Музей героев

– Сука, если не будешь драться, я тебя сам завалю!

И Виталик бросился. Мы пошли в слепой обмен ударами и снова разошлись без видимых потерь. Это длилось действительно долго, дольше, чем когда-либо, – мы оба уже устали. Спартак объявил перерыв. Я хотел воды, ее не было. Спартак давал мне новые советы, которых я уже не слышал. Виталик стоял поодаль, его друзья старались стоять еще дальше. Шершень сегодня вынес свое пневматическое ружье, он увидел, как Виталик стоит с отсутствующим видом и спросил:

– Ты куда, сука, смотришь? – после чего с трех метров выстрелил ему в лицо и пробил щеку.

Виталик только вскрикнул:

– Ай, блядь!

Но никто из друзей даже не дернулся в его сторону. Он истекал кровью, но, когда мы продолжили битву, снова только прыгал вокруг меня, по-прежнему энергично. Я на него – он от меня. И вот мы уже у оврага, с другой стороны поле, овраг за моей спиной, я вымотан. Виталик кинулся на меня, я споткнулся о корень дерева, торчащий из оврага, и упал. Отличная возможность нанести мне сильнейший удар ногой в голову, что он и сделал. Это нокаут, пацаны орут:

– Ну, пиздец тебе! Так нельзя!

Наверное, можно – на его ме сте я поступил бы так же. Я встал, голова сильно кружилась, из носа хлестала кровь, поднял руки и снова по инерции двинулся в сторону Виталия, но его уже месил ногами Толя. Спартак накинул мне на плечи куртку и, оттолкнув меня в сторону, сказал, что мне пора домой, сам же побежал мочить Виталькиного друга, схожего с ним комплекцией. Я развернулся и ушел. За моей спиной раздавались крики: «Не надо!» Ребят жестоко прессуют, но мне это уже не интересно, я знаю, что будет дальше, и уже не чувствую ни злобы, ни тревоги – ничего. Полнейшее опустошение. Вся футболка в крови… У меня слабые сосуды в носу, и, если из него пойдет кровь, ее сложно остановить. Когда я был совсем маленьким, я боялся, что она вся вытечет из меня. Теперь этого страха не было – я просто получал странное удовольствие от ощущения длящейся пустоты. Я столкнулся с соседями, они странно на меня посмотрели, а я по привычке улыбнулся и сказал: «Здрасте». Вошел домой. Мама не сильно удивилась, набрала в ванну воды. Я был весь в крови – своей и Виталика. Лег в ванную, вода в ней очень быстро стала красной. Приехали врачи, сказали, что у меня снова сотрясение мозга.

Неделя в Морозовской больнице, и я снова дома. Мне все еще десять, и меня ставят на учет в детскую комнату милиции. Я не расстроен. Первый поход к следователю – это как инициация. Все мои друзья уже давно на милицейском учете, и теперь я полноправный член этого закрытого клуба. Кабинет следователя по делам несовершеннолетних от кабинета врача-педиатра отличается только тем, что у педиатра в кабинете были доски с перечнем болезней, которые меня ожидают, а у следователя – список уголовных статей, которые мне светят, если я не сойду с «кривой дорожки». Но я никогда не читал этих перечней, а только разглядывал картинки и думал: «Где же они берут этих уебищных рисовальщиков?»

В сравнении с реальностью «кривая дорожка» – весьма абстрактное понятие. Надо сказать, я уже тогда испытывал ненависть к представителям власти. Учительница в школе, милиция и те, кого в телевизоре называли политиками – в моем сознании были одни и те же персонажи. При этом мне никто не говорил: «Запомни, это плохие люди». Нет, это было как будто с рождения, как инстинкт, впитанный с молоком матери. Хоть я и был ребенок, но я умел сопоставлять факты, я видел, как живут люди, я видел, как менты возле метро отбирают деньги у старух, продающих последнее. Когда эти автоматчики подходили к лотку со старыми книгами и цветами, выращенными на даче, старуха белела и начинала хвататься за сердце – никто не решился бы помочь ей в эту минуту. Мне не нужно было расшифровывать, что происходит. А рожи политиков в телевизоре улыбались или надувались, изображая сочувствие. Но я не чувствовал присутствия этих телевизионных персонажей – в моей жизни правили автоматчики, которые, как писали газеты, замучили сегодня в отделении очередную проститутку, просто потому, что ночь длинна, а им для плана не хватало группового изнасилования. А учителя, которые утверждали, что быть дворником плохо, а милиционером – хорошо, поощряли стукачество. Но все же в большинстве своем они были дилетанты, и было бы неплохо, если бы они знали, что манипулировать детьми – это страшный грех. И неважно, ради чего ты это делаешь: ради положительных показателей успеваемости в классе или ради получения сексуального удовольствия – и то, и другое обнаруживает между собой поразительное сходство. Но благо, что такое, как у меня, восприятие действительности было у большинства детей той поры – даже отличник понимал это, и доносчиков было немного, и, когда их выявляли, они становились изгоями. Такая участь постигла Аникеева. Г.Б. пообещала плюсик к его вечной четверке, и он стал докладывать ей, кто у кого списал, кто что сказал – и многое другое. Такие незначительные подробности из жизни детей могут заинтересовать только отъявленного извращенца, к тому же взрослая тетя знала, на что она толкает несмышленыша… Мы собирались засунуть ему в задницу шершавую палку, но он вовремя убежал.

Однажды мой отчим повез нас с мамой в ресторан – это было в один из тех моментов, когда он неплохо заработал. В тот вечер он выпивал больше обычного. Мне было все равно, где есть – дома или в ресторане, в то время вся еда казалась мне одинаковой, поэтому я просто смотрел на своих родителей и не понимал их радостного оживления, а они критиковали меня за мрачный настрой. Отчим брился налысо, носил черную кожаную куртку, спортивные штаны, и нижняя челюсть после того, как он выпивал, у него непременно выдвигалась вперед. В общем, выглядел он типичным представителем своего поколения. Выходя из ресторана, он чего-то не поделил с охраной, началась драка. Мы с мамой стояли на улице, мама молча курила. Но охрана не справилась и вызвала милицию. Через пять минут приехал милицейский козлик, отчима скрутили, при обыске нашли железную телескопическую дубинку с выдвижным стальным стержнем и повязали. Мама хваталась за отчима у «УАЗика», но ее оттолкнули. Я тоже пытался его освободить – мент посмотрел на меня и сказал, что если я буду так делать, то они и маму заберут. Отчима судили и приговорили к двум годам условного заключения за хулиганство и ношение холодного оружия. Условное заключение подразумевало частое пребывание дома. Теперь он сидел в квартире, ему было нечего делать, и он взялся за мое воспитание. Я и раньше получал от него по заднице ремнем, особенно после того, как пообещал его убить, когда вырасту. Но теперь это стало происходить особенно часто. Отчим каждое утро меня будил: прошло то время, когда я вставал раньше всех – с началом учебы в школе я потерял всяческое желание просыпаться по утрам. Отчим входил в мою комнату и произносил одну-единственную, усвоенную им еще во время службы в ракетных войсках, фразу:

– Подъем за 45 секунд.

Минут через 15 я вставал и шел на кухню, еда по утрам в меня не лезла, но отчима это не заботило. Я впихивал в себя дембельские бутерброды, от которых меня тошнило. Толстый кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, с двумя половинками вареного куриного яйца сверху. Затем я должен был пойти в ванную, там умыться и причесаться на прямой пробор. Мне никогда не удавалось добиться этой прически, и в результате на голове выходил какой-то шухер. В этот момент отчим уже начинал злиться, он сам брал в руки железную расческу, смоченную в холодной воде, и с нажимом, резкими движениями пытался добиться правильной, в его понимании, прически. Я стоял по-прежнему с сонным видом и терпел боль. Но вся эта красота наводилась только затем, чтобы отправиться с ним на турник, расположенный на школьном дворе, где он каждое утро подтягивался двадцать-двадцать пять раз, в мороз, в дождь – в любую погоду. Я хватался за холодную перекладину и начинал чувствовать вес съеденных бутербродов в животе и чувствовать отчима спиной. Он стоял сзади и говорил: «Давай». Меня начинало мутить, но я тянулся вверх.

– Шире хватку, блядь!

Я делал хватку шире. Все. Больше я даже не старался. Просто висел на перекладине кулем, выжидая, пока отчим выругается, ему надоест, и он покажет мне, как это нужно делать, энергично выполняя упражнения. Затем мы пойдем гулять с собакой – у нас была кавказская овчарка. Я очень ее любил. Иногда она находила на земле говно и начинала его есть. Меня тошнило все сильнее. День только начинался – день, за который я обязательно сделаю что-нибудь, достойное порки, к которой я постепенно привык. Самыми болезненными были первые и последние удары. Те, что были посередине, ударов десять-пятнадцать, как правило, можно было терпеть. Это происходило уже вечером, когда я приходил с улицы. Мама отстранялась и уходила на кухню, в такие минуты все вокруг, каждый предмет, знакомый с детства, становился чужим и казалось принадлежащим кому-то другому и ему сочувствующим – ему, но не тебе. Стены знакомой комнаты не треснут и останутся равнодушными, даже если тебя замучают до смерти. Но отчим быстро понял, что порка меня только злит, и к ней добавилась еще одна мера – холодный душ. Я сопротивлялся, но он буквально за шиворот затаскивал меня в ванную и поливал ледяной водой, затем уходил. Меня трясло, я чувствовал себя одиноким до невозможности, но в такие моменты восприятие действительности у меня обострялось. Из мира уходила вся его иллюзорность, и с каждым разом это состояние становилось все более естественным для меня. Но послушным я от этого не становился. На меня не действовал ни кнут, ни пряник, потому, как я четко усвоил, что одно не исключает другого и присутствуют во всем в равной степени. А потому не стоит поддаваться плохому или хорошему отношению к себе, это по-прежнему лишь меры воздействия, то есть насилие.

Из школы меня отчислили за пропуски и за то, что я по слал нахуй учительницу. Но в целом жизнь по-прежнему шла своим чередом. В один из летних дней, в полдень, я видел, как из канализационного люка за домом до ставали труп мужчины. Видимо, он пролежал там достаточно долго. Сильно распухшего и посиневшего, его доставали с помощью грузовика и лебедки. Люк огородили по периметру, вокруг столпилось много зевак, которые, кроме того, что пытались сходу идентифицировать изуродованное тело, преждевременно признав в нем кого-то из дальних знакомых, еще и давали советы ментам. Двое из них склонились над ржавым ободом колодца и придерживали тело за плечи, в тот момент, когда натягивалась лебедка. Менты и сами неплохо умели возиться с трупами. В толпе наблюдающих никто не падал в обморок и не закатывал глаза – убивали кого-нибудь каждый день. Извлечение трупа из колодца было вполне естественной частью жизни. В этой толпе было много моих знакомых. Длинный – совершенно отмороженный парень, который нюхал клей, а однажды развел на крыше школы костер, чтобы сварить раков. Вскоре его отчислили за нападение с ножом на одноклассника. Позже он станет известнейшим в наших местах автоугонщиком, его закроют по подозрению в семнадцати эпизодах и посадят за три раскрытых. Шершень, который найдет себе красивую женщину и купит «Тойоту» – но приедут менты, оденут наручники и увезут его в армию, после чего он станет единственным знакомым мне человеком, которого оттуда выгонят. Рейвер Яша, который периодически что-то откручивал или крал с грузового «Камаза» своего отца-дальнобойщика в те редкие моменты, когда тот приезжал домой. Яша и так все время ходил в одном и том же спортивном костюме, мотивируя это тем «чтоб боялись», и ему нужны были деньги, чтобы каждую ночь убегать на первые московские рейвы. Он жил в соседнем подъезде. Я видел, как позже, он в резиновых тапочках на голую ногу в пятнадцатиградусный мороз будет медленно выползать из подъезда за героином. Пашка-контуженый, Ванек на краденом велосипеде, перекрашенном в золотой цвет, и мы с Толей – со всеми нами позже многое произойдет, но сейчас мы просто смотрим, как из канализационного люка достают труп, и нам даже немного жаль этого погибшего человека.

Отчим как-то решил построить дом в отдаленной деревушке на Урале. Три дня мы плыли на барже по реке – это был единственный способ туда добраться. Вокруг только непроходимый лес, горы и ни одного населенного пункта. На барже плыли капитан, механик, а из пассажиров только мы с мамой и отчимом, заплатившие за это деньги. Отчим, видимо, хотел на всякий пожарный обзавестись местом, где его никто не нашел бы. Не знаю подробностей, но конечный пункт нашей поездки действительно находился далеко. Когда река замерзала, туда можно было добраться только на вертолете. Это вполне устраивало отчима и даже забавляло. Странным было только то, что громадная баржа, на которой мы плыли, перевозила всего одну бочку бензина, а в капитанской будке у штурвала стояла заряженная охотничья двустволка. Я понял, в чем дело, когда гулял по пустой палубе и услышал из трюма глухие мужские голоса и стоны. Мы плыли в поселок, носящий название этой реки, и нас заранее предупредили, что он окружен зонами строгого режима. В первый же день капитан начал сильно пить. Мой отчим был хорошо загружен водкой. Во второй день пить начал и механик. Тогда они уже без зазрения совести доверили штурвал мне. Ощущения мои были двойственные. С одной стороны, я чувствовал, что управляю громадной махиной. С другой, я не очень хорошо понимал – куда и зачем мы плывем. На третий день капитан с механиком уже стреляли с палубы по пролетающим мимо уткам. Одну подстрелили и выловили сачком. Я не стал спрашивать, что за голоса звучат из трюма, – мне вообще было несвойственно задавать лишние вопросы. Мужчины пили много, но сохраняли напряженную бдительность и почти не пьянели. Мама готовила им еду, а когда смотрела на меня, то улыбалась и говорила, что все в порядке. А я и не нервничал. И когда еще по дороге сюда, в Перми, заехали к маминым родителям в гости, где мой отчим ночью бил маминого отчима боковым встречным ударом, и когда у того изо рта на обои летела кровавая слюна, а потом их приехал разнимать пермский ОМОН – я тоже не нервничал. Я уже давно все воспринимал отстраненно, как в кино. Следующим днем мы, наконец, прибыли на место. В поселке было тихо и пустынно. Это напомнило мне, как герой Клинта Иствуда въезжал в какой-нибудь Богом забытый мексиканский городок в вестернах Серджио Леоне. Отчим с мамой пошли в контору к какому-то начальнику, который мог продать дом и участок земли, а я просто наблюдал за очень загорелым мужиком, полностью покрытым татуировками, который уже давно чинил проводку наверху фонарного столба, держась на нем при помощи двух крюков на ботинках. Работал он не спеша, высота его нисколько не напрягала. Он закурил, и я крикнул:

– Мужик, дай сигарету!

Он посмотрел вниз. Некоторое время он просто разглядывал меня. Наверное, по моей красной куртке и кроссовкам он сразу понял, что я издалека. Затем мужик скинул мне сигарету «Прима». Я поймал её налету, закурил, присел на корточки у столба и продолжил наблюдать за тем, как он возится там наверху. Шел мелкий дождь, воздух был свежий, вокруг горы. За двести долларов нам продали столетний дом в деревне недалеко от поселка. Нижние венцы бревенчатого сруба подгнили, но отчим был очень доволен. Деревня располагалась на отшибе, вдоль дороги. С одной стороны ее были горы и лес, с другой, – быстрая холодная река Колва. В этой деревне было около шести жилых домов, и во всех жили работники окрестных лагерей. Остальные дома были заброшены и полуразрушены и своими заколоченными окнами напоминали обиталища призраков, особенно в белые ночи, которые здесь длились довольно долго. Когда мы впервые вошли в дом, весь пол был усеян пустыми бутылками и собачьими черепами, попадались старые почтовые открытки и письма бывшему хозяину. Сосед – дядя Коля, – всю жизнь проработавший охранником в зоне, теперь был на пенсии, чинил старый «Москвич» и пил. Он сказал, что бывший хозяин дома – хороший мужик, который после отсидки остался здесь жить, а потом откинулся.

– Ехать ему было особо некуда, вот он и пил, а собак ел с голоду, – дядя Коля показал на тополь между дорогой и домом: – Думаю, на нем и повесился.

Теперь это место считалось не очень хорошим, но мои родители были лишены подобных предрассудков. В первый же день они поручили мне отмывать стеклотару и закапывать собачьи кости. Потом мы с отчимом чинили ворота и забор, а он рассказывал мне, что у русских плотников после того, как они ставили сруб, было заведено в первое время отливать на нижние бревна: «Дерево от этого крепчает» – что мы регулярно и делали. Маму это раздражало, и она часто говорила, что это больше похоже на то, как собаки метят территорию. Когда я закончил с черепами и бутылками, кроме отливания на сруб, занятий у меня не было. Я уходил гулять в горы, компании у меня не было, но, как говорили местные, все медведи были в тайге, за рекой – все, что было за рекой, называлось тайгой. Мне было не страшно – встретить можно было только поселенцев, которые дотягивали последние сроки в колонии рядом с деревней. Такую возможность администрация предоставляла только тем, у кого не было дисциплинарных взысканий. Условия там были приближены к вольным. Зэки этим не рисковали, их можно было не опасаться, хотя спрятаться, если завидишь их издалека, будет не лишним. Так мне сказал дядя Коля. Еще он рассказал мне историю про одного зэка. Срок его заключения подошел к концу, и ему нужно было только добраться до причала в поселке. Он шел по лесной дороге к своей цели, а навстречу ему – молодая Валюша, любимая жена Коли, с которой он живет по сей день. Зэк давно не видел женщин, к тому же красивых. Он встал перед ней, загородив ей путь. Валя испугалась и побежала в лес наискось, в сторону деревни. Зэк забыл про причал и про катер и бросился за ней, Вале удалось убежать – она хорошо знала эти места. Вечером дядя Коля, тогда еще молодой и сильный, нашел этого зэка пьяного в деревне. Он приволок его в свой сарай и там изнасиловал. Все деревенские мужики стояли снаружи. После чего зэк, сильно хромая, уехал домой. Когда дядя Коля рассказывал мне эту историю, он смеялся. Я видел добродушного седого старика в дурацкой кепке, худощавого и сильно боявшегося своей огромной жены. Его здоровье уже было подорвано ежедневным потреблением некачественного алкоголя. Мне наш сосед, в общем-то, нравился своей простотой и разговорчивостью, вызванной, как правило, водкой. Но мне было неприятно смотреть на его сарай и думать, что там он изнасиловал мужчину. Когда я рассказал эту историю дяде Сереже, самому громадному мужику в округе, жившему на холме и работающему надзирателем в изоляторе, он только улыбнулся, пригладил усы и сказал:

– Да… Дядя Коля…

Дядя Сережа, когда выяснил, что мой отчим занимается реставрационным бизнесом и приехал на Урал с целью изучения народного уральского зодчества, перестал относиться к нам как к подозрительным московским гостям, которых здесь в качестве вольных никогда не было, и постепенно начал пить с моим отчимом. Вскоре к ним присоединились и остальные мужики, так как дяде Сереже все в деревне доверяли. С отчимом их объединяло то, что пили они каждый день и помногу. Дядя Сережа, Юра, Миша – все они служили в ВДВ и прошли по две войны: Афганистан и контрактную службу в Чечне, обладали недюжинным физическим здоровьем и большим запасом историй, например, про то, как три дня лежали на сырой земле под Грозным, когда над головой свистели пули, потому что трое суток без перебоя палили пулеметчики. Но война кончилась, у них ордена и медали, теперь каждый день с жуткого бодуна они исправно ходят на работу в зону, где на вышках с автоматами стоят их жены. Ко мне эти мужики относились хорошо, даже по-отечески, – им нравилось, что я каждый день ходил гулять в горы и мог даже в самый сильный жар пересидеть всех в бане по-черному, которую дядя Сережа топил по выходным. Все уже выходили, а я сидел – мне это был несложно, я воспринимал это как своего рода соревнование. Сережа сказал однажды: «Парень выносливый», – и это многое значило. Мог и целыми днями сидеть на сеновале, на чердаке нашего дома, и просто смотреть на дорогу. Почти каждый день, рано утром, отчим ездил на единственном автобусе в поселок, на котором и возвращался часа в четыре. В поселке был магазин – всего один, и, поскольку продукты привозили раз в неделю на барже, а иногда и не привозили вообще, в этом магазине было довольно пусто. Зато там почти всегда было сгущенное молоко и вафли с джемом, которых я ждал. Отчима интересовала только водка, мне всегда хотелось сладкого, которого там было много, вот я частенько и сидел на чердаке, глядя на дорогу, по которой два раза в день проезжал автобус и два раза – автозаки, больше почти ничего. В автозаках привозили на работу и увозили с работ зэков. Синие грузовики с небольшими зарешеченными окошками в кузове. Зэки очень быстро реагировали на все изменения в окружающей их действительности, и они сразу заметили, что старый дом на отшибе деревни заселен новыми людьми. Проезжая мимо на скорости примерно 60 км в час, через небольшие окошки в кузове они глядели на меня. Я тоже смотрел на них, но мы никогда не обменивались какими-либо знаками или словесными приветствиями, и это повторялось изо дня в день. По отдаленному шуму мотора я уже знал, какая приближается машина. В иные моменты стояла абсолютная тишина, слышались только редкие всплески быстрой и вечно холодной реки Колвы. В один из таких дней, услышав шум двигателя автобуса, я спрыгнул с сеновала во внутренний двор нашего дома. Я проделывал это много раз, но в тот день мне не повезло. Ржавый гвоздь, валявшийся в траве, пробил резиновый сапог и вошел глубоко в ступню. Я сел на землю и выдернул его, затем хромая вошел в дом, снял сапоги. Мама, как всегда, побледнела – я вообще часто заставлял её нервничать. Так было, например, когда я сдружился с цыганскими детьми подо Псковом. Мы бросали старые охотничьи патроны в костер и бежали по полю врассыпную, чтобы сигануть в овраг до того, как взорвется капсюль. Или каждый раз, когда приходил домой с разбитой рожей, когда ей звонили матери других детей и говорили, что напишут на меня заявление в милицию, когда убежал из дома и заявил, что не намерен возвращаться. Теперь это происходило все чаще – я взрослел. Но с гвоздем – это был пустяковый случай. Пришел отчим и, набрав в шприц водки, промыл мне рану. Затем десантник Юра, квадратный и покрытый вытатуированными черепами в беретах, которые он наколол себе сам, сказал, что неплохо было бы, чтобы я еще накатил полстакана. Он рассказал историю, как в детстве босиком играл в футбол с гвоздем в ноге и довольно долго этого попросту не замечал:

– А потом думаю, чего-то бегается как-то хреново… Смотрю, а у меня гвоздь в ноге, ну, достаю, естественно, и дальше.

Мне налили первые в моей жизни полстакана и дали инструкцию, как пить залпом, но я в ней и не нуждался. Когда я выпил, Юра изрек:

– Даже не поморщился.

И меня вырубило. Сразу. Проснулся я часа через два. Всем было как-то смешно, что я сразу начал ходить. Я тоже смеялся.

Поначалу поселенцы иногда приходили к нам, предлагая помощь в благоустройстве, теплые одеяла, кипятильники, ведра и разную хозяйственную утварь. Естественно, им нужны были деньги. Водкой с ними расплачиваться было нельзя. Во-первых, распитие алкоголя было строжайшим нарушением режима, за что можно было вернуться в зону до конца срока. Во-вторых, за время срока они пристрастились к чифирю и, отвыкнув от водки, могли сильно опьянеть даже с небольшого ее количества, что наверняка привело бы к тяжелым последствиям. По слухам, если в камеру попадала бутылка водки, они не пили ее, а кололи по два куба в вену. В результате с одной бутылки в говно могла нажраться вся камера. И это был один из самых скромных примеров изобретательности людей, находившихся в постоянной интеллектуальной войне с тюремной администрацией, которую им нередко удавалось удивить до глубины души. В то время я слышал много таких рассказов. Среди них были смешные и не очень. Как-то Юра рассказывал про то, как он был в поисковой группе. Целую неделю с собаками по лесам они искали двух беглых зэков – Авторитетного и Бычка. Когда Авторитетного нашли, Бычка он уже съел и сказал, что Бычок на вкус был нечто среднее между курятиной и крольчатиной. Никогда не забуду, как один из поселенцев заново складывал нашу разбитую печку, кликуха у него была соответствующая – Печник. Он отсидел уже двадцать лет за убийство всей своей семьи – по белке скорее всего. Взрослые были где-то на улице, а я сидел рядом и с интересом наблюдал, как он работает. Чтобы сложить печь, ему понадобился всего один день. Иногда он прерывался, чтобы закурить «Приму» и сделать пару глотков чифиря. Печник присаживался на корточки и облокачивался спиной на бревенчатые стены сруба. До сих пор я помню его взгляд, обращенный внутрь, а не наружу – на землисто-сером лице холодные, с неподвижными зрачками глаза, которые не смотрят ни на что, но при этом видят все. Это взгляд, который ни с чем не спутать, из какого-то неведомого мира, но в то же время абсолютно спокойный и сдержанный. Мне теперь легко удается обнаружить такой взгляд в толпе, даже если его обладатели давно утратили все прочие следы длительного тюремного заключения.