Сансара. Оборот первый
– Вещь, – порекомендовал я. – Пей, не боись. Хорошо идёт, – и подцепил из ближайшего свёртка толстый стебель.
Откусил. По вкусу оказалось нечто среднее между морковью и капустой. Жрать можно, особенно с голодухи, но я внезапно понял, что дико хочу чего-то посущественней. Принялся разворачивать свёртки и пробовать все подряд.
Допробовался до того, что мешанина из желто-оранжевой стружки показалась вполне похожей на мясо. Я на радостях вывалил в миску добрую половину свертка. Распустил тонкие стебельки-завязки на горлышках прозрачных пузырей, выдавил на край миски сначала красной, потом фиолетовой субстанции. Зачерпнув щепотку стружки, макнул в фиолетовую. Попробовал – нормально зашло. С красным соусом пошло вообще отлично, да к тому же в одном из свертков обнаружилось что-то вроде лепёшек. На странности вроде цвета, в данном случае голубого, я ещё в самом начале решил махнуть рукой. С удовольствием закусил стружку лепешкой. Пробурчал с набитым ртом, обращаясь к тян:
– Почти бутерброд. Рекомендую!
Она рассеянно покивала и отхлебнула из кружки.
Я, утолив первый голод, заметил, что в миске у тян грустит несколько горошин-мутантов, а другой еды не наблюдается. Зато, скосив глаза на её кружку, обалдел. Там осталось меньше половины. Свою-то, отхлебнув глоток, отставил – мне лично жрать хотелось больше, чем бухать. А ей, видать, наоборот. И кто бы мог подумать…
Сердце ёкнуло в предвкушении. Выпившие девушки, как известно, идут на тесный контакт охотнее, чем трезвые. Теперь главное, чтобы накидалась в меру, а то ведь заснёт в процессе – фигня получится. Со мно… то есть, с одним моим другом как-то случился казус, так себе ощущения.
– Поешь, – незаметно отодвигая кружку тян в сторону, посоветовал я.
Тян заглянула в миску. О еде, похоже, вспомнила только сейчас.
Взяла из свертка стручок размером с банан, ловко разорвала его на половинки и высыпала в миску ещё с десяток розовых горошин размером со сливу. Полила фиолетовым соусом. Я, с интересом понаблюдав, подцепил из свёртка такой же стручок и проделал то же самое. Горошины оказались сладкими.
Тян склевала три горошины и потянулась за кружкой. Однако, подняв, спохватилась и замерла – наверное, в её мире на людей, бухающих в одиночку, тоже смотрели косо.
– За встречу, – решил помочь я и поднял свою кружку.
– Ага, – обрадовалась тян.
Мы чокнулись и выпили.
– А-а… – начала тян, – э-э…
– Меня зовут Костя.
– Я помню! – обиделась она. – Хотел спросить, из какого ты мира?
Я пожал плечами:
– Да кто б его знал.
Тян неуверенно хихикнула:
– Ты не знаешь номер своего мира?
Здесь это, наверное, было сродни тому, как не помнить название города, в котором живешь. Номер мира они, должно быть, ещё в детском саду выучивают.
– Нет. Не знаю. Я тебе больше скажу – ещё вчера был абсолютно убеждён, что мир, в котором живу, единственный и неповторимый.
Тян снова неуверенно хихикнула.
– Блин, да серьёзно! – обиделся я. – К нам из других миров не лезут, живём и живём себе. Откуда мне знать, что мы не одни?
– А почему не лезут? У вас закрытый мир?
– Понятия не имею. Что значит «закрытый»?
Тян забавно поморщилась и снова поправила несуществующие очки.
– Ну… мир, где, например, экологическая катастрофа произошла, или война идёт. Ну, или где сама по себе окружающая среда такая, что гуманоидам без спецоборудования делать нечего. Ещё какие-то закрытые есть… Это в школе проходят, я уж половину забыл. А у вас не проходят, что ли?
– Нет, говорю же! Знать не знаем про другие миры.
– Тогда, значит, вы точно закрытые, – убеждённо кивнула тян, – если вам даже знать ничего не положено.
– Да с какой стати? – Мне вдруг стало обидно за свой мир. – Может, просто я ничего не знаю, а кому надо, те знают?
– А кому надо?
– Ну… Правительству, там.
– Бред какой-то, – решительно отмела мою версию тян. – Правительство знает, а населению не говорит? У нас в Нимире такое правительство и года бы не продержалось.
– Где-где, у вас?
– В Нимире. Сокращение от Нижние Миры, они же – миры категории С… Во, ты даже про это не в курсе!
Я пожал плечами.
– Значит, вы всё-таки закрытые, – подвела итог тян.
Что-то в её логике не билось, а я никак не мог сообразить, что. Зато быстро вспомнил об универсальном средстве, стимулирующем взаимопонимание:
– Давай выпьем.
– Давай! – обрадовалась тян. И с готовностью подставила чашку.
Я долил вина, или что уж это было, себе и ей.
– За твой мир, – предложила тян.
Мы снова чокнулись. Я отхлебнул глоток, а тян приложилась к чашке надолго. Когда оторвалась, предположила:
– Второй вариант – тебе память отшибло в портале. – Язык у неё уже слегка заплетался. – Вероятность, конечно, ничтожно мала, но я слышал, что иногда при переходах бывает. И на самом деле вы не закрыты, но ты об этом не помнишь.
– Да ничего мне не отшибло! – Я чуть не добавил «дура пьяная», но сдержался. – Я прекрасно помню свой мир. Ещё утром новую тачку забирал, блин! И понятия не имею, с какого перепугу нас можно было запихнуть в закрытые. В Нижние – ну ещё ладно, технологии и правда так себе. А в закрытые-то с чего? Экология у нас – не сказать, чтобы отстой. По сравнению с той, что в курилке, где ты пепельницу подрезала, вовсе рай. И войны нету… Ну, по крайней мере, вчера не было. То есть, где-то на планете она есть, конечно – у нас так, чтобы вообще не было, не бывает, но…
– Как это, не бывает? – перебила тян.
Глаза её заметно затуманились. Ну ещё бы, три раза по полчашки – это тебе не глоток шампанского. Хотя, на вид, при её комплекции и глотка бы хватило.
– У нас несколько континентов, – принялся объяснять расклад я, – и куча стран. Штук… не знаю. Сто, так точно, а может и тыща! Ясное дело, то тут, то там локальные конфликты возникают.
– Конфликты не считаются, – авторитетно объявила тян, – конфликты и у нас бывают, в них же никто не гибнет. Я про войны говорю.
– Блин, так и я про войны! У нас это просто так называется, «локальный конфликт». Ну, в том смысле, что не весь мир воюет, а пара стран сцепилась. Мировых-то войн у нас тоже всего две было.
– Весь мир воюет?! – ахнула тян, вылупив на меня и без того огромные глаза. – То есть, вообще весь?!
– Ну да. Потому так и называется. Но, говорю же, это…
– Так чего же ты хочешь! – всплеснула руками тян. – Если у вас каждый день где-то война и людей убивают, кто в ваш мир полезет в здравом уме?
– Ну… – Я, честно говоря, растерялся. – Можно ведь лезть туда, где нет войны? Земля большая.
– Угу. Путешествуешь, такой, или по делам приехал, и вдруг – шарах, война! Нет уж, – тян помотала головой, – в гробу я видал такие путешествия.
Следует признать, что определенная логика в её словах прослеживалась. Но менее обидно от этого не стало, скорее наоборот.
– Всё равно, – упрямо пробормотал я. – Вот придёт Диана, подтвердит, что никакие мы не закрытые!
– За это надо выпить, – решительно объявила тян. И подставила чашку.
Я, уже чувствуя, что томный вечер движется куда-то не туда, но пока не находя в себе ни сил, ни желания остановить движение, налил.
Чокнулись. Выпили.
– Ты любишь стихи? – после долгой паузы ставя на стол чашку, спросила тян.
Глаза её попытались сфокусироваться на мне. Получилось не очень.
– Нет, – брякнул я.
Лишь мгновением позже сообразив, что с такими откровениями романтический вечер, на который успел возложить определенные надежды, и который, стараниями тян, уже активно катится не туда, может вовсе звездой накрыться. Попробовал исправить ситуацию:
– Ну, то есть, мне те стихи, которые надо было в школе учить, не нравились, занудство сплошное. А если хорошие, тогда да! Тогда люблю.
– Я тоже люблю, – сказала тян. И попыталась проникновенно заглянуть мне в глаза. Получилось ещё хуже, чем в первый раз.
Расстроило её моё признание в нелюбви к поэзии, или то, что чашка была уже четвёртой, сложно сказать. Но прекрасные голубые глаза вдруг стремительно наполнились слезами.
– Эй, – всполошился я, – ты чего?
Тян не ответила. Принялась раскачиваться на табуретке. Медленно и пока не опасно, но я на всякий случай встал и пересел поближе к ней. В момент, когда собрался дружески приобнять, тян вдруг громко, с надрывом, продекламировала:
– Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым!
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым!
– Ну, это, – осторожно попытался вклиниться я, – где ж не будешь-то? Вон, какая молодая. Жить и жить ещё.
– Ты теперь не так уж будешь биться, – не слушая меня, провыла тян, – Сердце, тронутое холодком!
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком!
Я понял, что дама ушла в себя и вернётся не скоро. Пока не довоет, точно не вернется. Обреченно облокотился на стол. Интересно, в какой момент нужно было перестать наливать?
– Дух бродяжий! Ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
– Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
А вот про коня, я, кажется, даже слышал…
Завывания оказались заразными. Скоро я понял, что и сам подвываю в такт. И слова стихотворения мне, затерявшемуся среди чужих миров, ухитрившемуся утратить даже такое, о существовании чего прежде и не догадывался, рвали душу – сладкой в своей безысходности алкогольной тоской.
– Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло расцвесть и умереть!
Тян дочитала.
Я, потратив какое-то время на понимание того, что стихотворение закончилось, крепко её обнял. И поцеловал в глаз – целил в щеку, но оказалось вдруг, что уже и сам не очень фокусируюсь. Наполнил чашки.
Серьезно спросил у тян, попытавшись чокнуться с ней и промахнувшись:
– Летова знаешь?
Глава 11
«Не бухай, сынок», – помню, сказал мне папа. Я торжественно выпустился из девятого класса, и по этому поводу меня торжественно – ну, надеюсь, что хотя бы не роняли – принесли домой.
Прислонили к двери, позвонили в звонок и бросили. Уроды.
То есть, в той ситуации я сам поступил бы так же, но осадочек – вы же понимаете. Папа тогда в последний раз достал ремень… Наивный был.
«Не бухай, сынок», – уже с другой интонацией сказал папа, когда я вернулся из военкомата. Раз и навсегда поставившего крест на моих надеждах не думать о своей судьбе – по крайней мере, в ближайший год.
Ремень папа уже не доставал. И в словах отчетливо звучало сочувствие и понимание того, что он сам теперь не больно знает, что мне делать дальше. Утром, когда очухался, я прочитал сообщение от папы: «Пиво в холодильнике, в нижнем ящике. Матери проболтаешься – убью».
До сих пор помню, как меня распирало чувство принадлежности к взрослой мужской солидарности, и вместе с тем грызло ощущение какой-то жалкости – будто папа этим пивом в холодильнике мне диагноз поставил. Вот такая она, жизнь, сынок! Вот так оно теперь всегда будет.
Пиво я тогда не выпил. Открыл, долго задумчиво смотрел на бутылку, а потом вылил в унитаз. Нельзя же было обидеть папу.
«Не бухай, сынок», – сказал папа, когда актуальная девушка застала меня с бывшей. Прискакала к ней в общагу – до сих пор не знаю, по какому следу шла. Меня разбудить, как ни старалась, не сумела, моё тело в той стадии на внешние раздражители не реагировало, и не придумала ничего умнее, кроме как закатить скандал моим родителям. Ну, мама её любила и знала номер телефона. Взаимно.
Папа тогда внезапно расширил речь. Мамы дома не было, она утешала девушку.
«Бабы, сынок, – задумчиво сказал тогда папа, – это такое дело, что чёрт их знает, чего им надо. Ты, в общем, не лезь. Сами разберутся».
В папиной мудрости я с тех пор убеждался не раз. Сегодня, проснувшись от звона в ушах, попытавшись продрать глаза и забив на это, услышал женские вопли. Вопили на два голоса. Я вспомнил папу и постарался притвориться, что всё ещё мёртв – зарылся поглубже в подушку. Понимание того, где я, с кем и в каком мире нахожусь, пришло уже после невольно прослушанного диалога.
– Прекрати смеяться! – визжала тян. – Это не то, что ты думаешь!
– Я не думаю, я вижу.
Насмешливый голос Дианы заставил меня притвориться ещё более мёртвым, чем до сих пор.
– Иду из ванной, никого не трогаю. Думаю, поем сейчас. Чаю выпью. Захожу в кухню, а там на диване – картина маслом.
– Ты не понимаешь! Это было единением душ! Если бы ты знала, какие стихи я читал…
– Ну да, ну да. Так и поняла, что единение. И, думаю, ну его на хрен – смотреть, как единяетесь. Пожрать оставили, и то ладно… Это. А ничего, что вы оба мужики? То есть, мне-то пофиг. Так, академический интерес.
– Прекрати! – взвилась тян. – Ты ничего не понимаешь!
– Да и слава тебе господи, – фыркнула Диана.
А через секунду мне под рёбра воткнулось твердое.
«Сапог», – подумал догадливый я.
– Вставай, – сказала Диана. – Хорош придуриваться. Вижу, что проснулся.
Пришлось разлепить глаза. Предчувствие не обмануло – Диана стояла надо мной, покачивая сапогом.
– Встаю, – пообещал я.
И даже попробовал встать, но понял, что сдохнуть – проще и безболезненней. Повалился обратно. То есть, попробовал повалиться.
– Сидеть! – приказала Диана. И не позволила бренному телу коснуться кровати.
Меня схватили за оба предплечья в железные тиски, дёрнули и прижали к себе. Лицом в бюст.
– Сижу, – промычал я.
Ох, ты ж! Всю жизнь бы так сидел. Если бы башка не трещала… Что ж мы пили-то, интересно?
Это был первый насущный вопрос. А второй пытался прорезаться ещё вчера, но задать его было некому.
Первое стихотворение – про коня цвета единорога – я помнил хорошо. Не слова, конечно, факт исполнения. Летова помнил – но там исполнял я, тян подвывала. Потом она завела что-то про опавший клён. Потом про то, что один раз в год сады цветут. И вот в тот момент я встрепенулся. Не сказать, чтобы резко – кружка шла уже не помню какая. Но помню, что подумал – вот сейчас точно что-то не то! Надо задать вопрос. Прерывать тян не решился, но помнил о том, что надо бы его задать, довольно долго. Примерно минуту. Потом забыл. А потом забыл всё остальное – что было после садов, вообще не помню. Хотя что-то, судя по подначкам Дианы, определённо было…
Ладно, об этом подумаю, когда башка перестанет болеть. А вот вопрос, который хотел задать, наконец прорезался. Я нечеловеческим усилием воли оторвался от бюста Дианы и посмотрел ей в глаза:
– Откуда она знает стихи, которые знаю я? Про «один раз в год сады цветут» я точно слышал! У нас это песня, правда.
Диана пожала плечами:
– Ну… давно на свете живёт. Тебе сколько лет? – повернулась к тян.
Та покраснела и потупилась:
– Пятьдесят восемь.
– Ещё вопросы есть? – Диана повернулась ко мне. – Твоим родителям ровесник. И не такое помнит. Ты у меня одна, – вдруг с чувством прочитала она, – словно в ночи луна! Словно в степи сосна, словно в году весна!.. Тоже знаешь?
Тян с вызовом вскинула голову:
– Прекрасные стихи! Не понимаю, как можно их не любить!
– Да при чём тут мои родители? – возмутился я.
Цифра «пятьдесят восемь» к полу-то придавила. Но не сознаваться же?.. Я попытался надменно вскинуть голову, и в ней взорвался новый снаряд боли.
– Что, касатик? – нежно привлекая меня к бюсту, спросила Диана, – головка бо-бо?
– И денежки тю-тю, – простонал я. – Хватит издеваться! Есть от башки что-нибудь?
– Топор, – улыбнулась Диана. Но сжалилась. Бросила тян: – На столе, в свёртке. Похоже на фиолетовую жёваную морковь. Неси.
Тян принесла.
Ну… на листе лежала пригоршня фиолетовой жёваной моркови.
– Жри, – велела Диана, – поможет.
Я попытался примериться к кучке. Вилки не прилагалось. Ложки тоже.
– Э-э-э…
– Как же я с вами мучаюсь, – простонала Диана.
Скрутила принесенный лист в тугую трубку. Надавила. Из края трубки показалась фиолетовая начинка. Диана поднесла её к моему рту:
– На.
Я осторожно откусил.
Оказалось что-то, удивительно приятное на вкус. Свежее-пресвежее и пахнущее утренней росой. Понятия не имею, как пахнет утренняя роса, но ощущение было именно таким.
Я дрожащей рукой принял трубку и выдавил в рот ещё. Потом ещё. На пятом глотке понял, что головная боль ушла, будто выключили. Вместе с дрожанием рук, кстати. Благодарно проговорил:
– Офигеть!
– Обращайся, – хмыкнула Диана. – Всё, оклемался?.. Подъём!
– Подожди, – спохватился я.
На свежую небольную голову вопрос, который хотел задать, наконец сформулировался.
– Откуда она знает стихи, которые знаю я? – не хотел, но прозвучало, будто обвинение. И палец, которым ткнул в тян, тоже. – Извини, – поспешно оговорился я, – но, тем не менее! Откуда? – и уставился на Диану.
Она смотрела непонимающе.
– Про коня, там, – уточнил я. – Что он молодым больше не будет.
– О, боже! – ахнула тян. – «Не жалею, не зову, не плачу»! При чем тут конь, вообще? Конь – это аллегория! Посыл стихотворения…
Диана перебила тян неприличным ржанием.
– «Про коня», – передразнила она. – Бедный Есенин в гробу переворачивается. – повернулась ко мне. – Слыхал такую фамилию?
– А как же, – обиделся я. – Белая берёза под моим окном! – и впервые в жизни подумал, что Ольга Юрьевна, учительница литературы, с завидным упорством ставившая мне банан за бананом, и утверждавшая, что имя Есенина обязан знать каждый уважающий себя человек, была не такой уж дурой.
– Этот малахольный читал тебе стихотворения определённого содержания, – объяснила Диана. – Самым близким по смыслу, судя по всему, оказался Есенин. Поэтому ты услышал его. Понятно?
Я подумал.
– Не-а.
Диана досадливо всплеснула руками:
– Ох, как же я с вами мучаюсь! Хрен знает, как звали поэта в мире этого ушибленного – я, по крайней мере, понятия не имею. Но писал он примерно о том же, о чём Есенин. Поэтическая грусть. Тоска по безвременно ушедшей молодости. Аллегорическое отражение бренности сущего, и так далее. Понятно? – про аллегорические отражения она шпарила как по писаному.
– В целом, да, – медленно проговорил я. – Сознание перестраивает посыл под что-то знакомое, так?
Диана кивнула. Я тоже кивнул. И закончил:
– Одна фигня не понятна. Ты сейчас вспомнила Есенина! Его, а не неизвестно кого. Даже про всякую аллегорическую муть. И Мальвину ты знаешь. И не надо мне парить, что в каждом мире бывают девочки с голубыми волосами! Откуда ты это знаешь? Ты из нашего мира?
Не знаю, как называется этот удар. Я драться вообще не люблю, когда пытался заниматься спортом, предпочитал противника, отгороженного сеткой. Пинг-понг, там, волейбол – спокойнее как-то. Вот и поплатился за спокойствие, не успел уклониться.
Удар прилетел снизу, точно в подбородок, опрокинув меня обратно на диван. Тян взвизгнула. Что-то вопила, но Диана её не слушала. Она склонилась надо мной.
Яростно прошипела:
– Никогда! Никогда, слышишь?!.. Не смей спрашивать, из какого я мира.
Я бы врезал в ответ, честное слово. Не посмотрел бы, что девушка – слишком уж подло прилетело. Драться не люблю, но могу, если надо. Не в самом благополучном районе рос, и не с самыми хорошими мальчиками дружил. Но я увидел глаза Дианы. В них не было слёз – и в тот момент я четко осознал, что вряд ли доживу до дня, когда увижу её плачущей. Но понял: задел что-то очень больное. То, что не надо было трогать грязными руками. Это что-то и чистыми, понимающими и исполненными сочувствия руками трогать не стоило.
Мы с Дианой молчали, глядя друг на друга. Ну и тян перестала вопить – фиг ли толку, если никто не реагирует.
– Больше не буду спрашивать, – хрипло, с трудом – челюсть после удара шевелилась неохотно – проговорил я. – Обещаю, – и протянул Диане руку.
Сроду у меня такого с девчонками не было. Чтобы просто руку подать – а чувство, как будто предложение сделал. Взял на себя что-то серьёзное. Такое, о чём и вслух-то не скажешь. Предложения делать хоть каждый день можно. А тут… не знаю, что произошло.
«Ты у меня одна, – пронеслось вдруг в голове, – словно в году весна»…
Родители эту песню очень любили. А я фыркал, не понимал, о чём она. И даже не знаю, кто стихи сочинил. А Диана знает, наверное.
Она смотрела на меня так, будто поняла, что я чувствую. Лицо изменилось. Злость ушла. Я увидел другую Диану. Растерянную. Понятную. Свою… Но длилось это мгновение недолго.
Диана встрепенулась, схватила меня за протянутую руку и дёрнула с такой силой, что я полетел с дивана на пол. А в следующее мгновение раздались выстрелы.
– Полиция Альянса! – проорали от входа. – Всем оставаться на своих местах!
Глава 12
– Двое, – прошептала Диана.
За пару секунд она успела превратить диван в баррикаду, развернув его сиденьем ко входу. Мы распластались за ним втроем: она, я и сброшенная с табуретки тян.
Я тоже видел, что нападающих двое. Чёрные костюмы, белые рубашки, темные очки и здоровенные пушки. Пятен от кофе не видно – то ли старых Men in Black постирали, то ли новые пожаловали. Но настроены они были так же решительно, как предыдущие.
– Встать! – проорали нам. – Лицом к стене!
– А жопой куда? – проорала в ответ Диана. – На восток не могу, религия не позволяет.
На той стороне замешкались. Вероятно, пытались определить, где тут восток. Диана, воспользовавшись паузой, прошептала мне:
– Табуреткой в окно попадёшь?
Табуретка, с которой Диана уронила тян, валялась справа от меня. Окно находилось над ней, метра полтора от силы.
– Я в волейбол играл, – обиделся я, – второй взрослый, между прочим.
– То есть, попадешь?
– Блин. Да!
– Окей. Швыряешь табуреткой в окно. Эти придурки начнут палить. Я выскочу с другой стороны и буду палить по ним.
– Из чего? – брякнул я.
Диана молча показала отобранный мной у предыдущей пары альянсовцев пистолет. А я только сейчас заметил у неё на спине розовый рюкзачок. На спине у тян сиротливо болтался такой же – так и не сняла, видимо.
– А вы прыгайте в окно, – продолжила Диана, – и чешите в сторону леса. Ты первый, она за тобой.
– А не порежемся?
Доводилось мне как-то в бурной юности сталкиваться с выбитыми окнами.
– Там не стекло. Пузырь, вроде мыльного. Саданёшь табуреткой – лопнет. Минут через десять новым затянет, но это ладно, я раньше свалю.
– Круть! – восхитился я.
Диана скромно улыбнулась:
– Разберусь.
Слова «да я про пузырь» умерли, задавленные внутри меня.
– Встать! – снова включили свою пластинку альянсовцы. – Лицом к стене!
Диана выругалась. Деловито спросила:
– Готовы? Три, два, один! Швыряй.
Я на секунду вынырнул из-за дивана, ухватил табуретку за ножку и прицельным броском отправил в окно. Привычно, как волейбольный мяч, хлопнув по сиденью.
Аэродинамика у табуретки оказалась похуже, чем у мяча. Траекторию полёта она изменила ещё на стартовом отрезке, но в окно всё же прилетела, воткнулась ножкой в правый нижний угол.
Стекло лопнуло. Реально, как мыльный пузырь. Было – и не стало. И в полном соответствии с прогнозом Дианы, сразу после чуть слышного хлопка начались выстрелы. Палили по окну. Оба агента, или кто уж они там, лёжа на полу и по-идиотски пытаясь укрыться за табуретками, стреляли.
Диана перекатилась через тян. Выстрелила. Раз, другой. Рявкнула нам:
– Пошли!
Мы с тян переглянулись. Я вспомнил, что должен стартовать первым. Пугаться времени не было.
Вскочил на подоконник, краем глаза выхватив то, что творилось в кухне. Один из альянсовцев скрючился на полу в странной позе, второго я не увидел – наверное, успел метнуться в коридор. По крайней мере, Диана, снова укрывшись за диваном, стреляла в эту сторону.
Я спрыгнул. Две секунды – и с подоконника соскочила тян, приземлившись на руки и ноги одновременно. Уши прижаты, хвост торчком – и правда, натуральная кошка.
Где тут «в сторону леса», гадать не пришлось – полоса его подступала едва ли не к самому дому. Черепахи привезли нас вон оттуда. Кажется.
– Бежим! – скомандовал я.
Да, пробежки надо возобновить. Тян обогнала меня так стремительно, как будто за ней охотился я. Если бы собиралась укрыться в лесу, в жизни бы не поймал. Хорошо, что не собиралась.
Добравшись до леса, я пробежал по широкой тропе ещё сотню метров, размышляя, стоит окликать тян, или лучше не демаскироваться. И подумал, что понятия не имею, как её окликать. Не Филеас же Иммануил, или как его там? «Эй, Филеас Иммануил!» – странновато получится. В общем, хорошо, что тян прорезалась сама.