– А я позову дельфина или акулу и отвезут они меня, куда попрошу. Селенге-царице ни в чём отказа нет!
Орсег подхватил мой смех.
– Не боишься, значит меня?
– А я не знаю, Орсег, бояться тебя али нет. Щас не боюсь, а там посмотрим.
Похоже, ему понравился мой ответ…
…Конечно, понравился. И вообще теперешняя она мне нравилась больше. Она стала легче и проще теперь, утратив весь груз, что был навален на её душу прежде. И веселее. А я сам весёлый человек. Потому я наслаждался с ней сегодня. И хорошо, что я для неё новый человек, который никогда не был её любовником, не ругался, не набрасывался душить её.
Вот странно, она и отвергла меня, буквально вышвырнула от себя, как никто не делал, и даже умерла, а, возродившись, совершенно забыла, кто я есть, казалось бы, ну оставь ты её, и живи, как жил. Нет же, я никак не могу выбросить её из сердца. Богиня Любви? Девчонка…
Все ныне довольны и счастливы, что они для Аяи новые люди, недоволен только один я. Потому что она была моя и теперь, когда забыла и не помнит этого, мне куда труднее прочих. Но… ведь мне и было это обещано, это и должно было стать ценой её возвращения в мир живых. И я согласился её платить, и не ропщу, служу моей Повелительнице, как никто иной не смог бы, потому что за что бы ни брался в моей жизни, я всегда делал это отменно. Но я не смирюсь с разлукой и буду рядом с ней, чем бы меня ни пугали.
И вот теперь, когда Кратон, такой серьёзный соперник, устранён, когда даже Эрик успокоился и отказался от своих притязаний на Аяю, вдруг опять появляется Орсег, хитрый и коварный древний предвечный, обмануть которого невозможно и мне не удалось, и теперь он подбирается к Аяе снова. Учитывая, какова она теперь во всей своей детской непосредственности и доверчивой открытости, я не могу не опасаться, что ему удасться увлечь её. Тем паче, что ему есть чем.
Поначалу я не хотел ни ревновать, ни сердиться, даже не стал ничего говорить Аяе, потому что не сомневался, что её вины нет в том, что он нашёл её, предстояло ещё выяснить, как ему это удалось… Но, когда я прилетел на другой день и не застал Аяю с самого утра, я не на шутку взволновался. Я явился с цифирью, со всеми, что нашёл в Кемете книгами об этом, ради чего разослал целую армию невольников и по книжным лавкам, и как пообещал ей, намерившись весь день уделить той самой науке, о которой она скучала, сожалея, что не успела изучить её… и не застал Аяю. И постель была давно холодна, и утренняя трапеза нетронута, значит, или ночью ушла или совсем рано утром, пока все спали. Я прождал до темноты, рискуя всем на свете, и так и не дождался и улетел.
Вернувшись в Кеми, злой и голодный, первым я встретил Дамэ, который вроде дожидался меня, стараясь не думать сейчас о том, где Аяя и что может происходить с ней, я выслушал Дамэ с его чаяниями. Оказалось, он недоволен, что ему ничего не приходится делать и, хотя пошло всего несколько дней, он желал быть полезным и, по-моему, скучал по Аяе, пусть она не помнила его, и как они были близки прежде, но он отлично себя чувствовал начальником её стажи. Конечно, самым разумным было бы отправить его охранять Аяю, лучше защитника не сыскать, но при нём Арит… Да и как всё это объяснять Зигалит, коль скоро так сложилось, что Аяя живёт с Эриком в их доме. Пусть Эр разберется со своей женой и своей семейной жизнью, тогда будет понятнее как быть дальше. Может быть, тогда и придёт время Дамэ вновь послужить Аяе.
Дамэ многое рассказал мне о последних двух с половиной столетиях жизни Аяи, и я теперь знал всё, словно был рядом с ними. Думаю, именно благодаря его рассказу, и его уверенности, что Аяя, считая меня погибшим, почти не жила, скитаясь по диким и безлюдным местам, я сдержался, пережил внутри себя вспышку ревности, что заронила Зигалит, рассказав, что Орсег навестил Аяю. Я не рассердился даже на Эрика, который ничего не сказал мне об этом, понимая, что тот поступил разумно. Появление Орсега значило только одно: он не утратил своего вожделеющего интереса к Аяе. Что же до неё, я, как никто понимал, что Орсег для неё теперь не предмет желания, как и все остальные. Потому я так был зол на Кратона, воспользовавшегося детской податливостью нынешней Аяи, её уязвимостью…
Но… я, конечно, не тот, кто может долго быть снисходительным, и если в первый раз мне не на что было яриться, то во второй раз, когда Аяи не было целый день, а может и дольше, я этого не знаю, потому что я принуждён был вернуться в Кемет к своим обязанностям. Мне даже Эрику было зазорно показаться, чтобы не вызвать его язвительных замечаний, и без того было тошно…
Я увидел Аяю только через день, она встретила меня, на сей раз дома, вернее, в саду, позади дома, где, расстелив плотное покрывало, она расположилась со свитками, намереваясь, видимо, провести здесь весь день. Увидев меня, она сразу поднялась навстречу, сияя улыбкой.
– Арий! Как я рада! Я нашла твою книгу с задачками! – радостно выпалила она. – Даже нарешала. Поглядишь?
Сверкает такой ясной улыбкой, даже сердиться не могу… Конечно, я проверил. И ошибок нашёл изрядно. Но на то она и светлая голова, сообразила всё сразу с полуслова, исправилась, а я нового задания написал на завтра.
– Ты где же вчерашний день провела? Я прождал тебя до вечера, – сказал я, когда мы закончили с вычислениями.
И тут она рассказала, где она была, какие замечательные чудеса показывал ей Орсег, и как она, оказывается, может, подобно ему самому, может перемещаться под водой.
– А Орсег и вовсе может всюду появиться в любой момент! Везде, где вода есть, вообрази, Арюша, чудеса какие! – восторженно рассказывала она, не заметив, впервые снова назвала меня так, как звала некогда в нашем скалистом лесу. Это пробрало меня до костей, даже больше, чем сам рассказ поначалу.
Но потом я всё же заставил себя сосредоточиться на том, что она рассказывает об Орсеге и том, что они делали и что видели вместе. И я понял, как он опасен, что он хорошо понял её неистребимую страсть к знаниям и всему новому и неизведанному, и идёт к своей цели снова очень настойчиво, мастерски ведёт свою линию. Что может помешать ему?.. Мне стало страшно. Смогу ли я перешибить его моря и океаны моей цифирью, усовными знаниями, звёздными наблюдениями и тем, что я открыл о времени. Открыл, кстати, вслед за ней, а она теперь не догадывается даже об этом…
И я занервничал. Это не прежняя Аяя, девушка-подранок, умевшая распознать хитрого проныру от преданного сердца. Теперь она слишком чиста, если чистота может быть чрезмерной, чересчур открыта, даже Кратон, хоть и был он в моих глазах мерзавец и растлитель, но не обидел её, он её любил и относился, как самый заботливый пестун. И я теперь я уже со всей ясностью осознавал, что похитил её у него не потому, что это лучше для неё, ведь лучше той жизни, что она вела до третьего дня, и придумать нельзя, а просто потому, что ревновал до ослепления. И вот ревность подступила ко мне с ещё большей силой.
– Стало быть, понравилось тебе с Орсегом? – мрачнея, спросил я.
Но она словно и не замечала моей мрачности, щебетала, улыбаясь:
– Конечно, Арюшенька, он владеет целым миром, и в том мире чудес такое множество, что и за вечность, наверное, не вызнать! – с восторгом сказала она, снова раня меня прежним именем. Вот та же, что прежде, всё та же, и не та… Ту Орсег от меня не сманил бы, никто бы не сманил, и как я ни бесился в те годы, в глубине души я знал, я был уверен, что она никогда не предаст меня. А эта… теперешняя Аяя… ею ещё надо завладеть, её чувствами и мыслями.
Вдруг в небе загрохотало, и мы, торопясь, неловко спотыкаясь, стали собирать свитки, они падали, катились в траву, норовили затеряться, а тем временем западали первые капли, тяжёлые, как свинец, тюкая в темя, по плечам, по лицу. Аяя взвизгнула, смеясь, и мы вбежали в дом. Мы оба пахли дождём теперь, только она пахла как розовый шиповник, а я как полынь и нагретый солнцем камень…
Немного подмокшие, мы заперли двери, потому что поднялся ветер, ставни успели закрыть, но они погромыхивали, стуча о рамы, и впуская шум дождя и гром.
– Вон как… – проговорил я, ощупывая мокрую рубашку.
– Промок, Арюшка?
– Ерунда, главное, книжки спасли.
– Нет-нет, снимай рубашку, просохни, не то простыть недолго. Вот тут мёд у меня…
Она сама, оставалась всё в том же мокроватом платье и с намокшими волосами, сейчас они виться возьмутся, всегда эдак, как сырыми оказывались, а потом опять спокойные волны, как высохнут… Она налила мне мёда. Я снял рубашку, действительно, простыть не улыбалось, гундосый и чихающий Бог Анпу, это как-то смехотворно.
Аяя налила мне в чарку мёда и подала, с удовольствием разглядывая меня:
– Какой ты, Арюша… гладкий, баский да сбойливый. Постарался Творец над тобою без лени, – улыбнулась она, блестя глазами.
– Орсег не такой? – не удержался я, глотнув густого мёда, я поставил чарку на стол.
Забыла наготу мою…
Боги, до чего это тяжело, я каждую чёрточку её навеки помню, а она меня забыла… вот наказание. Всё забыла, и как любить меня…
Но Аяя была новой, и собой и не собой, сбросив груз прожитого, всего страшного, что раньше делало её ломкой, закрытой, печальной, с вечной каплей грусти на дне глаз, теперь она стала пронизанной солнцем, свободной и смелой… Она подошла ко мне и сказала, близко глядя в лицо, в глаза, в зрачки до самого дна.
– Ты… сердишься нонче, ревнуешь? – мягко промолвила она тихим голосом, словно выдохнула. Так спросить может только та, кто отлично чувствует меня, каждый звук моей души.
Но я не хотел сознаваться.
– Ещё чего! – невольно фыркнул я. – К этому рыбьему царю ревновать не хватало!
Я чувствовал тепло её кожи даже на этом расстоянии, что она стояла – в три вершка, даже сквозь мокрое платье.
– Не ревнуй, Арюшенька…
И… этого я совсем не ожидал, так могла сделать только теперешняя юная Аяя, свободная от ложного стыда, что вполз в прежнюю сквозь раны и трещины, которыми была покрыта её душа, теперь душа её была цельной, ясной, и она не боялась идти за своими чувствами… Она легонько дёрнула завязки и спустила платье с плеч, обнажая груди, маленькие, но достаточные, чтобы приятно заполнить ладонь, со сладкими розовыми сосками, похожими на маленькие ягодки…
– Ты же меня для себя похитил, так и бери, что же медлишь, ретивое своё напрасно изводишь?
Что я должен был сделать, если бы был таким, каким хотел быть, каким хотел себя представлять, каким виделся себе со стороны: мудрым, справедливым, благородным? Зрелым мужем, желающим, чтобы и возлюбленная его созрела для любви, а не бросалась в неё теперь же то ли от истинного желания, то ли от страха и одиночества. Я натянул бы платье обратно на эти блестящие белые плечи и обнял бы её спокойными объятиями, погладил бы по волосам, успокоил, что мне не надо этого, что не оставлю её и без…
Но я не был ни мудрым, ни зрелым, ни хладнокровным, я неизменно слеп от желания к ней, от любви и жажды обладания и наслаждения, которое оно дарило мне. А потому, чувствуя, как изнутри меня рвется давно сдерживаемый огонь, я протянул руки к прохладным от мокрого платья грудям, соски ткнулись мне в ладони, щекоча… я притянул её к себе, прижимая к своей горящей коже, она тоненькая, груди упруго расплющились о моё тело. Целуя в тёплый и сладкий рот, раскрывшийся мне, я думал, что ослеп, но нет, я вижу её, я вижу, как она прекрасна, как была прежде, даже лучше, омытая этим дождём…
Она смотрела на меня сквозь густые ресницы, мерцая глазами и в их зрачках желание, она отдаётся мне не из страха, нет, она любит и желает меня теперь. Она всё та же, но она иная. Всё в ней то же, как я помнил все эти сотни лет, но она иная, и желание раскрывает её мне сладким, благоухающим цветком… только любимая пахнет как рай, заполненный цветущими розами…
Торопясь, сорвать с себя и с неё мокрые одежды и… мы на ложе, с каким-то жестким покрывалом, но ощущали уже только друг друга. Я не мог ждать, не мог бы долго целовать её, как должен был, наверное, но, увидев искры желания в её глазах, я воспламенился так, что должен был немедля соединиться свои чресла с её, заполнить её собой и заполниться сам, иначе, думаю, я просто умер бы тут же. Она вскрикнула от наслаждения, почти сразу, подаваясь ко мне, краснея и выскальзывая из моих целующих губ и вцепляясь в мои волосы пальцами, и вся горя… От этого я думал я умру теперь же от счастья, и меня понесло вперёд всё сильнее и быстрее, всего несколько мгновений и обоюдных толчков, опережающих сердца понадобилось, чтобы взорваться уже обоюдным экстазом… Она такая же, как была всегда, но она и совсем другая, теперь горячая и влажная райская долина, благоухающая от жара своей крови, жара, распалённого мною… Неистово и жадно она любит меня, отдаваясь вся, до дна, не оставляя там, в глубине и тайне ничего ни для кого другого. Кажется, и я закричал вместе с ней, я не знаю, я не слышал, потому что ослеп и оглох на несколько мгновений, но лишь для того чтобы опять прозреть, задышать и … и захотеть снова и снова сливаться, не разъединяясь и на миг отдыха…
Наверное, стоило почти триста лет ждать того, что я получил теперь. Так долго идти к этой встрече, к тому, что происходило в этом убогом домишке на этом простом ложе. Наконец-то я припал к вожделенному источнику… бесценному источнику, единственному для меня… Может быть, наслаждение было так велико теперь, потому что я так долго ждал и желал его, а может быть, оно было таким с ней всегда, теперь я уже не могу сказать. Но скорее, потому что её желание я теперь чувствовал как своё, и оно не уступало моему… Потому что это была уже новая наша жизнь, где в Аяе не было сухой печали и холода старой боли. На мою страсть она отвечала страстью…
…Вообще-то это удивило меня саму. Мне нравилось быть с Кратоном, он был нежен, он смотрел на меня как на Богиню, и мне было в удовольствие, отдаваться ему. Но теперь, с Арием… что-то необыкновенное случилось со мной. Словно его любовь, и страсть, которую я чувствовала в нём, воспламенила и во мне то, что ждало именно его огня. Только его огня. И наслаждение стало наслаждением громадным, больше, чем весь мир, какой я едва успела узнать. Оно куда больше, оно заполняет всё, и стремиться наружу, за пределы меня и всего, что я знаю, заставляя делать то, чего, я, кажется, не умела и не могла, вскрикивать и даже кричать, плакать счастливыми слезами, слепнуть и задыхаться, забывая все ощущения, кроме этого – его, этого соединения с ним, вот он, и его огонь, вожделенный огонь… вот ради чего стоит просыпаться утром, ради его огня…
