Прѣльсть

В стране полным ходом шла перестройка. Началась антиалкогольная кампания, и водка, окончательно превратившись в твердую валюту, стала приниматься в качестве оплаты за услуги. Нельзя сказать, что эта кампания оставила в душе Чкалова негативный след. Да, были шумные очереди в винных магазинах, прилавки приходилось брать с боем – и только. В то время его больше заботило, как прокормить семью, дать образование детям, а что касается выпивки, то в мебельной «стенке» у него всегда стояли две-три бутылки финского ликёра, которые покупались при каждом удобном случае. Он и сам иногда готовил такой «ликёрчик». Для этого необходимы были лишь два ингредиента: водка и сироп от варенья. Получалась густая жидкость, отливающая в бокале вишнёвым цветом. Подружка, которую он пригласил в гости, пока жена лежала в роддоме, поделилась впечатлением от такого «финского» ликёра: «Да-а… О-очень вкусно! Умеют же они делать. Класс!»

Этот «класс!» нашёл своё отражение и в программах передач на телевидении, где говорящие головы «заряжали» хлорированную воду из крана, придавая ей небывалые целебные свойства, гипнотизеры одним лишь взглядом валили с ног столпившихся на сцене женщин серьезного возраста (при этом Чкалов не помнит ни одного случая, когда кому-либо из упавших потребовались услуги травматолога), округлыми движениями рук, похожими на пантомиму, кудесники изымали из организма прикованных к экрану граждан «отрицательную энергию» и попутно всё, изъятие чего жаждали наивные души: грыжу, онкологию, радикулит, импотенцию… Всё это за ненадобностью стряхивалось тут же, под ноги работников телевидения, находившихся за кадром. Изменой и приворотом занимались другие «специалисты». Вера во всю эту чудодейственную хрень зиждилась на доверии к государственным СМИ: раз по ящику показывают – дело верное. А чем ещё можно объяснить массовое помешательство? Накопившеюся за семьдесят лет усталостью от пропаганды воинствующего атеизма? Сейчас мы пишем об этом с иронией, и может сложиться впечатление, что помешательство это коснулось лишь необразованной или отчаявшейся части населения, но это не совсем так. По крайней мере, не только мама Чкалова, пожилая женщина, страдавшая многими недугами, но и он, человек с образованием, ставил стакан перед телевизором, руководствуясь принципом: худа не будет, а вдруг и дивиденды какие получишь. Когда пришло отрезвление, кудесники отправились на гастроли в другие страны, где также пытались смущать доверчивую публику, но, кажется, звёздный час их был лишь в России – в годы неразберихи и смуты.

Газеты и журналы стали самыми востребованными источниками информации. Образованное столичное общество разделилось на два лагеря – «демократов» и «патриотов». У каждого направления были свои СМИ. Чкалов с удивлением узнал, что журнал «Огонёк», с обложек которого на читателя обычно смотрели представители рабочих профессий – доярки и монтажники, стал «рупором перестройки», а «толстый» журнал с одиозным названием «Молодая гвардия» – оплотом «реакции». Теперь и бывшие антисоветчики оказались по разные стороны баррикад, причём взаимная неприязнь их друг к другу была сильнее той, которую все они когда-то питали к власти.

Не остался в стороне от процесса и Чкалов – политизировался. Началось всё с его визита к товарищу, Игорю Ивановичу, у которого застал он незнакомого молодого человека, прекрасно разбирающегося, как показалось ему, в земельных отношениях в России с незапамятных времен. Гость очень складно рассуждал о вреде, нанесенном сельскому хозяйству варварским использованием химикатов, каком-то «гумосе», сословиях в царской России, Ельцине, Лигачеве, Высоцком… Чкалов был очарован им, хотя некоторые мнения незнакомца показались ему слишком неожиданными. Например, в отличие от Чкалова, который, как и многие в то время, сочувствовал Ельцину, молодой человек утверждал, что деятельность последнего наносит России вред. В его высказываниях даже слышались нотки сочувствия коммунистам, что образованной публикой тогда считалось моветоном, не раз упоминалось общество «Память», якобы исповедовавшее идеи самобытности русской нации, развитию которой мешали и продолжают мешать какие-то масоны, в доказательство приводились примеры, казавшиеся бесспорными… Всё было так гладко, так убедительно, как гладко и убедительно лилась речь незнакомца. От внимания Чкалова не ускользнуло и то, что масонов молодой человек несколько раз назвал «жидомасонами». Совсем экзотичным было утверждение, что русских детей некоторые злонамеренные силы спаивают обыкновенным кефиром, который Чкалов, как и многие граждане, считал продуктом, полезным для здоровья. Самым интересным было то, что молодой человек нёс вовсе не отсебятину, а ссылался на авторитеты – в частности на академика Углова, ещё в 1983-м году выступившего со своим культовым докладом «Алкоголь и мозг». В общем, этот почти энциклопедических знаний юноша произвел на Чкалова хоть и неожиданное, но благоприятное впечатление. Он говорил правильным языком, к собеседнику относился с симпатией, был чисто и со вкусом одет. Чкалов узнал, что в обществе есть люди, исповедующие идею, которой он подспудно сочувствовал, – идею русского национализма.

В следующий раз гостем Игоря был Саша Гудин – член Совета «Скреп». Он был в чёрной рубашке военизированного покроя и брюках галифе. В лагере противников называли «скреповцев» чернорубашечниками и черносотенцами, сами же они объясняли черный цвет цветом монашества. Хозяин и гости сидели за столом и пили чай (Общество пропагандировало трезвый образ жизни). На этот раз беседа уже откровенно имела характер пропаганды. Как и его предшественник, Саша производил впечатление человека крайне компетентного, также говорил об истории землепашества, о взаимоотношении сословий, делая акцент на роли «инородцев» в царской и современной России.

То, что говорил Гудин, продолжало рушить некоторые представления Чкалова. Например, о творчестве Владимира Высоцкого, кумира миллионов, главного фрондёра того времени (круче были только диссиденты), он отзывался критически. «Ну как же, – мягко возражал Игорёк, – ведь Высоцкий считается выразителем русского духа». – « Да, – соглашался Саша, – но не всегда в лучших его проявлениях». Это было странно, ведь склонность к напитку Чкалов считал не только подтверждением безудержности русского характера, но ещё и сопротивлением системе, доказательством того, что реальный русский человек – вовсе не советский, не тот, каким его рисовали идеологи: он непослушен, свободен, склонен к бунтарству, и водка – это своеобразный выход из этой несвободы. За всем, о чём говорил Гудин, проглядывалась очевидная цель: он агитировал друзей вступить в Общество. Те же, будучи людьми осторожными, давать обещания не спешили. Видя, что усилия его не приносят желаемых результатов, Саша наконец сказал:

– Надо иметь в виду, что, как некрещёные не могут рассчитывать на милость Господню на Страшном суде, так не будет милости и прощения тем, кто, понимая серьёзность сложившейся ситуации, из трусости решил отсидеться. Когда здоровые силы придут к власти, придётся ведь отвечать.

В его словах, казалось, была угроза, но ребята сделали вид, что не заметили это: «Скрепы» не представляли собой какой-либо серьезной силы. Чкалов видел в декларациях Общества явные перехлёсты и даже непростительные, с его точки зрения, фантазии, но сама идея нравилась ему, и только хотелось, чтобы эти люди были умнее.

В конце 80-х распространение получили «открытые письма», в которых «патриоты» и «демократы» жаловались друг на друга в ЦК КПСС. Тогда ещё не было полной уверенности, что власти компартии пришёл конец, и поэтому, жалуясь на противников, ей били челом не только сторонники, но и её недоброжелатели. Общим местом было обвинение в «фашизме» – красно-коричневом или либеральном. Солженицын, познакомившись с писателем Распутиным, удивлялся, что эту, как он говорил, «нежную душу» называли фашистом. Лауреат Нобелевки и сам недолго пробыл гением и «совестью нации». Как только демократическая общественность смекнула, что он и не собирается принимать чью-либо сторону в противостоянии «сил добра и зла», объявила его дутой величиной и никудышным писателем. Со всеми вытекающими. Но старику было не привыкать: ведь когда-то его уже называли «литературным власовцем» и «черносотенцем». Конечно, в образованном российском обществе были люди по-настоящему либеральных, патриотических взглядов, среди которых можно назвать, например, Дмитрия Лихачёва, но мельтешили перед глазами обывателя и шли в атаку за его душу другие, амбиционные, бескомпромиссные, закалённые в идеологических спорах.

Перестройка дала новый импульс творческим исканиям Чкалова. Он не потерялся, как некоторые, и готов был ловить своё в мутной воде. В то время на слуху были имена авторов ускоренного курса обучения иностранным языкам, и Чкалов, не желая оставаться в аутсайдерах, решил, хотя и без всякого на то основания, покуситься на этот вид заработка. Что руководило им? А вот что. Он видел, что в деле стяжательства главенствующую роль играют не профессионализм, а наглость и решительность. Ни малейшего представления не имел он о пресловутом методе и даже ещё не решил для себя, действительно ли наличествует в природе такое явление, не является ли оно обычным шарлатанством, но рассудил здраво: раз кто-то неплохо зарабатывает на этом – почему бы и ему не подсуетиться? Деньги живые, курс короткий, ответственность – в размере внесенной платы. Вот так – языка в сущности не знал, о методе не имел представления, а преференции получать был готов. Подогрело эту решительность и интервью с одним из первых миллионеров современной России, Германом Стерлиговым, который поведал телезрителям, с чего началась деятельность знаменитой фирмы «Алиса». А началась она с рекламы. Ничего не было у братьев, уверял тщедушный на вид, заразительно улыбающийся юноша, просто они дали рекламу, а уж там – как хочешь, так и выкручивайся. Это произвело впечатление на Чкалова, и через две недели появилось в газете «Из рук в руки» объявление: «Английский язык за две недели! Метод Чкалова». Где наше не пропадало – мыслил он. Произошло это уже после его увольнения из школы. Он стал свободен, чтобы вновь закабалиться – теперь уже по собственной воле. От желавших овладеть иностранным языком за две недели отбоя не было, и Чкалов чувствовал себя готовым к эксплуатации мечты бездельников. Каждое занятие было сродни выходу на сцену, где он исполнял роль массовика-затейника, не имевшего точного плана и каждый раз импровизировавшего. Идеи приходили в ходе обучения: он разбивал людей на группы, призывал отвечать хором или поочередно, менял стиль работы, приемы, просил рассказать анекдот, рассказывал сам… Однажды преподаватели организации, где он «гастролировал», попросили разрешения присутствовать на занятии: думали узнать методику и использовать в своей работе, но вскоре поняли, что метода никакого нет, всё строится на обаянии преподавателя, а этому научиться нельзя. Не получилось поживиться на халяву.

Тот период был не только одним из самых драматичных, но и самых счастливых периодов жизни Чкалова. Драматичных потому, что он переживал семейную драму, которая в конце концов завершилась разводом. Счастливым же потому, что по заведенной ещё с советского времени традиции каждое лето он оставлял дела, брал отпуск и проводил его с любимыми – мамой, дочерью и сыном. Каждый день приносил ощущение радости: дети были рядом, и никто не мог покуситься на их близость с отцом. Лишь изредка, когда жена, не любя дачу, в дурную погоду увозила их в город, Чкалов чувствовал себя несчастным, вредничал, не жалея мать, страдая болью любви. Были бодрые, солнечные утра, на которые отзывалась душа, ветерок, первым прикосновением к лицу выводивший тебя из состояния сонной вялости, радостное ожидание пробуждения детей, осторожность, требовавшая не приступать к шумным работам в саду из опасения нарушить утренний покой дорогих чад, и досада на солнце, которое уже подбиралось к окну, угрожая нагреть воздух в комнате и тем самым прервать их божественно прекрасный сон…

Весть о событиях 1991 года застала Чкалова на огороде, когда он обрезал усы клубнике. Помнит, что не мог определиться в своем отношении к происходившему. Уже тогда в нём зародилось сомнение в правильности пути, по которому шло государство, уже тогда он замечал в себе некое сочувствие к коммунистам – не как носителям идеологии, а как проигравшим. Чувство это знакомо русскому человеку, который нередко становится на сторону поверженного. Это было время, когда в сквере напротив кинотеатра «Россия» собирались представители партий и движений, их сторонники, сочувствующие, зеваки и любопытные, которые живо обсуждали происходившее. Самые преданные не покидали этот московский Гайд-парк до последней электрички метро. Их лица были уже не отделимы от этого места. Они ездили на «Пушку» как на работу и, казалось, испытывали от споров, даже когда не принимали в них участия, наслаждение, которое было сравнимо лишь с неожиданным возвращением молодости. Чкалов втянулся в этот процесс, став чуть ли не постоянным участником споров. Его даже стали отмечать там как своего, уже знали его политические пристрастия, о которых говорил значок с изображением Георгия Победоносца, красовавшийся на лацкане его пиджака. Значок этот был не что иное, как герб Москвы, но для посвященных это означало, что носитель его – член «Памяти», или сочувствующий Обществу. Несмотря на то что «памятники» и «масоны» были непримиримыми противниками, они с нетерпением ждали появления друг друга, с жадностью вступая в дискуссию. Хотелось высказать всё, что свербило: кто делал революции в России и делает это сейчас, кто ответствен за пьянство в народе, кто мешал и доныне мешает полноценно развиваться русскому человеку, строит козни государственному строительству и заинтересован в развале страны, кто является врагом перестройки, препятствует становлению демократии, утверждению общечеловеческих ценностей… Поначалу Чкалова поражала почти энциклопедическая осведомленность спорщиков, которых лишь с большой натяжкой можно было назвать интеллектуалами, но скоро он понял, откуда берут аргументы эти люди. Всё это были читатели и почитатели «толстых» журналов, представлявших интересы «патриотического» и «демократического» направлений. Из статей идеологов, печатавшихся там, и черпали доказательства своей правоты их сторонники. Борьба была настолько яростной, что не успевал выйти номер со статьёй идеолога одного лагеря, как выходил номер с не менее жёстким и не менее язвительным ответом представителя другого лагеря. Иной раз доходило до шпионажа: одна сторона упрекала другую, что номер, в котором вышла ответная статья, был подписан до выхода статьи противника, а значит, её содержание, хранившееся в строжайшей тайне, было известно заранее. Всё обсуждалось публично и с неподдельным негодованием, как если бы возмущенная сторона и сама не воспользовалась такой возможностью насолить оппоненту. Аукционы на право годовой подписки уже имели характер не коммерческий, а политический. Выигрывали издания «демократические», но этому тут же находилось объяснение: журналы отражают интересы богачей, которые оказывают им финансовую поддержку. В подтексте же имелось в виду: а богачи, сами знаете, кто у нас по национальности.

Вот собравшиеся в небольшую кучку на Пушке с интересом слушают человека, который только что приехал с аукциона.

– Сначала торговали «Наш Современник», – спешно и возбужденно (он всё ещё находится под впечатлением произошедшего) говорит тот, стараясь последовательно излагать ход событий. – Начали с (называется сумма), но постепенно цена дошла до (опять сумма) и остановилась. Предложил какой-то наш человек, патриот.

Суть мероприятия состояла в оценке годовой подписки на то или иное издание. В торгах принимали участие несколько журналов одновременно.

– За «Знамя» встал (называется известное имя) и сразу дал втрое больше. У наших тоже состоятельный один нашёлся и дал столько же. Эти пошушукались – и какой-то картавый встал и говорит: даю (рассказчик называет значительную сумму). Ну, никто из наших уже не смог предложить такие деньги за «Современник».

– Известно, у них все деньги, а русскому человеку откуда взять столько, – вставляет стоявший рядом с ним и искренне огорчённый услышанным.

– У русского человека зато совесть есть, – раздаётся скромная реплика кого-то из недавно появившихся здесь и ещё стесняющегося высказывать своё мнение в полную силу.

В другом кружке, недалеко от первого, царят иные настроения – настроения победителей.

– Наши выиграли, и причем с таким отрывом, – не сдерживая удовольствия и хорошо понимая, что его чувства разделяют слушатели, рассказывает человек, который то ли был на аукционе, то ли слышал о нём от очевидца.

– Ну, да, – ответствуют ему из соседнего кружка – в ваших руках все банки находятся, отчего же и не заплатить за такой хлам, как «Огонёк».

– Это в каких же наших? – выражая на лице поддельное удивление, вопрошает человек, хотя хорошо понимает, что имеет в виду оппонент.

– Известно, в каких. Тех, которые оплатили Иуде бронированный вагон в 1917 году. Сейчас то же хотите сделать. Не получится!

– Это что же мы хотим сделать?

– Споить русских младенцев кефиром, – язвительно выкрикивают из общей толпы.

Раздаётся смех.

В другой кучке спорят о патриотизме:

– Патриотизм, как писал Толстой, последнее прибежище негодяя, – блаженно улыбаясь, парирует доводы оппонента маленький, тщедушный, чернявый человечек.

– Толстой вкладывал в это совершенно другой смысл, – горячится его оппонент, такой же невзрачный и удивительно похожий на первого. – Великий гений, Толстой, имел в виду, что подлец часто прибегает к патриотизму с целью избежать осуждения. Это не патриотизм, а приспособленчество!

Он горячится, чувствуя, что его доводы не принимаются противной стороной за основательные.

– Толстого отлучили от церкви, он был масоном, – звучит, как труба, голос, который принадлежит личности мужиковатого вида, с мясистым, грубым лицом и бельмом на глазу. – Менделеев говорил: «Национализм во мне столь естественный, что никогда никаким интернационалистам меня из него не вытравить».

– А вы читали, как ответила Куняеву Иванова?

Вопрос риторический, и девушка, задавшая его, хочет уколоть противника, которому, конечно, известно содержание полемики между патриотами и «дерьмократами».

– С Ивановой ему тягаться не под силу. Злая тётка. Наша, – слышится довольный голос.

– Ну, ведь у вас тоже есть – Васильева, – подсказывает интеллигентного вида мужчина, обращаясь к кому-то рядом с собой.

Благодушие его объяснимо: его «партия» берёт верх в дискуссии.

– Зато у вас таких, как Бушин, нет. Читали его статью в «Нашем современнике» о деле Норинского? Обхохочешься!» – находит чем ответить «маленькому» «невзрачный».

– Что верно, то верно: у нас таких дремучих нет.

– Конечно. Одни сионисты засели и народ травят.

– Ну да. Скажи ещё, всю воду из крана выпили. Знакомая песня.

– Да вы почитайте, что в вашем жидомасонском «Огоньке» написано о (называется историческая личность). Дойти до такого кощунства.

– Не, огромное удовольствие получил от статьи Бушина. Как он смешно о Бакланове написал. Два раза перечитал и ещё буду.

Норинский посылал письма известным людям, угрожая им расправой от имени «Памяти». Когда провокация раскрылась, Бушин опубликовал в «НС» статью, проникнутую злой иронией по отношению к главреду «Знамени», который, получив такое письмо, написал заявление в прокуратуру.

Симпатизируя «Скрепам», Чкалов не делал реальных попыток стать членом Общества, хотя одно время чуть не написал письмо художнику Сорову, который возглавил группу, отделившуюся от основного Общества, «соровскую». Письмо должно было начинаться пафосно: «Уважаемый господин Соров, я, как русский человек, с одобрением слежу за Вашей полезной деятельностью… В наше время, когда страна как никогда нуждается… Прошу Вас считать меня Вашим сторонником…» Первый раз он увидел Сорова по дороге в село Радонеж. Во избежание возможных провокаций власти не хотели пропустить группу к памятнику Сергия Радонежского. Произошло шумное выяснение отношений. Второй раз – на вечере «Нашего современника». Когда на сцену вышел Григорий Распутин, с галёрки послышался выкрик:

– Да здравствует Распутин – совесть нации!!!

Слова эти, безусловно пафосные, не содержали в себе что-либо необычного, но кричавшие производили впечатление людей слишком экзальтированных. Публикуемый в периодике, Соров был адекватен и говорил дельные вещи: «… большинство народных депутатов РСФСР, которые на съезде решают сейчас судьбу России, являются либо космополитами, либо дебильными марксистами… не понимают предназначения России», – но «живой» Соров был другим – мягко говоря, более колоритным. Находились люди, верившие таким лидерам безусловно.

«Скрепы» возлагали на Ельцина большие надежды. Во-первых, то, что он принял представителей Общества, выводило его руководителей из числа «нерукопожатных», повышало авторитет. Во-вторых, в Обществе решили, что в лице Ельцина к власти пришел наконец «русский человек», почти монарх, которого можно будет привлечь на свою сторону. Ельцин же, скорее всего, преследовал свои цели – завоевать симпатию разных слоёв гражданского общества. Со свойственной политикам осторожностью, согласившись с доводами Общества о необходимости охраны памятников, он ещё не решил, надо ли ему брататься с этими людьми. Впоследствии, когда стало ясно, кто победил в политическом противостоянии, «Скрепы», не имевшие существенной поддержки в обществе, оказались ненужными, хотя напрямую против Общества Ельцин, кажется, никогда не высказывался: не та величина, чтобы давать ей оценку на его уровне.

Хотя Чкалов был простым обывателем и не принадлежал ни к каким движениям, с ним произошла та же метаморфоза, что и с некоторыми участниками диссидентского движения: отрицание коммунизма не привело его к негативному отношению к российской государственности. Раньше неудачи этого государства вызывали у него чувство ехидства: дескать, вот, несмотря на всю вашу пропагандистскую трескотню, Запад не «загнивает», а цветёт и пахнет, и на Луну первыми высадились американцы, нобелевских лауреатов среди советских ученых ничтожно мало, изобилие продуктов, о котором вы все мозги проели «трудящимся», можно получить лишь по радиотранслятору, а обувь фабрики «Скороход» советская женщина наденет не иначе как под страхом смерти. Он хорошо помнит, как злорадствовал, узнав из передачи «Немецкой волны» о подбитом моджахедами советском БТРе, как радовался под Новый год победе хоккейной команды США в матче с СССР. Финальный свисток, и – о несказанная радость! – американцы, ранее не смевшие даже мечтать о таком результате, выиграли. Друзья ликовали, поздравляя друг друга с победой… Такое настроение держалось до тех пор, пока страна не начала разваливаться на глазах.

Кроме участия в спорах на «Пушкинской» и встреч с редакциями журналов, он ездил на субботники, организуемые ВООПиК, обществом охраны памятников: в дом Щепкина, храм в Конькове, Донской монастырь, бывшую церковь, расположенную на территории завода Динамо, где, по преданию, были захоронены иноки Пересвет и Ослябя, а в советское время установили, как утверждали «скреповцы», то ли пресс, то ли наковальню. Обычно по окончании таких субботников участники располагались за столом, выкладывали принесенную с собой снедь и пили чай. Когда в мероприятиях принимали участие «скреповцы», существенная часть времени уделялась не уборке мусора, а митингу, на котором, конечно же, бранили пресловутых масонов, члена Политбюро, «чёрного кардинала» Яковлева, повторялись остроумные идеи о малиновом звоне колоколов, якобы ионизирующем воздух, наличии алкоголя в кефире… Сначала подводили итоги проведенного субботника: сожгли столько-то сена, разобрали вход в здание, убрали мусор… Затем Тит Титыч, лидер «Скреп», предлагал заслушать доклад кого-нибудь из своих единомышленников с талантом оратора. Например, на субботнике в Донском монастыре перед собравшимися выступал Саша Гудин. Чкалов стоял поодаль, не желая, чтобы тот заметил его: стыдно было, что он, взрослый и самостоятельный человек, склонен поддаться чьему-то влиянию. К тому же, Гудин был моложе его. С основным докладом (собственно, повторением уже не раз говоренного) выступал сам Тит Титыч, который показался Чкалову человеком не слишком образованным, но с несомненной харизмой и ораторскими способностями. Он говорил увлеченно, понимая, что выступает перед благодарной аудиторией. Собравшиеся знали все, что он собирался сказать, но так устроены политизированные люди: они готовы многократно слушать одно и то же, испытывая каждый раз наслаждение.

Тит Титыч был весь какой-то гладенький, складненький, носил усики, лоб естественным образом переходил в лакированный череп, окаймлённый по бокам длинными прямыми волосами, не всегда имевшими, как казалось, чистый вид. Человек явно не физического труда и довольно смышлёный, о чём говорили его живые глазки. На кандидата наук, конечно, похож не был. Больше частник, мелкий собственник, но не чистильщик обуви, сидящий в своей будке, а подвизающийся где-то на задворках искусства. Одним словом, фотограф, каких раньше рисовали на вывесках в провинциальных городах. Говорил как по писаному, складно, хотя и не всегда логично. Талант оратора, организаторские способности, впрочем достаточно скромные, – всего этого было недостаточно для той роли в общественной жизни, на которую он претендовал и которую ему прочили оппоненты. И все-таки нельзя отрицать того факта, что люди масштаба Тита Титыча, или Дмитрия Дмитриевича Васильева, или той же Валерии Ильиничны Новодворской сыграли определенную роль в смутное время, внеся свой вклад в развитие общества. Это были, безусловно, оригинальные и яркие личности. Васильев создал свой Фронт, который послужил колыбелью нескольким движениям национал-патриотического толка, наименования которых автор не называет, потому что деятельность большинства из них ныне запрещена законом. Грустно, но уход из жизни Дим Димыча остался почти не замеченным в медийном пространстве. Такова и Валерия Ильинична Новодворская, естественный враг «Памяти». Несмотря на её неприемлемые для патриотов, крайние и подчас парадоксальные взгляды, несмотря на её очевидное для некоторых нездоровье, следует признать её смелость в период коммунистического правления – смелость, граничившую с героизмом. Чкалов даже считал, что Валерия Ильинична внесла свой вклад в дело развала советского государства, когда чаша весов чуть не склонилась в сторону власти и записные «демократы» разумно затихли в ожидании. На Пушкинской площади остались тогда лишь сторонники «Демократического союза», окружённые милицейской цепью. Урезонить их не удалось, власть отступила, и «демократы» оживились. Те, кто впоследствии вышел в лидеры, использовали Новодворскую, не принимая участия в её рискованных акциях: выжидали, не пойдет ли всё в обратную сторону. Когда после путча стало ясно, что назад пути нет, они все стали смельчаками. Новодворскую как-то незаметно отстранили от дел и приглашали уже как символ, почти из жалости, прощая ей неоднозначные высказывания. Это было время борьбы идей. Каждая партия старалась привлечь на свою сторону как можно больше сочувствующих – тех, кто придёт к избирательным урнам. Шли многолюдные митинги. Ораторы просвещали народ, который с их подачи узнавал многое, о чём ранее и не догадывался. Так, на одном из таких митингов поп-расстрига «отец Глеб» главным злом всех бед назвал некоего Петрова, и до того никому не известная фигура в одночасье стала знаковой. Энтузиасты с воодушевлением ухватились за новую жертву: «Петрова долой! Долой Петрова!» Звездный час чиновника был недолог: вскоре нашли нового злодея и Петрова забыли. Чкалов даже не успел толком узнать, чем он успел так насолить демократическому попу. Тот митинг напомнил ему эпизод из «Войны и мира»: достаточно было градоначальнику назвать имя предполагаемого виновника всех бед, несчастного сына купца, как толпа с энтузиазмом подхватила эту мысль. Судьба Петрова была не столь плачевна, потому что нравы были уже не такими жестокими, да и жестокость более проявилась в скором забвении его имени.