Непорочность
Так думал Кальдерон, но сама Мэри Фрэнсис ничего не понимала. Она закрыла глаза в надежде укрыться в безопасной глубине сознания, но звук его низкого голоса проникал сквозь любые преграды, возводимые ею.
– У каждой девушки из агентства своя специализация, – проговорил он. – Даже у непосвященных. Никак не могу представить, на чем специализируешься ты.
Мэри Фрэнсис почувствовала, как ремни впились в запястья. До этого мгновения она не понимала, насколько символичен вид пристегнутых рук. Обманчивое бессилие порождало обратную связь, усыплявшую бдительность зла, и обеспечивало невидимую защиту. Кальдерон лишил ее возможности защищаться, но, может быть, именно сейчас у нее появился шанс. Блю предупреждала, что он может спросить о ее специализации, и они выбрали наиболее подходящую для Мэри Фрэнсис.
– «Золотые иглы» экстаза… – Она замолчала, ожидая, какое впечатление произвели ее слова. – Я могу доставить вам неведомое по силе удовольствие. Могу погасить боль.
– А ты способна причинить боль? – спросил он. – Это – настоящий дар.
Причинить боль – дар? Она не поняла, что он имеет в виду, но от его смеха у нее сжалось горло. Смех был резкий, грубый. Это был первый проблеск его уязвимости, первый проблеск человеческого в нем. Она ухватилась за эту соломинку, радуясь, что прошла медицинскую подготовку.
– Я по образованию медсестра, – сказала она. – «Золотые иглы» – одна из разновидностей акупунктуры, Стимулирует нервные окончания. Человек начинает чувствовать все гораздо острее.
– И оргазм тоже?
– Ну… да… и возбуждение.
Мэри Фрэнсис вдруг почувствовала всю несуразность своего положения – она, никогда не занимавшаяся даже обычным сексом, обсуждает технику секса экзотического, стоя совершенно обнаженной на краю пропасти и отвечая на расспросы фантома, прообраз которого в действительности находится в Париже. Мэри Фрэнсис хотелось рассмеяться. В реальной жизни с ней никогда не происходило ничего и близко похожего.
Получив возможность держать положение под контролем, она с облегчением заговорила на знакомую тему. Поскольку Кальдерон не спешил охладить ее пыл, она продолжала рассказывать об эффективности иглоукалывания. Она замялась только раз, когда увидела, как в углу экрана появился ее снимок. Этот снимок сделал сопровождавший ее молодой человек еще до того, как она переоделась.
Большая шляпа с поникшими полями почти полностью закрывала темные волосы, но испуганные зеленые глаза и россыпь веснушек на носу оставались видны. «Ему понравится, – подумала Мэри Фрэнсис. – С непорочностью Белоснежки не поспорит никто». Бледная кожа была почти прозрачной, а насыщенным красным цветом розы прекрасно подчеркивал ее нежность и изысканный кремовый цвет платья.
Внезапно поведение фантома резко изменилось, его настроение портилось с пугающем быстротой. Интерес сменился злостью, даже больше, чем злостью. Она почувствовала, что его обуревает первобытная, звериная ярость. Она выкристаллизовалась в нем, способная вырваться на свободу и разорвать Мэри Фрэнсис на части.
– Почему ты оделась, как она? – требовательно спросил он.
– Как кто?
Она подумала, что он говорит о Брайане, но ее сестра никогда бы не оделась так даже на спор. Она одевалась кричаще, ультрамодно. Это была одна из причин, по котором Мэри Фрэнсис не понимала, что привлекло Кальдерона в сестре или ее в нем. Если Кальдерон и впрямь предпочитает непорочность, вряд ли бы он выбрал Брайану.
– Кто ты?
По экрану заметались тени, скрывая его, но голос звучал все так же угрожающе громко, казалось, он доносится со всех сторон одновременно. У Мэри Фрэнсис было такое чувство, будто ее сейчас аннигилируют.
– Монашка, – услышала она собственный шепот, но так до конца и не поняла, сумела ли выговорить это слово и поверил ли он ей. – Я должна была стать монахиней, но запятнала себя грехом.
Внезапно все изображения на экране закружились в вихре, сжимаясь в одну крошечную черную точку. Экран с шумом погас, оставив после себя ощущение пустоты, которое только усиливало звенящий хаос в ее голове. Что произошло?
Он прервал интервью.
Мэри Фрэнсис обмякла в кресле. Облегчение затмило все остальные ощущения, даже осознание того, что она возможно, не прошла интервью. Ремешки расстегнули, она подняла руки и сняла шлем, потом быстро освободила ноги. Когда, наконец, Мэри Фрэнсис окончательно пришла в себя и поднялась с кресла, она поняла, что оператор уже ушел и в комнате, кроме нее, никого нет. Оставалось одно – найти отсюда выход.
Глава 4
В Париже давно наступила полночь. В офисе было темно и холодно, словно в могиле. Единственным источником света в огромной восьмиугольной комнате был включенный экран монитора, стоявшего на рабочем столе из стекла и металла, а единственным источником тепла было его собственное дыхание. Так ему нравилось. Он любил холод и тьму. В его распоряжении было все, что только может пожелать человек, стоило лишь пошевелить пальцем, но удобства ровным счетом ничего для него не значили. Он жил, будто шел по лезвию ножа, только так он еще что-то чувствовал. То, что причиняло другим неудобство и даже боль, всего лишь приводило его в возбуждение.
Сегодня вечером он испытал возбуждение.
Она дурачила его. А может, не она, а кто-то другой. Он понял это, как только увидел на экране ее фотографию. Обнаженная, она была просто очередной дорогой проституткой из агентства, но в кружевном платье, с огромной алой розой, под тяжестью которой опускались широкие поля ее соломенной шляпы, казалась созданием фантазии художника конца прошлого века, сошедшим с полотна Кассатта или Годара.
«Да, она вполне могла быть девушкой с той картины», – признал он.
Не вставая со стула, он повернулся. Колесики устроили настоящий кошачий концерт на полу из красного мрамора. Этот мрамор привезли из Африки, чтобы усилить атмосферу итальянского постмодернизма в его офисе, Помещение, выдержанное в черном и золотом тонах, если верить международной прессе, выглядело так же шикарно, как и его пятиэтажная галерея, но обстановка в стиле декаданса давно потеряла свою привлекательность в глазах Уэбба. Теперь она казалась ему совершенно безвкусной, особенно в соседстве с романтическим портретом, висевшим на стене над его столом.
Картина называлась «Румянец». Уэбб понял, почему, как только увидел ее. Девушка целовала собственное отражение в зеркале, стекло затуманилось от ее губ, мягких и припухших от желания. Пальцы девушки ласкали резную раму, словно это были мужские плечи, а ее полуприкрытые веки говорили Уэббу, что она жаждет посвящения в тайны жизни, тайны души и тела. Она грезила о поцелуе выдуманного любовника, человека, еще не прикоснувшегося к ней.
Уэбб с грустью сознавал, что, как только мечты ее сбудутся, она потеряет непорочность. Воображаемый образ был чист и совершенен. Таким ее любовник не будет. Он удовлетворит потребность плоти, но не потребность мечтательной души. Ее сердечные порывы чисты, как капли росы на листе. Они отражают солнечный блеск лишь на мгновение, перед тем как это же солнце уничтожит их.
Уэбб помнил, что именно так он подумал в то мгновение, когда впервые увидел портрет. Он запомнил это, потому что знал о разрушении всё. Разрушение было делом его жизни.
На жертвеннике позади его стола в небольшой серебряной шкатулке лежал старинный рубиновый крестик. Крестик передавался в семье по наследству. Мать успела отдать его сыну незадолго до смерти. Уэбб взял крестик в руку, внимательно разглядывая острые края и вновь отмечая какую-то жестокую его красоту. Что за капризы больного воображения заставляют людей причинять страдание тем, кого они любят? Почему они стремятся расправиться с непорочностью, вместо того чтобы защитить ее? Он не понимал, хоть убейте. Но и сам был таким. Жажда разрушения рвалась из него наружу. Рядом с Кальдероном непорочности грозила опасность. Но именно непорочность притягивала его – притягивала неодолимо, возможно, потому, что собственной лишился в самом начале жизни при слишком трагических обстоятельствах.
Шелк рубашки обжег кожу, как лед, когда он убирал крестик в шкатулку. Однако боли он не почувствовал.
Боль существовала лишь в памяти. Но самым ярким воспоминанием было утро, когда портрет кисти Годара прибыл в галерею на Беверли-Хиллз. Кальдерон часто задумывался о человеке, который вызвал в девушке на картине такую истому, пробудил такое желание. Он почувствовал, как задергался нерв у него на лице, когда он на мгновение забыл о своей бесстрастности и представил прикосновение ее трепетных губ, сладкий вкус непорочности. Ничего более похожего на чувства он уже давно не испытывал.
Оригинал портрета был выставлен в галерее за пуленепробиваемым стеклом, но он заказал репродукции для двух офисов, где чаще всего бывал, – парижского и миланского. Сразу же неизбежно поползли слухи, что он неравнодушен к портрету. Так оно и было. А еще он был неравнодушен к холоду. И к темноте. Мало что в этом мире могло расшевелить его, давало возможность испытать хоть какие-то ощущения. И если уж он встречал такое, то не выпускал из рук.
Кальдерон услышал, как негромко заурчал принтер. Вернувшись к столу, он отыскал устройство для дистанционного управления компьютером и включил свет в помещении. При желании он мог, не выходя из офиса, следить и за охраной галереи. Все делалось через компьютер. Управлять делами, используя новейшие технологии, стало намного проще и не так рискованно, но именно поэтому – гораздо скучнее. Он любил рисковать, любил тщательно обдумывать свои ходы, но не любил ошибаться. По счастью, это случалось редко.
Из лазерного принтера медленно выползла цветная копия фотографии девушки. Усевшись на стул рядом, он взглядом проследил, как распечатка упала на поддон. Первое, что он заметил, – глаза у девушки были зеленые. Ничего особенного, если не считать контраста с почти прозрачной кожей. Зеленые глаза, обрамленные туманным кружевом длинных ресниц, придавали ей какой-то неземной вид, производя неизгладимое впечатление и заставляя отвести взгляд.
Не сказать, что он испытал желание заглянуть в эти глаза, но ему понравилось чувство, которое вызвала в нем девушка. Казалось, ему делают массаж изнутри. За дар нечувствительности пришлось заплатить дорогую цену – он не ощущал не только плохое, но и хорошее. Он не был способен испытать ощущения, которые она могла бы пробудить в нем.
Кальдерон пришел к выводу, что она не красавица. Отнюдь не красавица. Она обладала вневременной внешностью. Подобно Мадонне Рафаэля. Ее лицо не было лицом проститутки, но ведь и о Марии Магдалине тоже этого не скажешь, и тем не менее, прежде чем стать избранной, она занималась древнейшей профессией.
Он взял снимок в руки, жалея, что уже поздно и нельзя рассмотреть его при дневном свете. Галерея, демонстрационный зал и хранилище занимали три верхних этажа пятиэтажного здания «Эмпайр Билдинг», а офис Кальдерона располагался в каменной средневековой башне, примыкавшей к демонстрационному залу. Тусклый уличный свет попадал в помещение через окно, выходившее на улицу Георга V. В этот поздний час на улице было тихо и пустынно. Месяц наполнял комнату серебристым сиянием, но его не хватало, чтобы хорошо рассмотреть снимок.
Он заметил свое отражение в окне, словно глядел в зеркало. Густые волны темно-золотых волос зачесаны назад, но на висках и шее непослушно выбиваются выгоревшие от солнца завитки. Они бы могли смягчить облик любого другого человека, но только не Уэбба, с его стальными чертами лица и погасшими серыми глазами. Кальдерон был раздражен, и он знал, что это из-за девушки. Она что-то затронула в нем, вызвала, голод, который он не испытывал так остро уже много лет. Кальдерон ощутил нечто большее, чем извращенный порыв, нечто очень похожее на боль. Разумеется, он немедленно затребует всю информацию о ней. Он хочет знать, кто она, почему одета именно так, что задумала? Но его интерес к ней простирался дальше, гораздо дальше.
Зеленые глаза пристально смотрели на него с фотографии. Он понял, что эта девушка не проститутка, даже из тех, что изображают непорочность. Ее ясное, открытое лицо не было омрачено подозрением, в нем не было ничего устало-настороженного. Как не было и хорошо знакомого Кальдерону выражения скрытой враждебности ко всему мужскому. Она еще ничего не испытала. Ее еще никто не пробовал. Она еще не вкусила порок, подобно другим… или ему.
Именно поэтому он и не мог оторвать от нее взгляд.
– Боже правый, – пробормотал Кальдерон и в душе улыбнулся своей догадке, хотя на лице эта улыбка так и не появилась, – если ее пытаются использовать, чтобы добраться до меня, лучший выбор трудно придумать…
Глава 5
Судя по всему, Блю Бранденбург и сама не заметила, как потеряла внутренний голос, присущий женщинам. Если у вас есть такой голос, он всегда предупредит, что вы вступаете на опасную территорию, где правят мужчины и секс: «Здесь что-то не так. Дважды подумай, прежде чем сделать это».
Если он есть.
Возможно, у Блю его никогда и не было. У нее возникало немало проблем из-за мужчин, начиная с того дня, когда мать обвинила ее в попытке соблазнить родного отца. В наказание она была отдана в монастырскую школу. Откуда Блю было знать, что мать больна и патологически ревнует мужа к десятилетней дочери. С отцом у Блю были очень теплые отношения. Она так и не поняла, почему отец, которого она обожала, как никого другого, и которому поклонялась, как Богу, не воспротивился этому, позволил жене кричать, топать ногами и обзывать Блю, будто та была гулящей девкой, с которой он путался. И даже не взглянул ни разу на своего единственного ребенка.
Да, у Блю не было спасительного внутреннего голоса. В ней звучал только голос матери, Кей Бранденбург, называвшей ее «грязной шлюхой, которая жаждет переспать с собственным отцом», Мать твердила эти слова вновь и вновь, будто перебирая бусины четок, читая молитву и выплевывая ее слова, словно пули.
Может, и к лучшему, что сегодня она не слышала даже этот голос – голос своей матери. Единственное, что она слышала, занимаясь на тренажере в крошечной квартирке Мэри Фрэнсис, был отчаянный вопль ее нервной системы, требовавшей большого количества белого сахара и горького шоколада и не менее трех чашек неразбавленного итальянского эспрессо. Она жаждала охлажденного «мокко супремо», и эта жажда не уступала по силе потребности наркомана в героине.
– Дерьмо! – Ругательство, полюбившееся еще с монастырских дней, вырвалось у нее, когда она увидела свое бледное отражение в кривом зеркале трюмо. Она была похожа на уличную бродяжку. Медальон Мэри Фрэнсис лежал на темной поверхности туалетного столика, будто предлагая себя, но мысли Блю были заняты исключительно собственной запущенной внешностью. Ей требуется макияж. Без него она напоминает разогретую вчерашнюю картошку – бледное, помятое, непривлекательное лицо в обрамлении растрепанных светло-каштановых волос.
Кто бы сейчас поверил, что мужчины готовы были платить тысячи долларов, лишь бы заполучить ее в агентстве. Иногда она и сама поражалась этому, хотя всю жизнь только и слышала, что обладает порочной красотой соблазнительницы, о которую, как волны о скалы, разбиваются мужские сердца. Сначала эту мысль вбивала ей в голову родная мать, а потом монахини в монастырской школе.
Уперев руки в бедра, она всматривалась в бездонное зеркало Мэри Фрэнсис, пока не закружилась голова, но ей необходимо было знать, что говорит зеркало. Ведь оно принадлежало бывшей монахине и, значит, не должно врать.
Она признала, что у женщины, глядевшей на нее из зеркала, неплохие скулы, надо только немного подчеркнуть их, искусно наложив румяна. Да и глаза ничего, только невеселые. С искорками, которые, однако, не мешают заглянуть в бездонные серо-голубые колодцы. Мужчины теряли дар речи, когда она «рисовала» свои глаза – наносила устойчивую тушь на ресницы. Да и светло-каштановые волосы, если их немного взбить и уложить, были мощным оружием.
– Соберись, Бранденбург, – приказала она себе. – Встряхнись, пойди-ка прогуляйся, выпей кофе.
Может, разобьешь по пути хоть одно мужское сердце.
Двадцать минут спустя Блю уже выглядела ультрамодно в обрезанных джинсах и коротеньком топе, который ей удалось отыскать в гардеробе Мэри Фрэнсис, использовавшей топ в качестве нижнего белья, Блю была готова к походу.
Стоя посреди комнаты, она раздумывала, не оставить ли записку Мэри Фрэнсис, уехавшей на интервью с Кальдероном чуть больше часа назад. Столько занимает одна дорога из Санта-Аны до Лос-Анджелеса.
На всякий случай Блю все же нацарапала записку на доске для записей у телефона на кухне. Перед отъездом она показала Мэри Фрэнсис, как связаться с агентством через компьютер и принять сообщение по электронной почте. А еще они сообщили в агентство, что Блю (то бишь Мэри Фрэнсис) выезжает на интервью. В записке Блю напомнила Мэри Фрэнсис, что о своем возвращении домой та должна сразу же сообщить в агентство, иначе там могут заподозрить что-то неладное.
Пока Блю запирала дверь ключом, оставленным ей Мэри Фрэнсис, и спускалась со второго этажа по скрипучей, шаткой лестнице, она испытывала какое-то неведомое доселе чувство. Грязные стены, обветшалое здание, спартанская жизнь Мэри Фрэнсис… «Эта девушка живет просто в трущобах», – подумала Блю и почему-то обвинила в этом себя. Да, ее мучила совесть.
Она провела пальцем по перилам, прислушиваясь, как прогибаются под ней прогнившие деревянные ступеньки. Блю рассказала Мэри Фрэнсис далеко не все, опасаясь, что та испугается. Но теперь она догадалась, что это маловероятно, что отговорить Мэри Фрэнсис от интервью было бы гораздо труднее, чем подбить на него. Но волновалась она вовсе не из-за интервью. Ее беспокоила предстоящая вечеринка. Если Мэри Фрэнсис разоблачат, она окажется угрозой для Кальдерона и помехой для остальных. Ее жизнь будет в опасности, спрятаться от которой невозможно.
«Расскажу все как есть, когда она вернется, решила Блю, выходя на улицу. И услышала, как защелкнулся замок у нее за спиной. – Расскажу все. Все до конца».
Ее босоножки громко простучали по ступеням крыльца. Еще два дня делать будет нечего, придется просто жить жизнью Мэри Фрэнсис. Как ни странно, Блю расценивала эти обстоятельства скорее как свободу, нежели как заточение, но нет смысла подвергать себя опасности без необходимости. Приманкой стала Мэри Фрэнсис, но кто-то же ведь залез в квартиру Блю – с единственной целью: вернуть ежедневник Кальдерона. Человек этот знал Блю и, возможно, уже разыскивает ее.
Она осмотрелась и подумала, что Мэри Фрэнсис живет в городе-призраке. Вековая пыль покрывала автомобили, стоявшие на безлюдной улице. В почти пустом стриптиз зале на противоположной стороне были выбиты все стекла. Она миновала пончиковую и магазин, торгующий видеокассетами с порнофильмами. Судя по всему, торговля шла неплохо, что лишний раз подтверждало справедливость закона о взаимосвязи спроса и предложения вечером накануне выходных.
Главная улица растянулась на несколько кварталов к северу. Выбрав дорогу, по которой они с Мэри Фрэнсис шли из церкви, Блю сосредоточилась на деталях своего плана.
Кальдерон устраивает вечеринку в субботу вечером, но обычно девушки из сопровождения остаются на воскресенье. Даст Бог, все пройдет гладко, и в понедельник утром Мэри Фрэнсис вернется на работу, отыскав свидетельство причастности Кальдерона к убийству своей сестры.
Блю объяснила ей, что искать, – кулон доколумбовой эпохи из голубого нефрита. После того как Брайанна выкрала его из портфеля, который должна была передать Кальдерону в тот вечер, кулон исчез из ее квартиры. А впрочем, Бог знает, может, отыщется и что-то совсем неожиданное, способное подсказать мотив убийства.
Блю еще не решила, что будет делать по возвращении Мэри Фрэнсис, но одно знала точно – ни в агентство, ни в музей она уже не вернется. К своей работе в музее Блю никогда не относилась серьезно. Попала она туда исключительно благодаря связям матери. Тогда она сидела без работы и была весьма признательна матери, но теперь, на двадцать седьмом году жизни, вдруг поняла, что, если и дальше позволит ей принимать решения за себя, всю оставшуюся жизнь потратит на то, чтобы оправдать ее ожидания.
Отец Блю погиб несколько лет назад при трагических обстоятельствах. Она не разрешала себе вспоминать об этом, хотя знала, что рискует никогда не избавиться от чувства вины и растерянности. Возможно, отец бы тоже не одобрил то, что она задумала. Но Блю, наконец, осознала, что пришла в этот мир не за тем, чтобы кто-то – пусть даже ее мать, Кей Бранденбург – получил, возможность одобрять или не одобрять ее поступки и чувствовать свое превосходство. Блю почувствовала себя свободной, ушла из музея и принялась расследовать обстоятельства гибели Брайаны. Положение, в которое она попала, не радовало, но никогда еще Блю не ощущала такого прилива жизненных сил, такай причастности к происходящему.
Блю шла по тротуару, наслаждаясь ласковым прикосновением заходящего солнца к своим волосам. Кто-то присвистнул и грязно выругался ей вслед, но она не оглянулась, лишь ускорила шаг. Она миновала два автомобиля, явно угнанных, с которых поснимали все, что можно, прошла Мимо подростков, слонявшихся здесь без дела целыми днями и куривших отнюдь не «Кэмел».
Район, куда она попала, был небезопасен.
Блю заметила эта, когда они с Мэри Фрэнсис возвращались из церкви, но ей как-то не пришла в голову, что здесь совершенно невозможно найти безопасный уголок, где можно было бы спокойно выпить кофе.
Только теперь она поняла свою наивность. В этом квартале специализировались на веществах куда более сильных, чем кофе. Группка мужчин пристроилась за ней на расстоянии нескольких десятков ярдов, ухмыляясь, подначивая друг друга и отпуская грязные шуточки. Блю не была уверена, что они преследуют ее, но рисковать не стала. Поиски кофеина закончились, она отправилась на поиски церкви Заступницы Всех Страждущих, зная, что та находится где-то по близости. Осмотревшись вокруг, Блю увидела невдалеке от себя церковный шпиль. Он возвышался над светящейся неоновой рекламой работающего круглосуточно ресторанчика. Белоснежный шпиль четко вырисовывался на фоне темных холмов вдали, славно маяк для заблудших душ.
Когда мгновение спустя она завернула за угол и увидела церковь в нескольких кварталах от себя, у нее вырвался вздох облегчения. Наперерез потоку автомашин она метнулась на противоположную сторону. Улица тотчас заполнилась визгом тормозов, ревом клаксонов и руганью водителей, спешащих домой. Прихожан у статуи Святой Екатерины уже не было. У ног ее валялись несколько роз и лавровый венок.
Блю расстроилась, глядя на эти скудные дары, на уже подходя к дверям церкви, отмела все сантименты как полнейшую чепуху. Господи, ну почему люди бывают такими доверчивыми? Когда они, наконец, поймут, что счастье зависит только от них самих? Что нельзя ожидать чуда, принеся цветок статуе?
Большой тощий рыжий кот устроился в кустах у входа, приводя себя в порядок. Судя по всему, хорошая кормежка ему бы не помешала. Ничего съедобного у нее с собой не было, на она нагнулась и почесала ему за ухом. Кот громко замурлыкал и потерся об ее ногу.
– Сейчас вернусь, принесу тебе поесть, – пообещала она.
Внутри церкви было спокойно и тихо. Суета пятничного вечера осталась снаружи. Стрельчатые окна по обе, стороны от нефа еще светились розовым светом, но внутри церкви было уже сумрачно, горели свечи. Сумрак успокаивал. Блю почувствовала его целительную силу и задумалась, почему в детстве служба наводила на нее страх, угнетала. Ничего не изменилось – изменилась она сама. Реальность была страшнее привидений и призраков, и это совершенно меняло дело.
Несколько Прихожан сидели на скамейках, устремив взоры на позолоченное распятие позади алтаря, и тихонько молились. Еще несколько человек молились, стоя на коленях. Стараясь не помешать им, Блю осторожно Прошла к нему, одержимая одним желанием поскорее найти то место в церкви, где прихожане устраивают собрания и играют в бинго. Там всегда есть кофе.
Дверь вела в маленькое, миссионерского вида здание, где располагалась контора и жил священник. Здесь же находилась и небольшая комната для собраний прихожан. По пути Блю заглянула в Офис. В нем никого не было. Голоса доносились из комнаты для встреч, в конце коридора. Именно туда она и направилась.
Заглянув в комнату, она увидела Рика Карузо – в обрезанных джинсах и заляпанной краской рабочей блузе. Он разговаривал с плачущей девочкой подростком. Блю ничего не знала О Рике, кроме того, что он друг Мэри Фрэнсис. Это наводило на мысль, что он как-то связан с церковью. Похоже, в комнате делали ремонт. Блю подумала, что Рик скорее всего занимается этим на общественных началах. Это произвело на нее благоприятное впечатление. Ему было лет тридцать пять, у большинства Мужчин в его возрасте хватает других забот, а этот возится с подростками и добровольно тратит время на ремонт в церкви.
Вы ознакомились с фрагментом книги.