравилось, то лицо мамы было искажено болезненной гримасой. Он подошел к матери со спины, схватил ее за волосы, наклонил вперед и, пока расстегивал ремень на штанах, приказал: «Стой смирно! Опять наврала мне? Думала, я не считаю дни и тебе это сойдет с рук? Я лучше знаю, когда начинаются твои дела! Плохо тебя воспитали. Сейчас мы это исправим. Стой смирно, тупая дура. Только попробуй пикнуть…». Окончание фразы Мира частично услышала, но не поняла ее смысла: «Пока не захлебнешься…». После этого случая она раз и навсегда поняла, что мама ей не поможет. Более того, Мира заметила, что чаще всего именно после порки папа воспитывал маму.

Мира не хотела в этом разбираться. Она записывалась на все дополнительные занятия в школе, лишь бы подольше не возвращаться домой. В числе прочих занятий стала посещать и кружок игры на фортепьяно, а через год ее приняли в музыкальную школу – на счастье, у нее оказался абсолютный музыкальный слух. И если детей помладше водили на занятия с уговорами, она шла с огромной радостью: не только потому, что педагог по музыке была славной женщиной, но и потому, что любые занятия вне дома были для нее жизненно необходимы. Кроме того, Мира обнаружила, что мир музыки не менее увлекателен, чем мир книг. В звуках растворялась горечь ее печальной участи.

Мира усердно трудилась, разучивала гаммы, этюды, сонаты и делала большие успехи, пройдя трехлетнюю программу за год. Для выпускного концерта педагог предложила ей разучить Элегию. Мира, послушав ее, как обычно они это делали с каждым новым произведением, поняла, что хочет играть именно ее и ничто другое. Эта необыкновенная Элегия выражала всю боль Миры, все ее волнения и переживания, она была наполнена ее лучшими книжными фантазиями. Мира играла ее каждый день, занимаясь усердно, как никогда прежде. Возможно, в первый раз в жизни ей захотелось рассказать всему свету о том, как ей больно, и она могла это сделать с помощью музыкального произведения. В последние дни перед концертом Мира самозабвенно проигрывала Элегию в актовом зале, где и предстояло выступать. Педагог говорила, что к инструменту необходимо привыкнуть, а Мира была уверена, что и инструмент должен привыкнуть к играющему. Она приходила к нему каждый день, гладила его и делилась мечтой с его помощью поведать миру свою историю; она уже представляла, как наконец-то говорит с людьми и те ее понимают, а быть может, кто-то услышит крик ее души и спасет…

До выступления оставалась неделя. Мира вернулась домой, встретила знакомый взгляд отца, означавший неминуемое наказание, и впервые почувствовала, что у нее появились силы противостоять. Отец начал вынимать ремень, мама ушла на кухню, а Мира попыталась объяснить отцу, что согласно графику ее занятий она не опоздала ни на минуту. Тогда впервые в жизни он не стал ее пороть, но ударил по пояснице с такой силой, что Мира еще несколько месяцев ходила под себя как маленькая. Благо учебный год закончился, и ей не пришлось позориться.

Мира так и не сыграла на выпускном концерте свою Элегию, которая, как ей казалось, может ее спасти. Не сыграла даже не потому, что опасалась недержания (она готова была сутками ничего не пить, лишь бы исключить конфуз, и даже специально тренировалась). Накануне концерта Мира снова в чем-то провинилась, и отец снова не стал ее пороть, а заставил сделать триста приседаний. Наутро она не могла дойти даже до туалета.

– Ну что? На концерт-то свой идешь? А то опоздаешь. Хочешь, я провожу? Мать возьмем да и пойдем всей семьей, школа вон близко. Не каждый день дочь может показать себя на сцене, так ведь, мать? Сколько ты бренчала эту Элегию, а? И теперь всем надо показать, что ты там за год набренчала? Разве так я тебя воспитывал? Вот пойдешь работать, будешь год копить деньги и купишь мне машину. А то, что ты год пробренчала выставлять напоказ!? Н-е-е-т, я не дам себя позорить! Не дам! – крикнул он, уходя в спальню, где уже скрипнула дверка шкафа, на которой висели ремни.

Со временем непроизвольное мочеиспускание прошло, но порки продолжались. Даже когда Мира повзрослела, получила образование и стала работать школьным библиотекарем, отец продолжал наказывать ее за проступки, все чаще выдуманные: «Не так посмотрела, не тем тоном ответила». Любой повод использовался для ее же блага. Видя знакомый взгляд отца, полный желания воспитать женскую покорность, она не сопротивлялась, а молча оголяла зад, ложилась на его колени и беззвучно плакала от хлестких ударов. Мира давно усвоила: ни в коем случае нельзя плакать и вообще проявлять эмоции. Это делало отца еще более жестоким.

Когда-то Мира услышала разговор между мамой и бабушкой – матерью отца. Бабушка рассуждала «о той последней капле», которая окончательно перевернула сознание ее сына и сделала таким, каким он стал. «Ты не думай, милая, никто не виноват, просто времена были тяжелые, а голод многое прощает…» – говорила бабушка, рассказывая о послевоенных годах, когда еды не хватало, выдавали по граммам на человека. В семье росло трое детей, отец Миры был старшим. Прокормить их было очень сложно, но бабушка старалась как могла. Причем еда должна была быть вкусной, потому что муж ненавидел пресную пищу. И в зависимости от его настроения она удостаивалась либо скупого «Молодец», либо: «Кто тебя учил так стряпать? Мать твоя потаскуха оставила тебя с бабкой и сбежала к другому. Понятное дело – дочь шлюхи кухаркой стать не сможет. Угораздило же меня на тебе жениться!»

Правда состояла в том, что бабушкина мать не была шлюхой: она вышла замуж по любви, но спустя год после трагической кончины мужа не смогла жить в доме свекрови, ужасной, невероятно властной женщины, а дочь оставила на ее попечение. Свекровь так и не полюбила внучку за проступок невестки: «Кто может бросить собственного ребенка? Только шлюха!» – назидательно повторяла она ей всю жизнь. Но, не смотря на все невзгоды, бабушка Миры не озлобилась, а выросла нежной и ранимой, любила детей и потому решила стать педагогом. Кто бы мог подумать, что именно призвание приговорит ее к пожизненным мучениям…