Лилия Белая. Эпический роман
Матрена укатила с Григорием в город, а Натальюшка, несколько раз побывав в гостях у своей младшей сестрицы, исчезла с поля ее зрения. Филимон и вовсе не показывался.
По-прежнему пекла Улюшка пышные ароматные караваи, по-прежнему взбивала пуховые подушки и убирала постели, хотя в доме мужа находилась прислуга, призванная самой судьбой делать эти кропотливые немудреные дела. Прасковья Прохорова, рябая и толстая служанка, подоткнув цветастую юбку чуть ли не за пояс и обнажив жирные ляжки, усердно мыла крашеные доски и, роняя от натуги крупные капли пота, обтирала настоящую горожанскую мебель. Готовила еду старенькая, но еще крепкая Пульхерия Матвеевна Сидорова. Кряжистый, средних лет, Еремей Кузьмин колол дрова и подсоблял обеим бабам по хозяйству. А еще у Дементия Евсеича была куча мала батраков, которые теперича отдыхали по домам в связи с окончанием полевых работ.
Днем Тришка, как неприкаянный, шатался по немалому отцовскому дому и, лузгая любимые семечки, не обращал на молодую жену своего мужицкого внимания. Улюшка робела под его иногда брошенным властным взглядом и неизменно вспоминала недавно умершую матушку.
Но однажды, сытно отобедав, вознамерилась поехать Фекла Устиновна в гости к сестре, проживающей в соседнем селе Савельеве. Недовольно крякнув, Дементий Евсеич велел запрячь лошадей и к великой радости Уленьки уселся на подводу рядом с супружницей.
«Наконец, – подумала девушка и впервые за целый месяц, проведенный в мужнином логове, испытала радость, которая несмелой крохотной птичкой запорхнула в ее будто закоченевшую от обреченности грудь, – наконец-то я смогу сбегать в дом отчий и проведать милую Натальюшку. Да и с Филькой немного побалакать».
К Уленькиному счастью Тришка почивал. С некоторых пор он любил соснуть после плотного обеда, оставив благоверную наедине с родителями.
Набросив на плечи шубку, подаренную на свадьбу свекром, Ульяна заторопилась домой.
На дворе смеркалось. Свинцовое небо угрожающе висело над беззащитной полусонной деревушкой, силясь упасть на нее и похоронить под толстым слоем тяжелого снежного покрова. Зябко поежившись, Уля быстро побежала к родной избушке, из трубы которой шел неспешный сизый дымок.
– Кого я вижу? – засмеялся кто-то за ее спиной. – Краля-то, краля какая из царского гнезда вылетела.
Круто обернувшись, девушка увидела рядом с собой могучего голубоглазого Тихона. Это он когда-то прижимал ее к трепещущей лесной осинке, чтобы зацеловать до смерти ее не целованные прежде губы.
– Чего надо? – нахмурилась Уленька и неожиданно для себя подумала, что лучше бы уж Тишка лежал подле нее на кровати да лобызал бы ее белые ноженьки.
– Любишь своего слюнявого? – продолжал наступать на мужнюю жену бравый парень. – За большие капиталы купил он себе красну девицу. Эх, кабы эти капиталы у меня были! Пошла бы за меня, зазнобушка?
«Пошла бы, – подумала несчастная и с гадливостью вспомнила желтые, гнилые зубы молодожена. – Надобно было не повиноваться бесхарактерному батюшке, а настоять в кои века на своем».
– Вижу, гадок тебе супружник твой хилявый, – пружинистой поступью подошел к Уле Тихон Баранов. – Бросай его к чертовой матери да рванем в город, Улюшка! Устроюсь я слесарем на чугунолитейный завод к Коновалову, недаром в Курской губернии у самого Рахманова год назад обучался. Комнатушку в бараке дадут, а там нам и Бог на помощь придет. Знаешь, что царька Николашку давно скинули? А буржуйское-то правительство недолго протянет. Так что свобода скоро рабочим и крестьянам выйдет.
– Свобода? – вскинула удивленные глаза девушка. – Какая свобода может быть у простой девки али бабы какой? Мужик завсегда хозяин над нею.
– Ты будешь моей хозяюшкой, – жарко зашептал юноша, стараясь ухватить Улю за руку. – Убегем из Сорокина, любая, встретимся завтра за околицей, когда темна ночь опустится.
«А может, и убежать? – внезапно подумала красавица. – Не лицезреть больше масляных взглядов свекра, не чувствовать ненавистных ласк постылого».
– Сестрица милая, – неожиданно выглянула из родных ворот Натальюшка. – Каким ветром тебя занесло к нам?
Померещилось, что ли, Ульяне: испуганно отшатнулся от нее Тихон, отшатнулся да, опустив голову, восвояси побрел.
Проводив изумленными взглядами отдаляющегося от них парня, крепко обнялись девушки да в дом зашли.
Возле большой русской печи сидел Василий Иванович и, слюнявя заскорузлый от черной работы палец, перелистывал потрепанную желтую газетенку.
– Стряхнули Керенского, – не обращая внимания на замужнюю дочушку, озабоченно изрек старший Назаров. – Чаво теперь будет….
Уля от обиды вздрогнула, но виду не подала.
– Как поживаете, батюшка? – склонилась к его натруженной руке младшенькая. – Как здоровие ваше, не хвораете?
– А чаво ему станет? – выросла как из-под земли Аграфена Платоновна. – Грят, порчена ты оказалась, девка.
Уля вздрогнула, да виду не подала.
– Кто сказывает-то? – заступилась за гостью застенчивая обычно Наталья. – Тот, кто завидует моей красавице?
– Да Колька Саврасов давеча сказывал, – зыркнула на падчерицу черными глазищами мачеха. – Филька, подь сюда!
Из маленькой, плотно занавешенной фиолетовыми цветастыми шторками, спаленки вышел заспанный, с синяком на правой скуле, Филимон.
– Не суди зря, братушка, – покачала головой средняя дочь назаровская. – Мало ли что люди болтают.
– Дык чо я, – поскреб во взъерошенной макушке наследник дома. – Вмазал я дурню в ухо, да одолел он меня, убогого.
«Отчего ненавидит меня Саврасов, – поежилась от слов братца Ульяна. – не обидела я его ничем, разве что в любви отказала? Да Бог судья ему, непутевому».
– Хватит балакать попусту, – рассердился на взрослых детей Василий Иванович. – Слышите, Керенского скинули! Большевики во главе с Лениным власть захватили!
– А мне-то чаво? – уперла руки в боки Аграфена Платоновна. – Луна высоко, а Питирбур далеко.
– Не так уж и далеко, – не согласился с женой озабоченный непорядком Назаров и тотчас подумал о ссыльном Алешке, женином бывшем полюбовнике. – Руки у любой власти страсть как долги, до любого дотянутся.
– Не обращай внимания, – обняла гостью покрасневшая от негодования Натальюшка. – Любит Колька тебя, вот от ревности и мелет напраслину.
– А разве бывает такая любовь? – косясь на грозную мачеху, подивилась Улюшка. – Да и вообще, есть ли она, эта любовь, на белом свете?
«А то нет, – вздохнула средняя сестра и вспомнила Тишу Баранова. – Вот была бы она, Наталья Назарова, высокая и ладная, такая же, как Ульяна, да не дал ей, горемычной, Господь красоты подобной».
– Вчерась зрели на селе мужика диковинного, – встрял в разговор хромоногий Филька. – Грят, бродил по деревне и в окна заглядывал. Да таковская власть у проклятущего была над собаками, что те и лаять, смотря на него, не могли.
– А ты слушай вралей! – прикрикнул на сына Василий Иванович. – Те набрешут тебе в три короба и взамен еще копеечку попросят!
«Отчего так встрепенулась Аграфена Платоновна? – подивилась на побледневшую мачеху Уленька. – Не иначе как заболела она. Знамо, непроста работа крестьянская. Ох, непроста»!
Что-то непонятное тихо заскреблось в чисто выбеленную стену избушки, и расплывчатая тень мелькнула за маленьким подслеповатым окошком. Уля лицезрела ее так же ясно, как видела она свою единственную семью. Вздрогнула сестра Натальюшка, резво попрыгал в ледяные сени Филимон, проковылял он во двор да назад ни с чем вернулся.
– Чегой-то избу студишь? – заворчал старший Назаров и, погладив закостенелыми пальцами зачитанную газетенку, поднялся со своего теплого насиженного места. – Чегой-то ты, мужняя баба, по ночам шастаешь? Али мужик совсем слабовольный достался?
– Поздней осенью и днем сумерки. Может, чаю? – стараясь разрядить напряженную обстановку, несмело пискнула Наталья. – Негоже дочку из родимого дома гнать!
– Цыц! – стукнул по столу кулаком Василий Иванович. – Не забывай с кем болташь, паскуда!
«Ох, не был батюшка таким злым», – ахнула Уля и, с силой сбрасывая с себя клейкий взгляд взбодрившейся от их перебранки мачехи, вынырнула из горячо натопленной избы.
Глубоко вдохнув свежего воздуха, Ульяна снова заметила неясную тень подле редкого забора, которая, будто испугавшись ее, нырнула в черную воду глубокого, таинственно поблескивающего колодца. Передернувшись, девушка поспешила в угрюмый неуютный дом семейства Макаровых.
В каменных палатах было оглушающе тихо. Осторожно скинув с себя шубейку, Уленька на цыпочках поднялась на второй этаж, туда, где находился ее немилый до спазмов в животе муж.
Тришка восседал на неразобранной кровати и отчаянно старался вспомнить, чем еще минуту назад была занята его непутевая головушка. Заспанные, цвета серого осеннего неба, крохотные глазенки младшего Макарова были хмельны, они силились осмыслить происходящее, но не могли постичь даже самого очевидного.
– Кто ты? – икнув, спросила эта беспутная головенка и полила из своих недр крупные немужицкие слезы.
Что-то жалостное шевельнулось в нарывающей от отчаяния груди девушки и попыталось вырваться наружу, к тому, которого она так ненавидела.
– Кто ты? – проводя ладонью перед собственным носом, повторил вопрос Макаров и попытался привстать с постели, чтобы потрогать неведомую ему женщину, насквозь пропахшую легким ноябрьским морозцем.
– Что с тобой, Триша? – впервые позвала его по имени Улюшка. – Неужто не узнаешь меня, жену свою?
– Ах ты, подлюка! – поднимаясь на тощие волосатые ноги, внезапно взорвался грозный муж. – Иссушила ты меня, злыдня, отняла у меня силу мужицку! Где пропадала, колдунья назаровская?
– Погода хорошая, в саду гуляла, – поперхнулась слюной девушка. – Да к батюшке на минутку зашла. Пойдем во двор, Триша, посидим малость на лавочке! Как прежде, помнишь?
– Стерва! С Барановым якшалась! – взъерепенилась душонка Тришкина и, минуту помешкав, приказала ничтожному туловищу поднять на новоиспеченную вторую половину жалкий костлявый кулачок.
Уля съежилась, но убегать не стала. Да и некуда бежать сиротинке было. Разве только на могилку к родимой матушке. Умчаться бы на старое деревенское кладбище да там и остаться. Только не расступится мать сыра земля перед не своевременно прибывшей, не даст ей приюта, не приголубит, не укроет ее. Остается Ведьмино болото. Оно терпеливо ждет всех, кто решил распрощаться с жизнью.
Мужицкий кулак как-то внезапно обрушился на макушку ошеломленной девушки, и несчастная, осев на добротно положенные крашенные половицы, заслонила перекошенное от боли лицо острыми полудетскими локотками, что вызвало бешеную ярость почувствовавшего неограниченную власть мужчины.
Удар за ударом градом сыпались на лишившуюся сознания Улюшку, превращая ее прекрасное невинное тело в кусок безобразного кровавого месива.
– Что ты делаешь, паскуда? – словно вихрь, ворвался в горницу запыхавшийся Дементий Евсеич. – Убью гаденыша!
Мощными ручищами скрутил лишившегося рассудка наследника старший Макаров и насильно уложил его на укрытую пышной периной железную, с причудливыми завитками, кровать. А потом поднял с пола беспамятную невестушку и понес ее, бесчувственную, в свою опочивальню.
Глава 4 Побег
Дни безропотно перерождались в бесконечно долгие ночи, ночи – в неизменно тусклые, бессолнечные дни. Некто неотчетливый заботливо поил Уленьку пенистым, ударяющим в нос, квасом, некто расплывчатый заставлял ее съесть ложку-другую кислых наваристых щей, но непреклонное Улино сердце не желало возвращаться к опостылевшей донельзя действительности
Прошла, наверное, вечность. Неожиданно для сельчан, уже покорно притерпевшихся к беспросветности безрадостных однообразных будней, выглянуло слепящее глаза солнышко. Оно неспешно окинуло удивленным взглядом унылое бытие крестьян и, смилостивившись над ними, решило подарить бесправным людям несколько часов подлинного счастья. И тут грянул мороз. Заскрипел снег под полозьями саней, весело заржали кони разных мастей, приветствуя пришедшую, наконец-то, зиму. И тогда Уля открыла глаза. Жить не хотелось.
– Неча валяться, – заметив пробуждение нелюбимой невестки, сдернула с нее стеганое одеяло Фекла Устиновна. – Довела моего сыночка до тяжкой немочи, проклятая. Вернула бы я тебя Василью, да токмо отец не велит. Заморочила стары мозги Дементию Евсеичу, колдунья назаровская.
Вздрогнув, Ульяна попыталась подняться, да только напрасно, не послушались ее ноги и голова закружилась.
– Маманя! – вошел в их светелку вечно пьяный муж Уленьки – Маманя, Улька померла, что ль?
С силой повернувшись на ненавистный сиплый голос, девушка в ужасе замерла.
– Жива змея подколодная, – покачала редковолосой головой свекровка, – чтой-то ей сдеется!
– Отринь, карга старая! – вдруг оказался подле второй половины старший Макаров. – Не то по зубам получишь! А ты лежи, лежи, девонька, Парашка немедля тебе пирога капустного приволочет.
Сузив почти белые свои глаза, не обросшие до сих пор ресницами, отвернулась от снохи Фекла Устиновна, отвернулась да из светлицы вперевалку пошла. Опустив щуплые плечики, покорно поплелось за нею и ее единственное чадо.
– Не кручинься, зазнобушка, – рывком наклоняясь над девушкой, зашептал между тем Дементий Евсеич. – Брошу я старуху беззубую да на тебе женюсь. Родишь ты мне сыночка нормального, на меня похожего. Будет на кого свои капиталы оставить.
Его бородатое лицо ужасало горемычную, но она все яснее и отчетливее начинала понимать, что этот огромный и неповоротливый, схожий с медведем, мужик – единственный из всех живущих на белом свете, способный защитить ее от побоев душевнобольного мужа.
– Полюби меня, девица, – надрывался меж тем над ее ухом грозный свекор, и его толстые мясистые пальцы неумело гладили обмякшее от слабости тело сношеньки. – Не перечь мне, краса ненаглядная. Давно я тебя заприметил, да чтоб ты рядком со мною находилася, решил сдуру болвана Тришку на тебе женить. Прости мужицку страсть, любушка!
– Не надо! – в ужасе воскликнула Уленька, оттолкнулась от старика постылого и снова погрузилась в спасительное небытие.
Была ночь, когда Уля пришла в себя. Пошевелив онемевшими пальцами, девушка с тоской осознала, что до сих пор жива. С омерзением вспомнив о домогательствах Дементия Евсеича, она поднатужилась и встала. Неведомая сила подняла ее иссохшее безвольное тело и поставила его на ослабевшие от болезни ноги. Пошарив руками по тумбочке, несчастная нашла свечку и коробок спичек, а когда несмелый огонек осветил окружающее пространство, Улюшка поняла, что находится в горнице совершенно одна. Мощный порыв ветра с силой прибил озябшую ветку старой корявой яблони к окошку ненавистного макаровского дома, и тогда раздался тихий стук в дверь. Уленька вздрогнула и прислушалась. Бесстрастное тиканье часов резко ударило в уши и оглушило ее настолько, что она, будто защищаясь, крепко стиснула веки. Прошла вечность. Холодная щекотливая струйка едкого пота давно не мытого тела извилистым ручейком пробежалась по ее оцепеневшей напряженной спине, скопилась на ложбинке между окаменевшими ягодицами и по ногам ринулась на полосатый домотканый половик. Стало зябко.
Неясный шорох неспешно прошелся по застывшей от ужаса светелке и остановился подле большой русской печи. Вспомнив о бабушкиных сказках про домовых, Уленька решила улыбнуться, но вместо дерзкой, разрушающей глупые деревенские суеверия усмешки, на свет божий родилась страшная, отчаянная гримаска.
«Надо непременно бежать, – затравленно оглядываясь по сторонам, внезапно решила девушка. – Только куда пойдет сиротинка бесприютная? К батюшке, который не пустит ее на порог»?
На полированном фабричном стуле как ни в чем не бывало мирно покоилась ее первая, вызывающая острую зависть подружек, кроличья шубка. Серые, расшитые замысловатыми узорами, валенки прикорнули к тяжелым полам подлинного господского одеяния. Будто кто-то специально приготовил их для отчаявшейся беглянки. Даже синее шерстяное платье лежало на краю кровати и настоящие городские чулки.
Лихорадочно одевшись и наскоро накинув на голову новую пуховую шаль, бесшумно вышла Уленька в гулкий пустой коридор. Дом мирно спал. Где-то в отдалении тоненько постанывала Пульхерия Матвеевна да басовито похрапывал Еремей Кузьмич.
Входная дубовая дверь недовольно скрипнула, нехотя выплевывая наружу то, что так стремилось выбраться из охраняемой ею территории. Ветер, истосковавшись по живым существам, бездумно почивающим в неволе бревенчатых и каменных тюрем, стремительно рванулся навстречу нечаянной товарке и, играючи, бросил ей в лицо пригоршню колкой снежной крупки. Зябко поежившись, Уля пошла. Куда? Она не знала. Зловеще темнеющий на горизонте лес манил ее в свои неизведанные глубины, чтобы адским магнитом притянуть к коварной реке Сороке, а там и к прожорливому Ведьминому болоту.
«Куда я иду? – с трудом переставляя будто пудовые валенки, с безразличием думала девушка. – И зачем я иду туда»?
Маленькая щупленькая фигурка, похожая на призрак, вдруг появилась подле самой опушки. Она кружилась в неизвестном танце, резко приседала и, подбрасывая вверх, к небу, неясные длинные тени, что-то надрывно выкрикивала.
– Привиделось, – обмирая на месте, прошептала Уля и медленно развернулась назад. Туда, в логово Тришки Макарова.
Словно удивившись намерениям нерешительной подружки, притихший было ветер метнулся к ней с новой силой и попробовал свалить долгожданную добычу в недавно наметенный, схожий с могильным холмом, сугроб.
Фигура неожиданно остановилась. Точно бесплотный дух, она неторопливо поплыла на Ульяну, чтобы утянуть ее, беззащитную, в потустороннее сатанинское царство. Время умерло, и бедняжка обреченно опустилась на окоченевшую землю, чтобы слиться с ней воедино.
Привидение неуклонно приближалось. И тогда несчастная покорно сомкнула запорошенные неугомонными снежинками вдруг резко потяжелевшие веки.
– Вставай! – приказало привидение хриплым женским голосом. – Вставай и пойдем со мной.
Уши не могли врать, по крайней мере, они никогда не лгали своей любимой хозяйке прежде, а потому, памятуя о том, что духи не простужаются, Ульяна робко открыла глаза. Вся в глубоких морщинах, пожилая женщина стояла перед непорочной женой жестокосердного безумца. В том, что борозды на лице незнакомки были настоящими человеческими морщинами, Уля не сомневалась. Только тлеющие угольки в глубоких глазных впадинах неизвестной не позволяли беглянке обрадоваться возникновению из ниоткуда неожиданного спасения.
– Ты слышала о Марфе-колдунье? – как можно мягче поинтересовалось неожиданное спасение и, приподняв чуть зримые брови, бесцеремонно воткнуло в девушку два черных острых клинка. – Ты навестишь одинокую даму?
Выбирать не приходилось, и Уля послушно встала на четвереньки. Подняться на ноги сил не было.
– Ешь, – повелела ведьма и протолкнула сквозь одеревеневшие губы девушки отчаянно горький корешок.
Сделав несколько жевательных движений, Уленька безропотно проглотила несъедобную мерзость, а затем с удивлением обнаружила, что может идти. Мощная энергия огненными струйками стремительно побежала по безжизненным жилам горемычной, понуждая обездвиженный прежде стан легко вспорхнуть со снега и смиренно подставить проказничающему ветру битое мужем лицо.
– Идем, – скомандовала диковинная старуха и, круто развернувшись, зашагала навстречу тьме и Ведьминому болоту.
В избушке удушливо пахло сухими травами, пучками подвешенными под самый потолок. Возле двери, ведущей в крохотные сенцы, колченогий табурет приткнулся к огромному котлу, в котором пузырилось и булькало что-то, судя по запаху, вполне съедобное.
– Что вы делали в лесу в такую темень? – превращаясь из сосульки в разомлевшего от тепла человека, робко поинтересовалась Уленька.
– Я же не справляюсь о том, что делала в лесу ты? – фыркнула на гостью Марфа и, скинув залатанный полушубок, опустилась на прикрытый медвежьей шкурой топчан. – Хотя… я ведаю почти все, что происходит или произойдет на белом свете.
– Расскажите, – почему-то вздрогнула Уленька и мгновенно осознала каждой клеточкой своего тела, что именно сейчас услышит что-то настолько страшное, что это страшное не даст ей прожить спокойно остаток ее только что начавшейся жизни.
– Антихрист шагает по земле, деточка, – неспешно закуривая треснутую глиняную трубку, проговорила бабуся. – Антихрист, совсем не похожий на черта, но нравом суровый и беспощадный. Бойся его и его войска, девочка, ибо то, что будет тебе дорого, отнимет он у тебя.
– Мне уже ничего не дорого, – покачала головой Ульяна. – Разве только сестра Натальюшка да братец милый.
– Выздоровеет твой братец, – шмыгнула носом ведьма и слезу со щеки смахнула. – Да не будешь ты рада выздоровлению его.
Что-то темное прошмыгнуло в отдаленной части избушки. Передернувшись от испуга, Уля с силой протерла кулаками глаза и увидела большую черную птицу, надзирающую исподтишка за ней.
– Это мой ворон Кирк, – проследив ошеломленный взгляд девушки, устало пояснила старая женщина. – На днях он летал в Питер и принес пренеприятнейшие известия.
– Какие? – с интересом разглядывая высокомерную крючконосую персону, ахнула Уленька.
– Скоро узнаешь, – усмехнулась ведьма и по-молодому вскочив с места, стала спешно стелить Ульяне постель на старой, почерневшей от времени, скамье.
Утро пришло внезапно. Сладко потянувшись, Улюшка поняла, что находится в светлице не одна.
– Пей, – поднесла к ее рту кружку с травяным настоем Марфа-колдунья. – Пей да в город собирайся.
Уля послушно отхлебнула полный глоток крепкого навара и почувствовала новый прилив сил.
– Вот тебе деньжата, – чернокнижница ткнула в руки беглянке носовой платочек, завязанный в тугой узелок. – Бери и пользуйся.
– Почему вы мне помогаете? – изумилась Уленька, но платочек все же за пазуху спрятала. От греха подальше.
Никогда не видела молодая крестьянка настоящих городских денег. Пряники, леденцы и петушки на палочках – пожалуйста, а вот копеечками их, детей, строгие родители не баловали.
– Много будешь знать, – зыркнула быстрыми глазищами ведьма и к окну отвернулась, – скоро состаришься.
«Чудно, – нащупывая с неба свалившееся богатство, невольно подумала счастливица. – Чудно-то как. Неужели я убегу из родимой деревушки, будто воровка какая? Только выхода у меня нет, так как никуда от приказа спасительницы Марфы не денешься».
– Там лошадь, – кивнула за окошко старая женщина. – Кирк дорогу укажет, а потом и коня назад приведет. Доверься ему, красавица, доверься мне, милая. В Сорокине тебя ждет смерть. А теперь садись и поешь.
Краюха черного пахучего хлебушка легла на стол возле проголодавшейся за жуткую ночь беглянки, кувшин с молоком примостился подле ее правой руки.
– Козье молочко-то, козье, все болезни лечит, – кивая на неожиданное лакомство, по-матерински проворковала Марфа и торжественно положила перед Улюшкой солидный шматок сала с аппетитными мясными прожилками. – А это возьми с собой в дорогу, доченька. Пригодится.
Позавтракав и от души поблагодарив хлебосольную хозяюшку, Улюшка вышла во двор, чтобы продолжить свое нечаянное путешествие из родного, поди, потерянного навсегда родительского гнездышка.
Бревенчатая избушка, в которой проживала прославленная чернокнижница, снаружи казалась ветхой, хотя внутри жилье пленяло уютом и чистотой. Высокие, стройные сосны надежно защищали неприступную обитель колдуньи от нескромных посторонних взглядов, пропуская к домику лишь небольшую дорожку, позволяющую самодельным крохотным санцам проехать по ней в сторону села Сорокина и уездного городка Михайловска.
– Оденься, – заботливо заворачивая гостью в старый овечий тулуп, приказала взыскательная чародейка. – И учти, судьба твоя лежит в самом первом домике слева, укрытая стеганым одеялом и с повязкой на бритой голове. – А теперь прощай, драгоценная, прощай да назад не возвращайся.
Уля вздохнула и пристально вгляделась вдаль, туда, где заканчивалась шеренга остроконечных вечнозеленых стражей, честных, благонадежных и неподкупных, как сама матушка-земля.
Глава 5 Уже вдова
Матрена сидела в купленном на барахолке настоящем городском кресле, экспроприированным товарищами пролетариями у проклятых буржуев, и с аппетитом поедала большое зеленое яблоко. То, что она теперь истинная горожанка, восхищало ее необычайно. Она с восторгом думала о своем замечательном муже, пока еще парикмахере, о квартире, которую они снимали у старушки-процентщицы, о бардовом с рюшечками платье, красовавшемся на ее дородном статном теле, о капиталистке Ульке, оставшейся со своей глупой красотой там, в грязном и необразованном Сорокине. Знала бы везучая соплячка, что она, Мотя, изучает сейчас заумные толстые книжки, даже «Капитал» товарища Маркса и труды красавца товарища Энгельса, похожего на театрального актера-любовника, что интересуется политикой, даже знакома с несколькими подлинными большевиками, которые давеча на площади размахивали красными флагами и оглушительно пели: