Обязан побеждать
– Никак, батрак Ухватова к нам пожаловал?
– Он самый.
– А что ж спужался?
– Я не спужался, я кожанкой да маузером залюбовался, – смело ответил Сеня.
– Нравится?
– Ещё бы!
– Я вижу, ты парнишка смышленый. Будешь нам активно помогать – и ты такой кожан оденешь.
– Я таким людям завсегда рад услужить. Только как помогать?
– Наблюдай за Ухватовым. Куда этот эксплуататор хлеб от счетной комиссии прячет? Не сбирается ли власть обмануть с продналогом? Заметишь, услышишь что-то, сообщи. Глядишь, в почете у меня будешь.
На крыльце конторы показался Иван Ухватов и красноармейцы, гикнув, отвалили.
Подошёл Иван, хмуро спросил:
– Что за интерес у комиссара к тебе?
– Спросил, кому муку мельник привёз? Продналог гасить, – ответил я.
– Молодец! Правь лошадей к амбару, – сказал мельник, усаживаясь на бричку.
С тех пор у Сени ушки на макушке. Любой разговор между сыновьями старался подслушать. Только кроме дела мельник ничего постороннего не говорил. Но однажды до ушей Сени долетело. Под вечер, уставшие от молотьбы снопов, Ухватовы собрались в амбаре, сбрасывая с плеч на штабель мешки с зерном. Сеня был послан в конюшню, задать лошадям в торбы овса.
– Утречком кум со старой заимки проездом был. Грит, недобор зерна у комиссара. Побора жди, как годом раньше. Сказал и уехал, – молвил Ухватов старший.
– А у нас амбар едва ли не под потолок зерном забит – ноне колос тяжёл, – отозвался Митя.
– Придётся в лесу излишки прятать. Оставим только норму на едока, а налог мы покрыли полностью, – решил мельник.
– Увезти и спрятать могём зараз, только глаза посторонние есть.
– Я уж не раз каялся, что взял, окаянного, на свою голову. Отправлю его в район, а сами ночью – в лес.
– Всё равно опасно, тятя. Батрак наш всюду шнырит. Увидит – ополовинился амбар, донесёт.
– Вроде не должен. Считай, от голодухи его спасли. Сыт, обут, одет, да ещё хлебом отовариваем. Где бы он столько заработал?
– Всё так, тятя, лодырь несусветный он. А у лодыря – душа продажная. Душонка Иуды, – донесся до Сени приглушенный расстоянием ехидный голос Мити, который чаще всего толкал в шею зазевавшегося, медлительного батрака.
– Ну погоди, ты у меня попляшешь, – сквозь зубы прошипел Сеня, – укушу – взвоешь!
Чтобы ускорить дело, Сеня назавтра давай отпрашиваться у мельника погостить дня три у родной тётки, которая учительствовала в Благодатском.
– Не время сейчас по гостям разъезжать, Семён, – сурово отказал хозяин.
– Пусть идет, – вступился неожиданно Митя, – с него как с козла молока.
– Батраку трудовой отпуск положен, – поддержал брата Гриша.
– Ну коль артель согласна – отпускаю. Только лошадь не дам. Гнедая вот-вот ожеребится, а лишней кобылы нет.
– Какая печаль, пятнадцать верст я к обеду покрою. А то какой мужик на телеге подберёт. Скоро ить к вам хлеб молоть потянутся, тогда вовсе не время гулять.
На том и решили. Сеня собрал в котомку перекусить да и отвалил.
На обеде жена Ивана, миловидная, скорая на руку и дела по дому, не увидев за столом парня, спросила:
– Сеня-то где, забастовку объявил?
– Как в воду глядишь – выпросился у меня к тётке на три дня погостить.
– В страдное-то время! – удивилась Матрёна. – Никак что-то вы затеяли?
– Угадала, седня ночью излишки зерна умыкнём в лес.
Матрена ахнула, хлопнула в ладоши, да умолкла, понимая, что муж решился на опасную меру неспроста.
Как стемнело, Ухватовы погрузили мешки с мукой, зерном на две брички, ушли в лес. Вернулись ушомканные трудным и опасным делом только к обеду. Сыновья взялись распрягать коней, а Иван – в дом. Глядь, а чертушка Никудышнов тут как тут. Вышел из лесу, видно, шибко торопился: пот на лице, дышит неровно, и вопросик жареный подбросил молодым Ухватовым:
– Откель славные мукомолы вернулись?
Гриша от неожиданности язык проглотил, а Митя, характером покрепче, озлился.
– Кабы тебя черт по ухабам не носил, не совал бы нос не в свои дела.
– Ты вроде на три дня у тяти отпрашивался, а прибёг раньше. Почему? – спросил Гриша.
– Тётка сама голодует, прогнала. Правда, букварь вот дала. Грит, учись, в люди выйдешь при новой власти. Я смышленый, выйду, читать уже могу. Интерес у меня к вам: куда на двух подводах бегали? След свежий от старой заимки виден.
Заледенило в груди у Мити, руки так и тянутся к Сениной харе. Кулаком бы проехаться. Сдержался.
– Через неё и ходили в заготконтору. Последние пуды в счет продналога отвезли, – торопливо сказал Иван, появляясь на крыльце дома.
– Не пойму я вас, чего бы вам перед батраком шапку ломать? Видишь, хозяин, книгу в моих руках – либо лампу давай вечером, либо днём два часа уделяй для учебы.
– Будет с тебя. Ты и без того на работе едва шевелишься, жаль выгнать тебя с хозяйства не могу, – осерчал Иван.
– Смотри, хозяин, как бы жалковать не пришлось, – скривив губы, отбил удар Никудышнов и направился в дом, где хозяйка налаживала обед, оставив Ухватовых гадать: что же будет теперь, по какой причине батрак незвано явился?
Опасение беды оправдалось через два дня. С утра сырое облако дыхнуло мелкими каплями – мукосеем. Ухватовы на двух бричках вывозили последние ячменные снопы с поля для обмолота. Только минули ворота, направляясь к клуне, за ними трое лихих кавалеристов в кубанках с красной звездой влетели во двор и – прямиком к амбару. На нём два крепких замка ворота сторожат. В лихом человеке в кожане Иван признал комиссара, с поклоном к нему отвалил от бричек. Тот, как чучело, на приветствие не ответил, приказал:
– Отпирай, хозяин, амбар! Желаю взглянуть на твои хлебные запасы.
– Пошто так, у семьи к продналогу уваженье, под самую маковку ссыпали. Вот квитанции.
– Ты квитанции мне в харю не суй, отпирай амбар. Не то я сам твои замки отстрелю из маузера.
– Счас, сердешный, ключ заел. – Комиссар с кривой улыбкой смотрел, как трясутся руки у мельника. – Ноне замки пошто-то с браком пошли.
– А раньше добрые были? Что ж ты ранешними не запасся?
– Не нашто запас содержать, а старые поистерлись.
Мельник с трудом справился с замками, искоса поглядывая то на комиссара, то на сынов, что разгружали в клуне подводы, распахнул одну створку ворот.
– Гляди-ка, правду сорока на хвосте принесла. Опустел амбар тёмной ноченькой. Только вот сорока недоглядела – куды мука с зерном перекочевали? Может, ты сам мне скажешь? Или на крайние севера пойдёшь отдыхать?
– Севера мне ни к чему. Я продналог выполнил сполна. Квитанции тебе, сердешный, показывал. Намедни несколько пудов отвез на старую заимку, рассчитался мукой с шорником за новую упряжь.
– Ага, знать сорока правду про старую заимку мне толдычила.
– Правду, коль у неё на хвосте язык Никудышнова.
– Ты мне Никудышнова не трошь, я его к себе в отряд беру. Смышленый парень. А коль на севера не хошь, то завтра же две подводы зерна отправь на заготпункт.
– Твоя воля, за тобой власть стоит. Отправлю, коль тако дело выходит, – сказал мельник дрожащим голосом, полыхая на комиссара огнём ненависти.
– Ну вот и славно! Рассчитай Никудышнова подчистую, коня ему дай в дорогу.
– Коня дам в счет заработка, – едва не с радостью ответил Иван. – Я ему, горемышному, помочь собирался, коли дело свое заведёт. Да вижу – не крестьянин он. Не любит хлеборобить, пот проливать на ниве не станет.
– Парнишка – пролетарий, служба у нас ему будет милей. Выполняй мою команду, мельник, насчет зерна и Семёна! – сказал комиссар, направляя лошадь на выход. – Нам недосуг. Парень нас догонит.
Глава 5
Таня смотрела на жизнь несколько упрощенно, но восторженно до наивности. Шло это с гражданки, когда она, энергичная и удачливая комсомолка, ходила в звании лучшего ворошиловского стрелка. Окончив школу с отличием, девушка собиралась поступить в мединститут, продолжить семейную профессию: мама у нее фельдшер, а папа – ветеринарный врач. Вместо вуза в первый же день войны пошла на курсы медсестер. Также на отлично освоила обязанности санинструктора и считала, что с ней ничего не случится, ибо жизнь в ней пела и бурлила и давала во всех делах фору. Были у неё поклонники и в школе – мальчишки-одногодки и постарше в обществе содействия обороне, авиации и химическому строительству, где училась стрелять, но юная комсомольская строгость не подпускала к сердцу никого, и она так и не успела ни в кого влюбиться, ни в школе, ни на курсах медсестер, а тем более на фронте.
Дома перед выпуском медсестер Таня заявила, что уходит на фронт, хотя мама выбила ей место в госпитале, который разрастался с каждой неделей войны. Городская больница и приспособленная под госпиталь поликлиника не вмещали прибывающих и прибывающих тяжело раненных бойцов и офицеров, искалеченных бомбами и снарядами, одноруких и безногих. Таня проходила там короткую практику и за ней увязался длинный, как стропила, военврач – недавний выпускник института, но, по отзывам персонала, одарённый хирург. Он рассыпал Тане комплименты, брал постоянно в свою группу для проведения операций раненым. Девушка в целом была благодарна тому опыту, который получила от долговязого хирурга, но терпеть не могла его ухаживания среди страданий, боли и крови несчастных. Она просто не допускала мысли, что может наслаждаться вниманием молодого мужчины, да и не представляла себя в роли невесты, поскольку хирург намекал на совместную жизнь. Намеки Таня восприняла как оскорбление, насмешку среди всеобщего горя. Но причиной была – нелюбовь. Он ей был безразличен, этот нескладный парень. Куда ему против тех военных красавцев, обучающих девушку стрельбе из винтовки, стремящихся ухаживать. Это веселило комсомолку строгого поведения, иногда злило, и она едко отшивала очередного ухажёра. В госпитале происходило то же самое, только обостреннее от воплей, криков, рыданий несчастных. И она, не отвечая взаимностью хирургу, по существу сбежала от него, чем немало огорчила маму. Отца в доме уже не было. Он ушёл на фронт по своей специальности в армейский ветбат, поскольку в войсках находилось много лошадей и за ними должен быть ветеринарный догляд.
– Твоё решение не обдуманное, легкомысленное, – утирая слезы, упрекала мама, – будь дома отец, он бы смог остановить тебя.
– Мама, на меня косо смотрят девчонки из наших курсов. Они знают, что ты выхлопотала мне место в госпитале, хотя всех нас готовят для фронта. Там полевые госпитали остро нуждаются в медсестрах. Я – комсомолка и не буду прятаться за твою спину. Со мной ничего плохого не случится, я – удачливая!
Мама с тоской смотрела на дочь – этот неугасимый огонь, который можно потушить только пулей или осколком. Вместе с тем только-только вставшая твердо на ноги, дочь не обладает той крепостью тела, такой, скажем, как у неё самой или у девчонок постарше. Пугала наивная вера дочери в безусловную удачу. Удачу в чём? Не быть убитой или искалеченной? Молодость об этом не заботится, оставляя старшим эти тяжёлые думы.
И Таня уехала на фронт со своей группой, вопреки протестам мамы. Она понимала, что поступила с ней жестоко. Но что сейчас не жестоко? Мама валилась с ног от усталости, выполняя свои обязанности. Часто не ночевала дома, а спала в госпитале тот час, который уходил на дорогу к своей квартире и обратно. Жестокость принесла на их землю война. Мама помнит не менее жестокие годы Гражданской войны, голод, разруху, пришедшиеся на её девичество и учебу, и думала, что никогда уж не будет сытой, тем более счастливой. Но появился папа, и никакая война и голодная юность не смогли потушить вспыхнувшие чувства у молодой парочки. Таня всё это знала и додумывала продолжение скупых рассказов мамы о своей молодости, наивно полагая, что все невзгоды остались в прошлом, ими перенасыщены родители. Детям уж ничего плохого не осталось, будущее высвечивается радужное, многокрасочное и конечно же гораздо счастливее, чем прошлое. Понятно, падений бесконечных не бывает. Надежда на светлое будущее имела огромную созидательную силу. Молодость и учёба у Тани – та веха подъёма, которая приносит только счастье. Она верила в него. Даже война, участие санинструктора в боях на передовой не смогли поколебать эту веру.
Впервые от Тани отвернулась удача, когда она ринулась вслед за атакующими бойцами и пыталась спасти тяжело раненного сержанта. Наскоро перевязав рану, девушка попыталась вытащить его с поля боя в санроту, на операционный стол. Сержант оказался грузен и неподвижен, сил у девушки хватило лишь на то, чтобы взвалить его на себя, но ползти она уже не смогла. Вдвое тяжелее, он прижал санинструктора к земле намертво. Сержант так и умер на ней. Таня лежала и безутешно плакала, пока ей не помогли выбраться из-под погибшего бойцы, ходившие в контратаку. Таня долго не могла забыть своё бессилие. Правда, это был единственный случай. Больше всего ей приходилось оказывать помощь раненым в траншее, и часто вставала на место погибшего, подставляла ящик под ноги, брала винтовку и с большой поражающей точностью била в атакующих фашистов. Это замечали солдаты, хвалили, и Таня стала подумывать: не взять ли в руки снайперскую винтовку, обучиться снайперскому делу тут же, на передовой, и бить тех, кто пришёл сюда непрошеный, заливает кровью родную землю, застилает её, как на валке леса, трупами наших бойцов. Меткую стрельбу она показывала не раз, и командир роты обещал помочь ей влиться в истребительный взвод снайперов полка. Обещание осталось невыполненным. Полк был разгромлен, отошёл неизвестно куда и как, а она оказалась здесь вдвоём с Костей.
Таня считала себя смелой, но оказалась трусихой, не находила себе места в одиночестве, дрожала как осиновый листок от необычных шорохов и звуков леса. Мысль: не случилось бы что с Костей, занозой сидела в мозгах. Она, как учила мама, пыталась думать о хорошем. Это только школьные годы, та беспечная юность, в которой ты плаваешь, как аквариумная рыбка, привлекая взгляды своим красивым разноцветным телом. У Тани было одно приталенное платье в голубую полоску, оно так шло ей, что, придя со школы домой, сбросив форму, она надевала его и бежала с подружками в кинотеатр. Однажды пришла в нём на стрельбы и получила кучу комплементов от парней, но строгий руководитель упрекнул за столь броское платье и посоветовал приходить сюда лучше в школьной форме. Таня на такое замечание обиделась, отстреляла плохо и снова получила выговор. Но воспоминания мирной жизни быстро улетучились, и она снова пыталась угадать, где сейчас Костя, что делает?
Лейтенант в эти два дня постельного режима напарницы отыскал родник, провёл глубокую разведку станции. В первый день он пришёл в сумерках уставший, но довольный. Плотно поужинал и, откинувшись навзничь, сказал:
– Нам повезло, товарищ Таня, точнее, должно повезти. Станция оказалась узловая, с севера к ней подходит ветка, по которой идут и идут эшелоны.
– Так что тут хорошего, когда немцы там накапливают боевую мощь?
– Повезло в том, что с нашей стороны, то есть с юга, имеется крутой взлобок. Этак метров на полста выше станции, примерно в пятистах метрах от платформы для разгрузки вагонов. Я просидел несколько часов, изучая, что творится на станции, и, можно сказать, насухую пристрелял несколько объектов. Завтра первая боевая операция.
– Я пойду вторым номером?
– Нет, товарищ Таня, твоя нога не окрепла, я не майор-особист и не хочу получить инвалида.
– Вот ещё, я как медик говорю, что нога вполне здорова.
– Не сомневаюсь, но она не выдержит перехода в пятнадцать километров по лесу. И возможно, быстрого отхода от станции. Будь умницей. Мы ещё не раз вместе ударим по врагу! А теперь спать.
У них не было даже плащ-палатки, чтобы укрыться и как-то защитить себя от ночных холодов. Костя снова придвинулся вплотную к спине девушки. Она была теплая, даже горячая, и мешала быстро заснуть. Тане его грудь вовсе казалась огненной и прожигала сквозь гимнастерку и сорочку. Но виной всему, конечно, была влюбленность.
– Таня, почему не спишь, о чём думаешь?
– О себе, – ответила она неправду.
– Я тоже о себе и о тебе, – правдиво ответил он.
– Почему?
– Нас могут убить. Ты же поняла, что я не собираюсь отсиживаться в этой берлоге с таким оружием, как «дегтярь», бьющим прицельно на полтора километра.
– Да, нас могут убить, но не завтра, коль ты не берешь меня с собой. Убить могут только тебя.
– Я не такой растяпа, чтобы подставиться в первой же схватке. Но всё может быть, а мы так молоды, и я уверен, ни ты, ни я не познали, что такое любовь?! Это грустно, погибнуть, не познав этой священной тайны.
Таня резко повернулась к нему лицом, и губы их соединились в горячем неумелом поцелуе.
– Прости меня, Костя, ты единственный! – шептала она, дрожа всем телом не то от жара, поднимающегося внутри, не то от холода, охватывающего девушку от пят и до самого сердца.
– Таня, и ты единственная и неповторимая… Мы будем любить и драться, драться и любить… Никакая война не может остановить нашу любовь! – говорил он тихим прерывающимся голосом от нахлынувших неведомых доселе чувств, нежных и томительных.
– Да-да!
Сила вечного закона любви толкала их к близости, как весна возвращала к жизни заснувшую в снегах природу, наполняя теплом и энергией всё живое. Так и Таня в порыве могучего чувства лихорадочно расстегнула пуговицы на его гимнастерке, а он – на её, утопая руками в упругой девственной груди…
Глава 6
Чуть свет лейтенант разбудил Таню:
– Переберёмся на запасную позицию. Там глуше и дальше от дорог, спокойнее.
В голосе и словах Кости было столько силы, уверенности и деловитости, что Таня едва не обиделась на его сухость, словно и не было ночной близости. Костя тут же заметил её невеселый исподлобья взгляд, нагнулся и поцеловал девушку в губы, весело добавил:
– С добрым утром! Любовь к тебе клокочет в моем сердце, как горная река. Но вставай, моя орлица! Пора в полёт.
Таня вскочила, обхватила шею Кости, повисла на нем, целуя, её сердце наполнялось счастьем. Это было счастье любви – неизъяснимое, новое и вместе с тем пугающее силой своего проявления в столь неподходящей военной обстановке.
– Так срочно, без крошки во рту?
– Разомнёмся, перекусим на новом месте. Отпразднуем нашу свадьбу!
– Но у нас нет даже по сто граммов спирта.
– Во фляжках есть вода, вот ею и обмоем нашу близость. – Костя стоял обвешенный оружием, счастливо улыбался и казался Тане несокрушимым богатырем из той сказки, в которой тот крушил врагов: налево взмахнет палицей – переулочек, а направо – целая улица.
Но минута восторга и восхищения быстро прошла, вернулось осознание суровой действительности и неизвестного будущего. Она едва не всплакнула, но взяла себя в руки и стала собираться в дорогу.
Они взяли половину продуктов, личное оружие, часть боеприпасов и, стараясь не оставлять следов, двинулись в глубь леса.
Новая позиция показалась Тане настолько глухой и однообразной по сравнению с прежней в лощине, что девушка подумала: немудрено впопыхах проскочить мимо. Правда, перед балкой лес распахнулся, поредел, образовав не широкую продолговатую полянку, но сама ложбина в этом месте сужалась, гуще заросла калиной, черемухой, бузиной. В одном месте балки, рядом с разлапистой могучей сосной, обозначились выходы сланца, поросшие густым вереском и образовавшие конфигурацию в виде грота, где вполне могли разместиться два человека.
– Вот здесь ты будешь ожидать меня после операции.
– Ты так и не скажешь, что задумал? – с волнением спросила она.
– Не переживай! Если буду бить из «дегтяря», то с большого расстояния и всегда смогу уйти в случае опасности. Враг не получит удовольствия от облавы. Уйду заранее. Клянусь тебе нашей любовью!
Они плотно позавтракали, и он ушёл с пулемётом, взяв несколько дисков, оптический прицел, жалея, что нет бинокля.
Она ждала долго. Сначала терпеливо, как человек, ждущий час отъезда. Потом ожидание превратилось в волнение и страх. За его жизнь и за свою. Больше за его. Не случится ли с ним беды, с ней – тоже! Может быть, тут припахивает эгоизмом? Но это нормально: жизнь людей всегда зависит друг от друга. У неё боязнь за любимого человека. Не по обстоятельствам первой близости, а по закону первого взгляда. Таня с восхищением смотрела на его мощную грудь атлета, когда перевязывала рану, как бы невзначай задела волевой подбородок, не знавший бритвы, всмотрелась в напряженные, суровые светлые глаза, скорее всего в них можно прочитать раздражение за нелепое ранение. Да разве ранения бывают иными, со смыслом. Его гладкий мальчишеский лоб слегка морщился, когда санинструктор накладывала бинт на правую ключицу, рана уже не гноится, затягивается. Вчера Таня вновь перевязала рану, с удовольствием налегая на его широкую грудь. Он усмехался, а ей было радостно: ухаживает за любимым человеком! Нежданно и негаданно оказалась в силках любви, о которой, что уж скрывать, мечтала, как и каждая девушка.
Таня прислушивалась к каждому шороху, стрекоту на сосне белки и ждала оповестительный крик кедровки. Эти птицы жили здесь, и она слышала, как одна из них шелушила сосновую шишку. С птицами ей веселее. Знак того, что никого нет рядом. Потом мелькнул бурундук, задержался на несколько мгновений, увидев девушку, фыркнул и по стволу сосны взлетел на несколько метров.
Беспечные звери! Они не знали, что идёт страшная война. В лесу могут начаться пожары от взрывов снарядов и бомб, и тогда огонь погонит их из дому, из обжитого места. Эта война сродни девятибалльному землетрясению, так внезапно начавшаяся и унесшая жизни сотни тысяч молодых и старых людей, военных и гражданских. Враг не разбирает, кто перед ним: бомбит и уничтожает всё живое. Свиреп, как дикарь, жесток, как людоед.
Солнце, прячась временами за огромные кучевые облака, перевалило за полдень. До девушки долетел стройный гул большой массы немецких самолётов. Они шли на восток бомбить наши позиции, города и деревни. Но уханье взрывов сюда не доносилось. Знать, фронт откатился за эти дни далеко. Это пугало Таню, и долгое ожидание любимого человека переросло в тихий ужас. Таня решила сказать Косте, чтобы он больше никогда не оставлял её одну с неизвестностью. Она не допускала мысли, что он не вернётся, но чертушка всё же нудил: куда же ты подашься, в какую сторону, если что?
Неожиданно прилетела сорока и затрещала. Таня подобралась, взяла в руки «лимонки». Она знала: сорока просто так трещать не станет. Кто-то идёт. И вот за сорочьим криком раздался почти похожий, но более резкий крик кедровки.
Костя!
Но ей приказано не бросаться ни на какой крик. Просто должна знать, что это он почти рядом, а не враг. Следом чирикнул воробей и его голос:
– Таня, это я!
От сердца сразу же отлегло. Захлестнула волна радости. Костя прислонил к стволу сосны пулемёт и долго целовал девушку в губы. Они жили в счастье любви. Таня вдруг расплакалась:
– Не оставляй меня одну.
– Ай-ай, слезы на ресницах у любимой – бриллиант потерянный мужчиной, – широко улыбаясь, сказал Костя. – Мне казалось, – ты смелая.
– Может быть и смелая, но я боюсь быть одна.
– Я за тебя жизнь отдам. Но я не могу отсиживаться. У Пушкина есть «Песнь о Георгии Черном», что убил своего отца за то, что молил сына не бунтовать против турков и пошёл по белградской дороге, «…выдать туркам ослушного сына,\ Объявить убежище сербов». Георгий дрался за свободу сербов, я дерусь за свободу нашего народа и за тебя!
– Я согласна с тобой, я ничего не боюсь, когда ты рядом, когда рядом дрались бойцы нашего полка.
– Терпи, товарищ Таня. День-два – и ты активный боец.
– Я терплю, хотя сердце заходится от жути ожидания. Рассказывай, как ты там?
Он устало улыбнулся и сурово добавил:
– Удалось сжечь бензовоз и платформу с бочками горючего. Жаль, первую успели разгрузить, а бочки увезти.
– Как это произошло? Ешь, ты голоден, и рассказывай!
– Надоело есть холодную кашу. Я набрал сухих осиновых веток. Они горят почти без дыма, сейчас разведём маленький костерок и согреем кашу. – Костя уже ломал ветки. – Ты слышала самолёты?
– Да, они прошли высоко, севернее от нас.
– Я слышал их бомбовый удар. По звуку взрывов бомб и артканонады фронт от станции в добром суточном переходе. Наши дерутся!
– Ты тоже сегодня дрался.
– Дрался, прикончил несколько фашистов из железнодорожной команды. На станции есть какая-то крупная армейская часть. Полно солдат и офицеров. Немцы не суетились, вытолкали маневровым паровозом горящие платформы со станции. Я видел, как крупнокалиберный пулемёт пристраивали на платформу, не мог удержаться и рубанул по фрицам очередью. Кажется, кого-то прошил. Заметил, как разворачивают второй пулемёт, и отошёл в глубь леса. Пулемёт ударил зло. Пули безвредно щелкали по деревьям. Завтра туда соваться не стоит, хотя отличная позиция для снайпера. А вот на лесной дороге, по которой мы ехали, устроим засаду. Надо добыть немецкую форму и теплые вещи. Вот-вот пойдут дожди. Может брызнуть даже завтра, видишь, как слабый дымок прижимает к земле. К дождю.