История обольщения. Россия
Тот же Лев Сергеевич делает оговорку, что о поэзии и о литературе Пушкин с женщинами в принципе не разговаривал. Тогда что это был за разговор, «необыкновенно заманчивый»?
А вот один из друзей Пушкина, Алексей Николаевич Вульф: «Пушкин говорит очень хорошо; пылкий, проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро: женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного».
Кажется, картинка прояснилась. Просто треп, увлекательный треп, который завораживал избранницу, втягивал ее в воронку пушкинского интереса. Женщина любит ушами, а язык у Пушкина подвешен хоть куда. И нет необходимости хватать за руки – разве что на последних этапах обольщения, когда рубикон уже пройден и сняты перчатки из тоненькой лайки.
А еще поэт брал тем, что моментально загорался. Уж это нельзя было запретить никакими канонами, а женщины такие вещи чувствуют безошибочно и это им ужасно льстит. В свою дальнюю родственницу Софью Федоровну Пушкину он влюбился в момент. Писал: «Мерзкий этот Панин! Знаком два года, а свататься собирается на Фоминой неделе; а я вижу ее раз в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь».
Кстати, выражение серьезности намерений – «сватаюсь» – в подобных ситуациях почти что ничего не значило, поскольку подразумевалось. А зачем же еще очаровать барышню?
Дело в том, что до начала прошлого столетия знакомились, ухаживали, обольщали, в основном, с одной лишь целью – создать семью. Иначе – неприлично. К проституткам ходить – прилично и даже необходимо «из гигиенических соображений». А с порядочными девушками все иначе. Тронул – женись. Посещает парень дом, где девушка на выданье, ужинает, пьет хорошее вино, играет с папашей в шашки – и вдруг «перестает бывать». Ну, мало ли – наскучило
И все. Девица опозорена, а брат ее, бравый гардемарин, спешит вызвать бесстыдника на честный поединок.
* * *
Да, кодекс чести был суров. В том числе и у простонародья. Орловский священник Н. Соколов описывал событие, свидетелем которого он стал в 1821 году: «В последний год пребывания моего в орловском духовном училище, я ходил в торговую баню, будучи 16 лет; но право равнодушно смотрел на молодых женщин, только любовался иногда прекрасною фигурою 15-летней девочки, и то нисколько не обращая внимания на детали фигуры. В раздевальной не позволялось (как обычаем принято было) мужчинам обращаться к женщинам ни одним словом. Я помню, что досталось мещанину за несколько безобидных слов, обращенных к молодой женщине… Все женщины, бывшие в раздевальне, взъелись на несчастного. Выходят из бани два геркулеса; узнав, в чем дело, накидываются на озорника: «Ты что?» – «А вы что?» – отвечает озорник тихо. – «Ты что?» – вскрикивают громче первые. – " А вы что?» – отвечает последний еще тише. – «Давно у тебя считались ребра?» – вскричали первые. Тогда озорник, схватив остальное платье свое, которого не успел надеть, скорее вон из раздевальной; женщины дружным хохотом проводили труса».
Но у дворян, разумеется, все было серьезнее – конфликт разрешался не на кулаках, а на пистолетах мастера Лепажа. Недаром Пушкин постоянно дрался на дуэлях – все из-за общественной морали, будь она не ладна!
Разве что уже упоминавшаяся «сто тринадцатая любовь» была разыграна по правилам. Что, впрочем, не уберегло поэта от последней, роковой дуэли.
Зато в публичном доме никаких приемов, чтобы «познакомиться» не требовалось:
«Что же, – сводня говорит, —Хочете ль Жаннету?В деле так у ней горит.Иль возьмете эту?» —писал Александр Сергеевич в стихотворении «Сводня грустно за столом».
Как не трудно догадаться, в данном случае под «сводней» подразумевается хозяйка «веселого дома».
* * *
В стихотворном послании к другу Соболевскому Пушкин оговаривается:
У податливых крестьянок(Чем и славится Валдай)К чаю накупи баранокИ скорее поезжай.Вряд ли, указывая на податливость валдайских девиц, Пушкин имел в виду низкие цены на баранки.
Но своим многочисленным возлюбленным Александр Сергеевич читал совершенно иные стихи. Вот, к примеру, обращение к Марии Раевской, отошедшей на минутку к морю сполоснуть ноги после долгой поездки:
Как я завидовал волнам,Бегущим бурною чредоюС любовью лечь к ее ногам!Как я желал тогда с волнамиКоснуться милых ног устами!Никаких, как бы сейчас сказали, отношений тогда у Пушкина с Раевской не сложилось (в скобочках заметим – к счастью: Маше было всего-навсего пятнадцать лет), но наше представление о пушкинском соблазнительском инструментарии это, безусловно, расширяет.
А в некоторых поэтических произведениях мы можем разглядеть просто классическое нлп:
Люблю твой слабый свет в небесной вышине;Он думы разбудил уснувшие во мне.Я помню твой восход, знакомое светило,Над мирною страной, где все для сердца мило,Где стройны тополи в долинах вознеслись,Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,И сладостно шумят таврические волны.Там некогда в горах, сердечной думы полный,«Разбудил уснувшие во мне», «все для сердца мило», «стройны тополи», «нежный мирт», «сладостно», «сердечной думы полный». Очевидно, что для описания природы Пушкин пользуется ровно теми же словесными конструкциями, что были приняты (тогда уже) в любовной лирике.
* * *
А вот письмо поэта к некой кишиневской даме, к сожалению, нам не известной: «Я тысячу раз целовал эти строки, которые привели мне на память столько безумств и мучений стольких вечеров, исполненных ума, грации и мазурки и т. д. Боже мой, до чего вы жестоки, сударыня, предполагая, что я могу веселиться, не имея возможности ни встретиться с вами, ни позабыть вас. Увы, прелестная Майгин, вдалеке от вас я утратил все свои способности, в том числе и талант карикатуриста… У меня есть только одна мысль – вернуться к вашим ногам. Правда ли, что вы намерены приехать в Одессу? Приезжайте, во имя неба! Чтобы привлечь вас, у нас есть балы, итальянская опера, вечера, концерты, чичисбеи (постоянные спутники и отчасти конфиденты замужних дам, вроде как охраняющих их целомудрие, а там поди их разбери – авт.), вздыхатели, все, что вам будет угодно. Я буду представлять обезьяну и нарисую вам г-жу Вор. в 8 позах Аретина (модного в то время итальянский эротический поэт. – авт.)».
Много лести, самоиронии, юмора, нарочитого самоустранения («чичисбеи, вздыхатели») и очень, очень много неподдельной страсти.
Скользкие темы, двусмысленности – все это Пушкин. Анна Керн вспоминала: «За ужином Пушкин уселся с братом позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Est il permis d’etre aussi jolie!» («Как можно быть такой красивой!» – авт.) Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела бы она попасть в ад?» Я отвечала серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Но как же ты теперь, Пушкин?» – спросил брат. «Je me ravise, – ответил поэт, – я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины… Скоро ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала, и брат сел со мной в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами».
И снова лесть, без меры, без пощады: «Что до вас, прелестная капризница, чей почерк заставил меня затрепетать, то не говорите, будто знаете мой нрав; если бы вы знали его, то не огорчили бы меня, сомневаясь в моей преданности и в моей печали о вас».
* * *
А вот еще один довольно любопытный эпизод из книги «Дон-Жуанский список Пушкина». Он также связан с Анной Керн: «А. П. Керн приехала в Псковскую губернию в средине июня. Она начала тяготиться своим двусмысленным положением и готова была при помощи родственников сделать первый шаг к сближению с мужем, который, со своей стороны, ничего лучшего не желал. Прибытие ее в Тригорское явилось для поэта неожиданностью, хотя какое-то предчувствие подсказывало ему, что его ожидает нечто приятное. Ольга Сергеевна Пушкина рассказывала впоследствии сыну, что у брата ее чесался левый глаз, сильно билось сердце и бросало то в жар, то в озноб, когда, в один прекрасный день, он отправился в Тригорское. Далее пусть говорит сама Анна Петровна. «Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного господина, Рокотова, повторявшего беспрестанно: «Pardonnez ma franchise; je tiens beaucoup a votre opinion».
«Вдруг вошел Пушкин с большою, толстою палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол, он обедал у себя гораздо раньше и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками chien-loup. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила; он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили…»
Любопытную черту представляет собою эта робость, внезапно проявленная двадцатишестилетним, бывалым и многоопытным Пушкиным. Современный биограф имеет право не быть так доверчив, как простодушная Анна Петровна, постоянно попадавшаяся в ловушки, расставляемые ей мужчинами. План правильной осады, которую надлежало начать против новой посетительницы Тригорского, мог создаться у Пушкина еще раньше, во время его переписки с Родзянкой. Показная робость первых шагов была испытанным средством традиционной любовной стратегии. Вальмон из «Опасных Связей», начиная свою кампанию против г-жи Турвель, тоже прикидывается застенчивым и боязливым. Сверх того, в данном случае, Пушкин, так хорошо знавший женский нрав, должен был понимать, что Анну Петровну, побывавшую в школе А. Г. Родзянки, а также, вероятно, и других господ того же склада, мудрено было поразить дерзостью и бесцеремонностью. Недостаток внешней почтительности мог даже возмутить и обидеть ее, как намек на ее не совсем безупречную репутацию. По всем этим причинам мы не особенно склонны верить непривычной застенчивости Пушкина».
То есть, в чемоданчик с инструментами великого поэта входила также робость.
Не только Пушкин
Впрочем, Пушкин оказался в фокусе нашего развлекательного исследования исключительно благодаря собственной известности. Его слава ходока по женской части всего-навсего является частью его славы вообще, а поскольку вся она фантастически велика, то, соответственно, преувеличиваются, гипертрофируются и ее части. Тот же пушкинский приятель А. Н. Вульф, пусть и считался учеником Александра Сергеевича (в том числе по части обольщения), мог дать учителю солидную фору. Вульф, к примеру, вел одновременно несколько интриг. Пушкин пробовал, но у него довольно плохо получалось. Он должен был полностью раствориться в очередном предмете своей страсти, это была одна из составляющих его инструментария обольстителя. Пушкин брал чувством, Вульф – умом. Учитывал характеры, просчитывал ходы. Сегодня он бы мог стать коучером по нлп. Тогда был просто ловеласом.
Оба, впрочем, зачитывались романом французского политического деятеля Пьера Шодерло де Лакло «Опасные связи» и считали именно этого автора своим настоящим учителем.
Да и сам Александр Сергеевич был, разумеется, не единственным стихотворцем, который использовал свои способности не только ради публикации в журнале, но и для позитивного воздействия на интересный пол. Просто, что называется, труба пониже – дым пожиже. Вот, например, стихотворение поэта и краеведа Дмитрия Ознобишина, написанное в 1851 году:
Была пора! Мне муза молодаяБеспечною сопутницей былаИ, кудрями у юноши играя,По имени так ласково звала.Доверчиво глядел я в очи милой,Я лепет уст смеющихся ловил;Надеждами, восторгом сердце жило…Была пора! – я плакал и любил…Все унесло в полете быстром время,Сроднился я с бессонливым трудом,Чело браздит забот тяжелых бремя,И кудрей шелк оделся серебром.Подчас в груди встает невольный ропот,О прошлых днях ревнивая тоска!..Убил мечты неумолимый Опыт…Готов рыдать… Нет слез у старика!Сорокавосьмилетний «старик» посвятил эти строки одной из родственниц инспектора смоленской врачебной управы Франца Забелло. А мы, пользуясь случаем, отметим, что прием этот – прикидываться стариком – работал еще в позапрошлом столетии. Механизм его, в общем, понятен: нужно сделать так, чтобы восторженная барышня принялась бы тебя переубеждать – нет, дескать, какой ты старик! Самый сок!
* * *
Антон Павлович Чехов не гнушался идти этим проверенным путем. Ухаживая, за гимназической приятельницей свой младшей сестры, некой Юношевой, монотонно бубнил:
Как дым мечтательной сигары,Носилась ты в моих мечтах,Неся с собой судьбы удары,С улыбкой пламенной в устах…Вообще же, каждый пользовался тем, чем его одарила судьба и природа. Пушкин был поэт – он, соответственно, читал стихи. Богач завлекал роскошью. Подтянутый гусар хорош был в танцах. Живописец, разумеется, писал портрет.
Чеховский «Дом с мезонином», написанный в 1896 году, раскрывает нам глубины чувств истинного художника, а заодно намекает на то, как эта творческая профессия способствует обольщению: «Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я подозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным.
– Останьтесь еще минуту, – попросил я. – Умоляю вас.
Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи; она, боясь показаться в мужском пальто смешной и некрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.
– До завтра! – прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. – Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать все маме и сестре… Это так страшно! Мама ничего, мама любит вас, но Лида!
Она побежала к воротам.
– Прощайте! – крикнула она.
И потом минуты две я слышал, как она бежала».
Увы, в этом конкретном случае означенная Лида все испортила – не дала согласия на брак, молодые люди расстались. Но, как правило, все эти Лиды бессильны перед обаянием человека, стоящего перед мольбертом в свободной черной блузе, с длинными вьющимися волосами и, прищурившись, глядящего в дальние дали.
* * *
А в Ярославской губернии одно время была популярна романтическая песня, которая так и называлась – «Портрет»:
Любим город невелик,Виноградом обнесен.В этом саде-виноградеТут девочка гуляла,.Неописана краса…– Позволь, кралечка милая,Вам словучешко сказать,С вас патретик срисовать.Я срисую с вас патрет,В Петенбурх город пошлю,В Петенбурх город пошлю,И отправлю в гармитаж.Вся столица обратиласьВ гармитаж – патрет смотреть…«Уж как что-то за патрет —Неужели человек?Что за прелесть, за краса!Неужели девица?»Молодцу красна девицаПоказалася весьма.Эта песенка была двойного действия – художник мог действительно писать портрет, а его сладкоголосый коллега по соблазну – петь про этот портрет песню под семиструнную цыганскую гитару. Простодушные провинциалки под такое пение, ясное дело, млели.
Когда осенью 1834 года Михаил Глинка увлекся Марией Петровной Ивановой, он особо не раздумывал. Конечно, музыка – вот его путь к женским сердцам. Он стал учить ее петь, и через некоторое время она уже довольно хорошо исполняла его романсы, а спустя полгода молодые обвенчались.
В том же 1834 году Герцен ухаживал за своей будущей супругой, двоюродной сестрой Натальей Захарьиной. Брал, разумеется, оригинальностью, демонстративным попранием мещанских устоев. Герцен писал: «Мы встретились на кладбище. Она стояла, опершись на надгробный памятник, и говорила об Огареве, и грусть моя улеглась.
– До завтра, – сказала она и подала мне руку, улыбаясь сквозь слезы.
– До завтра, – ответил я.., и долго смотрел вслед за исчезавшим образом ее.
Это было девятнадцатого июля 1834».
В 1834 году Лев Толстой прогуливался с братьями и их общей подружкой, молоденькой девушкой Юзенькой, и случайно оказался в саду у господина Осташевского. Сад произвел впечатление. Биограф писателя П. Бирюков утверждал: «Сад показался им невероятной красоты. Там были пруд с лодками, флагами, цветы, мостики, дорожки, беседки и т. д.; они шли, как очарованные».
Хозяин же лично их катал на лодке.
А когда те же братья явились сюда через несколько дней, но без Юзеньки, их в сад не пустили. Биограф писал: «Они удалились с грустью и зародившихся в их душах недоумением, почему хорошенькое личико их подруги может иметь такое сильное влияние на отношение к ним посторонних людей».
Здесь мы видим не только активное использование ресурса (лодка, сад), но и решительные воздействие таких современных понятий, как сексизм, лукизм и эйджизм.
* * *
Большими ловеласами считались так называемые «архивные юноши» – так с легкой руки друга Пушкина Сергея Соболевского в обществе называли молодых бездельников-мажоров, служивших в архиве Министерства иностранных дел. Кличка прижилась, даже вошла в литературу. Тот же Пушкин вставил их в «Евгения Онегина»:
Архивны юноши толпоюНа Таню чопорно глядятИ про нее между собоюНеблагосклонно говорят.А поэт В. Филимонов примечал:
Вот из архива плясуны,Из Экспедиции кремлевской.«Архивный юноша» сделался символом праздной богатой молодежи, все свое время проводящей на балах, лишь изредка наведываясь на свое рабочее место. У них было все – деньги, свободное время, родовитость, полезные связи. Очень даже удачная пара – этот архивный плясун.
* * *
Способы привлечения к себе внимания были самые разнообразные и часто неожиданные. Можно было познакомиться с порядочной девицей прямо на бульваре, к примеру, натравив на нее своего карликового пуделя. Это воспринималось как остроумная шутка, которую, невзирая на внешнюю суровость, одобряли и сама девица, и ее мамки-няньки (выйди в одиночестве было, естественно, немыслимо). А если юноша одет особо щегольски – к примеру, в короткий фрак лимонного или фиолетового цвета, то это еще больше усиливало вероятность успеха.
В «Дамском журнале» начала позапрошлого столетия то и дело попадались беспредельные восторги:
«Прекрасный, благоухающий резедою и освежаемый фонтанами Тверской бульвар! Он привлекает многочисленную публику, которую все лето увеселяла музыка, а под осень – иллюминация одного частного человека, а потом и другого. Обширная галерея наполнялась дамами, приезжавшими туда с работою. Искательные мужчины занимали их живым шутливым разговором, смех почти не прерывался, бульвар был местом приятнейшего соединения каждый вечер.»
Поясним: «с работою» – значит, с вязанием или вышиванием.
* * *
При этом этикет общения молодых людей в провинции здорово отличался от столичного. Фаддей Булгарин посвятил этому цикл заметок «Письма провинциалки из столицы», опубликованных в 1930 году в «Северной пчеле». Их героиня приезжает в Петербург и с изумлением постигает эту разницу, о чем регулярно пишет домой своей подруге. В частности, в столице дворянин, имеющий полторы тысячи крепостных душ, вовсе не считается богатым человеком. Соответственно, семейству пришлось на балах занимать не привычные первейшие, а средние места. Маман горько плакала.
Танцуют тоже по! другому. «Посоветуй своему кузену Пьеру, чтоб он не прыгал и не делал антраша: это mauvais ton! Да намекни моему кузену Жаку, чтобы он обрил усы и не топал так ужасно ногами в мазурке, как он говорит, по-варшавски: это также supreme mauvais ton. Здесь ни один штатский не носит усов, а в танцах не прыгают и не топают ногами. Главное в том, чтобы знать фигуры. Модный танец французский кадриль, а под конец бала – котильон. Вальс и мазурка изредка, а наших экосезов, таметов, матрадуров я здесь вовсе не видала, да многие про них и не слыхали. Это древность, antiquite! Французская кадриль у нас еще редкость в провинциях, а здесь, я думаю, и служанки танцуют его».
В разговоре нельзя смешивать русский язык и французский – это провинциализм. Если с барышней заговорит мужчина, она не должна потуплять взор и отвечать тихим голосом, а, напротив, смотреть нужно прямо в глаза и болтать без удержу.
«Здесь молодые люди, взявшись под руки, не ходят посреди залы, не шепчутся, не посмеиваются, посматривая на ряд девиц, сидящих кругом стен, как это бывает на наших губернских балах. Напротив того, здесь кавалер почитает обязанностью занимать разговорами девицу даже после танцев, и если он остановится при ее стуле и говорит с ней, то из этого не заключают, что он в нее влюблен и женится, как бывает у нас. В провинции если девица бросит три раза платок одному мужчине в котильоне и если мужчина три раза сряду возьмет одну девицу в танец, то на другой день в целом городе провозглашают свадьбу. А здесь об этом и не думают! Вольность в обхождении удивительная, и оттого в собрании чрезвычайно весело. Здешние девицы чрезвычайно ласковы, но не так скоро дружатся, как у нас».
Розовые щеки – плохо, «деревенский цвет». Щеки должны быть бледными, а сами барышни «тоненькими». В моде томность. «Новая подруга моя учила меня поднимать глаза кверху и после, прищурясь несколько, смотреть на всех, повертывая медленно головою и преклоня ее на одну сторону. Это, говорят, придает физиономии значительность, особенно когда девица сидит одна и ни с кем не разговаривает. Я пробовала это перед зеркалом, но опыт не удался, и моя новая горничная, которая служила у нескольких щеголих, говорит, что я делаю гримасы».
И так далее.
Но это – города. А в русских деревнях тем временем самозабвенно отплясывали старого доброго «бычка», воспетого Гавриилом Державиным в стихотворении «Русские девушки»:
Зрел ли ты, певец Тиисский!Как в лугу весной бычкаПляшут девушки российскиПод свирелью пастушка?Как, склонясь главами, ходят,Башмаками в лад стучат,Тихо руки, взор поводятИ плечами говорят?Как их лентами златымиЧелы белые блестят,Под жемчугами драгимиГруди нежные дыша́т?Как сквозь жилки голубыеЛьется розовая кровь,На ланитах огневыеЯмки врезала любовь?Как их брови соболины,Полный искр соколий взгляд,Их усмешка – души львиныИ орлов сердца разят?Коль бы видел дев сих красных,Ты б гречанок позабылИ на крыльях сладострастныхТвой Эрот прикован был.В «бычке» танцоры как бы подражали бодающимся бычкам и, по большому счету, этот танец сводился к топотанию друг напротив друга. Кстати, при императрице Елизавете Петровне придворными танцами и вовсе считались «русская» и «казачок» – естественно, подвергнутые некоторой хореографической переработке.
В любом случае, танцевать было необходимо. Михаил Юрьевич Лермонтов писал в романе «Княгиня Лиговская»: «На балах Печорин с своею невыгодной наружностью терялся в толпе зрителей, был или печален – или слишком зол, потому что самолюбие его страдало. – Танцуя редко, он мог разговаривать только с теми дамами, которые сидели весь вечер у стенки – а с этими-то именно он никогда не знакомился… у него прежде было занятие – сатира, – стоя вне круга мазурки, он разбирал танцующих, – и его колкие замечания очень скоро расходились по зале и потом по городу; – но раз как-то он подслушал в мазурке разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною… Дипломат под своим именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не хохотала во все горло; – Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад – она только пожала плечами и не взяла на себя даже труд понять его; – с этой минуты он стал больше танцевать и реже говорить умно; – и даже ему показалось, что его начали принимать с большим удовольствием. – Одним словом, он начал постигать, что по коренным законам общества в танцующем кавалере ума не полагается!».