ЭХОЛЕТИЕ

Май 1937, г. Лисецк

Владимир Бартенев после окрика конвойного поспешно прижался лбом к стене, чтобы лишний раз не получить в спину или в шею унизительный тычок. Это был среднего роста человек с растрепанными кудрями каштановых волос. Умные серые глаза, небольшой нос и высокий лоб выдавали в нем интеллигентного человека и тонкую натуру. Каштановая бородка была пострижена клинышком, как того требовала мода в ученых кругах. В свои почти тридцать два года он ощущал себя пожившим и много чего успевшим. Но, когда солидного человека, заведующего кафедрой социально-экономических наук, доцента философии по-крестьянски матерят, тычут прикладом винтовки, а в лучшем случае устало рявкают: «Мордой в стену, лярва», приходит понимание того, что видно не так много пожил и не так много успел. И вряд ли теперь успеть. Нет, липкого страха он не чувствовал. Интеллигентному, воспитанному человеку, к тому же не последнему специалисту в области мироздания и понимавшему ясно и четко, чем бытие отлично от небытия, смешно ощущать подобные эмоции. Осталось право только на легкое разочарование и усталость. Однако и это тоже было под запретом воспитания.

– Вперед пошёл! – Лязгнул засов, и Бартенев шагнул в открытую дверь небольшой и изрядно вонючей комнаты. Из всего убранства посередине стоял деревянный, облупившийся от времени и бесчисленных слоев краски стол, и еще вдоль стены расположились два металлических ящика, очевидно, для одежды. В углу, сутулясь, стоял невысокий человек средних лет в форме энкаведэшника, в званиях Владимир Андреевич не разбирался, который указал ему рукой на стол и коротко бросил:

– Раздеться.

Было жутко неудобно и стыдно раздеваться догола перед малознакомым человеком, но Бартенев со спокойным лицом начал с пиджака – предмета ежедневной гордости, старенького, но чистого. Оглядев комнату и не найдя в ней привычного стула, Владимир аккуратно сложил пиджак на столе. Сверху на него легли не менее аккуратные брюки. На секунду замялся с рубашкой. Рука никак не могла отыскать маленький галстук – бабочку. И тут же вспомнил, как злорадно ржали над придурковатым профессором три красноармейца, арестовавших его час назад, когда он, одеваясь, хотел застегнуть на шее галстук. Рубашка, подарок пятилетней давности от любимой жены Лизы по случаю регистрации брака, была также сложена в полной тишине. Рядом положил носки и синие сатиновые трусы. Босые ноги мерзли на каменном полу, мурашки как сумасшедшие бегали по всему телу, руки предательски подрагивали.

– Ноги на ширине плеч. Десять раз присесть. Нагнуться. Поднять руки. Опустить, – безликие команды летали по комнате, отражаясь от стен. – Рот открыть! – энкаведэшник схватил левой рукой его за нижнюю челюсть, а правой едва не воткнул ему в рот висевшую над столом электрическую лампочку. Внимательно осмотрел язык, зубы, дёсна и, не проявляя эмоций, приказал:

– В стакан.

– Простите, не понял, – растерялся Бартенев.

Ничего не объясняя, чекист подошел вплотную к блаженному профессору и одной рукой затолкал его в один из металлических шкафов, которые, как оказалось, предназначались явно не для одежды. Дверца захлопнулась. В шкафу можно было только стоять. Полоска света пробивалась через узкую щель вентиляции где-то на уровне глаз. Сквозь нее Владимир увидел, как мучитель, оставшись один в комнате, тщательно осматривает его одежду, шов за швом, и безжалостно сваливает её в кучу возле стола. Дверь через некоторое время распахнулась:

– Одеться. Быстро. Конвой!..

Сложив руки за спину и снова шагнув в пустой и гулкий коридор, выполняя команды охранника, Бартенев попал на третий этаж и после очередного окрика повернулся лицом к стене, справа от обшарпанной двери с номером тринадцать.

Конвойный открыл дверь, вытянулся и гаркнул куда-то внутрь:

– Товарищ младший лейтенант госбезопасности, арестованный Бартенев по вашему приказанию доставлен. Разрешите заводить?

Получив положительный ответ, конвойный схватил его за плечо лапой с грязными, поломанными ногтями и втолкнул в кабинет.

В совсем небольшой комнате у зарешеченного окна стоял казенный стол с настольной лампой. Чуть левее и сзади от него – металлический сейф в человеческий рост. Деревянный табурет завершал интерьер кабинета.

– Здравствуйте и садитесь, – хозяин кабинета, брюнет в чистом кителе с тремя красного цвета усеченными треугольниками над обшлагами рукавов, выглаженных синих галифе, аккуратно причесанный и безукоризненно выбритый, указал рукой на табурет. Среднего роста, с умными совсем не злобными синими глазами, спокойный и уверенный – он разительно отличался от всех тех, кого успел увидеть Владимир за этот день. Хотя радости это не добавляло. Случайно, про себя, он отметил: похоже, что они ровесники.

– Здравствуйте. Моя фамилия Бартенев. Владимир Андреевич, – арестованный аккуратно примостился на краю табурета и замолчал, изредка посматривая на следователя. Последний не спеша листал содержимое тонкой папки, обложку которой украшала надпись: дело номер… и его фамилия – Бартенев В.А.

– Почему замолчали? – младший лейтенант окинул взглядом сидящего напротив Владимира.

– А что я должен говорить? – Бартенев чуть качнулся на табурете.

– Ну, обычно арестованные кричат: «на каком основании, это трагическая ошибка» … ну или на худой конец «слава трудовому народу»… – легкая усмешка чуть тронула тонкие губы.

Владимир не то, что был сбит с толку, но когда заранее себя готовишь к агрессии и жестокому допросу, подобное обхождение превращает в ничто всю твою готовность и твердость.

– Ммм…

– Гражданин следователь или гражданин младший лейтенант, как вам будет удобнее. У нас здесь такие правила. Это первое, – чекист закрыл папку и посмотрел внимательно на Владимира. – И второе – Бартенев Владимир Андреевич, рожденный 25 декабря 1905 года в Россоманском уезде Лисецкой губернии в семье мещанина, русский, женат, образование высшее, лисецкий университет плюс аспирантура, завкафедрой, доцент философии – всё верно?

– Да, гражданин следователь, всё правильно. Вы, осмелюсь спросить, наизусть это выучили?

– Нет, прочитал только что. Да и третье, для вас самое главное, вам предъявлено обвинение по статьям 58-8 и 58-11 уголовного кодекса РСФСР. Поясню, вас обвиняют в подготовке терактов против представителей советской власти, а также в участии в антисоветских организациях и группах, а именно: начиная с февраля 1935 года вы являетесь активным участником антисоветской право-троцкистской террористической организации. Поэтому, исходя из этих трёх посылок, хочу сделать логичный вывод: гражданин Бартенев, предлагаю упростить мою задачу и облегчить вашу участь – добровольно и чистосердечно признаться в совершенных вами преступлениях – ваша вина практически доказана, – следователь постучал карандашом по папке и положил его на стол, направив острый конец прямо в сердце Владимиру. – Но статья не расстрельная, если будете сотрудничать. От трех до десяти, в зависимости от содеянного, ну и естественно, сто первый километр. Что скажете, профессор?

Владимир явственно ощущал, как события последнего дня его засасывают всё глубже в водоворот и что вода, попавшая в горло, перекрыла путь дыханию. Ещё секунда – и конец. Небытие. И тут неожиданно, в самый последний момент, рука нащупывала спасательный круг, и мужчина с приятным лицом и идеальным пробором сказал: «Цепляйся, друг, я тебя вытащу»… Жаль было просыпаться и отгонять от себя такую надежду…

– Во-первых, спасибо, конечно, за профессора. Но я пока еще доцент, и скорее всего им и останусь. Во-вторых, если я никогда не был ни левым, ни правым троцкистом, то зачем мне заниматься самооговором. Уверяю вас, гражданин следователь, никто и никогда вам не заявит о том, что я собирался кого-то убить или что состою при этом в подпольном кружке. Это дикость. Моё дело – наука. Это моя жизнь, моя цель, если хотите. И ещё мне нравится передавать молодежи знания. Это интересно, в конце концов, – Бартенев уже увереннее сел на табурет и, пригладив каштановые вьющиеся волосы рукой, чуть коснулся бородки – эспаньолки.

Следователь сделал паузу, внимательно изучая жертву, попавшую в мышеловку, – как бы достать так, что бы шкурку не испортить, и сдержанно улыбнувшись, произнёс:

– Для меня любой учёный муж – профессор. Всем известно, Владимир Андреевич, что знания рождают скорбь. Здесь, – он тронул рукой папку, – уже достаточно показаний, чтобы дело отправить в суд. Так что, прочитав такую книгу знаний, вы им не обрадуетесь, это точно. Потом о каких самооговорах вы говорите? Вы избавлены от такого труда. За вас уже всё сделали. На этой работе я многое узнал и многих людей увидел, и когда вижу перед собой достойного человека, а не отбросы общества, всегда пытаюсь ему помочь. Всякое бывает, вас могли оговорить, в конце концов. Так давайте сядем и спокойно разберемся во всем. Что было, как было и с кем было. Человек человеку друг, если я не ошибаюсь.

Крайне вежливый и слегка ироничный тон разговора настраивал на позитив, но Бартенев неожиданно ясно и чётко понял, что из всех вопросов следователя интересует только один. С кем? Спасательный круг выскользнул из рук, и обреченность в глазах сменила надежду:

– Ошибаетесь. – Бартенев прикрыл глаза. – Homo homini lupus est. С латыни переводится как человек человеку волк. Да, и еще неточность – не «знания рождают скорбь». «Кто умножает знания, тот умножает скорбь», – сказано в «Екклезиасте». Так будет правильнее, хотя суть вы передали верно. Простите великодушно, менторская привычка исправлять неточности – издержки профессии. Да, и если я вас правильно понял – мне надо просто дать фамилии моих друзей, и я скоро буду на свободе? Правильно?

Следователь с удивлением посмотрел на арестованного. Давно ему такие не попадались. Одной ногой в бездне, а смотри-ка…

– Бартенев, благодарю вас за урок латыни. Но боюсь, она вам не поможет. Машина правосудия закрутилась и будет крутиться до самого конца. Когда она остановится, от вас останется лишь горстка пыли. Поверьте мне на слово. Вам суждено было в нее попасть. Так что помочь вам сможет не только ваш интеллект, но и деятельное раскаяние, если вы где-то перешли черту. Я вижу, что вы весь в науке и на организатора не тянете, но, к сожалению, вы внутри схемы, и не я вас в неё втянул. Фамилии все есть. Осталось просто правильно оформить этот табель о рангах. Только табель с привилегиями наоборот, – он усмехнулся, – за верхнюю строчку смерть, за нижнюю – пинок под зад. Так что мне будет жаль, если я напутаю что-нибудь при ее заполнении, поэтому и прошу вас искренне помочь мне разобраться в этом вопросе. А что касается ваших друзей, профессор, так теперь тут неточность у вас – разве это друзья? – и он протянул ему папку через стол, откинувшись при этом на спинку стула. – Читайте не спеша и будьте очень аккуратны со страницами. Я вам доверяю.

Бартенев бережно принял папку, открыл и углубился в её изучение. Пока он сосредоточенно изучал содержимое нескольких листков, разнокалиберных не только по размеру, но и по цвету и даже по помятости, следователь, небезосновательно считая себя неплохим физиономистом, так же внимательно изучал мимику на лице Владимира. Вот поднялась левая бровь – удивился чему-то, вот обе брови полезли на лоб – совсем удивился, вот нервно качнул головой – ну надо же, как такое можно было сказать, вот тронул себя рукой за бородку – ну да, было, но только неправильно истолковано и переврано совсем, вот правый уголок рта пополз вниз – презрение читалось вполне отчётливо. «С ним всё ясно – ляпнул что-нибудь, где-то решил показать свои знания, кого-то интеллектуально унизил, кого-то просто переспорил. Вот и результат. Жаль дурака», – подумалось следователю.

Тем временем Бартенев читал удивительные рассказы о том, как он вместе с завкафедрой естествознания Михаилом Иосифовичем, милейшим человеком, к которому Владимир был два раза приглашен на дни рождения, с 1935 года вошли в состав право-троцкистской террористической организации, и целью этой организации было свержение нынешнего строя. Правда, свергнуть его не успели, но обсуждали во время чаепитий, как лучше это сделать и совсем не последнюю, а скорее первую роль в этих обсуждениях играл Бартенев. И это было написано со слов Михаила Иосифовича, почти пенсионера, который из-за подагры застарелой еле передвигался, опираясь на тросточку, по маршруту : дом – институт и обратно. Только подпись его что-то очень дрожащей вышла и на самом краю страницы, как будто хотела сбежать, улететь, исчезнуть.

Так, следующий, Зиновий Павлович, аспирант Бартенева, его ближайший помощник не только на кафедре, но и в жизни. Он, можно сказать, был другом, если не считать десять лет разницы в возрасте. Вместе с ним, а также вместе с Августом Петровичем, преподавателем физики, Николаем Моисеевичем, замом ректора по науке, Львом Ароновичем – русский язык и литература, и что самое удивительное, вместе с неким Барабановым Василием Александровичем, водопроводчиком, обслуживающим здание университета, входили в еще одну антисоветскую группу, ставившую себе задачу опорочить советский строй, партаппарат ЦК и проводимую им политику. Еще были листки с допросами всех вышеуказанных лиц.

Бартенев догадывался, приблизительно, какой ценой были получены эти признания. Обиды не было. Было жаль умных, добрых людей, которых поломали и выбросили за ненадобностью, как выбрасывают старую и ветхую мебель. Закончив чтение, он выпрямил спину и, глядя в глаза следователю, произнес:

– Я ознакомился и готов к дальнейшему допросу. Хотел бы только указать, что с товарищем Барабановым не имел счастья быть знакомым, тут неточность. Я его не знаю.

– Это не главное. Главное, что он вас знает, – следователь тоже смотрел глаза в глаза, пытаясь уловить настрой Бартенева. Тот тряхнул головой и возразил:

– Позвольте, я знаю Карла Маркса, но это не значит, что он должен знать меня и вдобавок…

– Не позволю, – перебил следователь, – подбирайте более уместные сравнения и фамилии. Здесь вам не кружок троцкистов… Кстати, если зашла речь об основоположниках идей коммунизма, вы действительно подвергали их критике? – он перелистал странички, нашел нужную фразу и прочитал вслух: «…так же неоднократно критиковал великих Маркса и Энгельса, за их нелюбовь к русскому народу, за антисемитизм и т. д…», то есть, занимались антисоветской пропагандой и извращениями идей марксизма. Да и вот еще: «…неоднократно цитировал предателя Троцкого…». И вопрос лично от меня, вы против Советской власти? Прошу заметить, что ваш ответ я внесу в протокол.

Прежде чем ответить, Бартенев немного подумал, потеребил кончик носа, на секунду кинул грустный взгляд за маленькое, закованное прутьями, окошко под потолком, на маленького черного паучка, успевшего свить свою сеть в углу под потолком, и вымолвил:

– Пишите. Мне нечего скрывать. Да, я знаю всех людей, чьи допросы вы мне любезно показали, за исключением водопроводчика, простите, фамилия вылетела опять из головы. Все остальные – мои добрые друзья и товарищи, и, я надеюсь, таковыми и останутся. Целью наших встреч никоим образом не была агитация против советской власти или ЦК партии. Мы встречались, как встречаются люди, когда скучают друг без друга, с целью отметить праздник, да и просто провести досуг вместе. Нет, я никогда не занимался критикой идей коммунизма, хотя мне были непонятны некоторые высказывания товарища Карла Маркса и товарища Фридриха Энгельса. Могу процитировать: «У Европы одна альтернатива: либо подчиниться варварскому игу славян, либо разрушить центр этой силы – Россию»…

– Что за бред?! Это, по-вашему, сказал товарищ Карл Маркс? – полушёпотом спросил следователь, не поднимая глаз.

– Нет, конечно, это сказал Энгельс восемьдесят лет назад в период Крымской войны.

– Ну и что тут неясного? Товарищ Энгельс призывал на войну с российским самодержавием и царизмом, – голос следователя чуть окреп.

– Сейчас поясню. Энгельс с Марксом эмигрировали в Лондон в 1849 году, где они сотрудничали с газетным трестом «Свободная пресса». Товарищ Маркс тогда писал, что необходимо уничтожить Кронштадт и Петербург. Писал, что без Одессы и Севастополя Россия, как без глаз и без рук, и только своей тушей попытается поразить врагов. Как человек миролюбивый, я не могу согласиться с данным тезисом. Призыв пролить кровь тех же рабочих и крестьян, которые населяли эти города, даже ценой свержения самодержавия – мне просто не дано это понять…

– И где вы это прочитали?

– Так у нас, в университетской библиотеке, кое-что сохранилось из старых подшивок прессы.

– Кто конкретно дал вам эту прессу? Фамилия библиотекаря?

Бартенев прикусил язык, но, не моргнув глазом, тут же ответил:

– Во-первых, библиотекарь здесь не причем. Статья на английском, а у неё два класса образования. У нас сотрудников не хватает. Во-вторых, статья действительно написана товарищем Марксом, и как она может быть после этого антисоветской? Простите, думаю лучше вообще про это не писать, а то ерунда какая-то получится… А кстати, почему вы ничего не пишете?

Следователь сидел, задумавшись, покачивая карандаш пальцами правой руки. Неожиданно он поднял глаза на Владимира и прошипел:

– Если я это запишу в протокол, расстреляют не только вас и меня, но и конвоира у двери, если он это услышал… Продолжим. Что именно вы цитировали из Троцкого и к чему конкретно призывали?

Бартенев позволил себе незаметно усмехнуться:

– Думаю, что вам это тоже не понравится. Я цитировал Троцкого исключительно с целью его критики. Как же можно было заявлять, что путем красного террора необходимо довести интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… Я считаю себя интеллигентом и никоим образом не желаю стать тупым животным. Единственное, в чем он оказался прав, так это в предположении, что после революции мы укрепим позиции сионизма…

– Ну а это-то тут причем?

– Ну как же? Я всегда удивлялся, почему во всех Совнаркомах так мало русских…

Следователь откинулся и улыбнулся:

– Всё думал, где поймать нашего профессора… Теперь поймал. Вот это и есть антисоветская пропаганда. Запомните – у нас интернациональный совет народных комиссаров. А товарищ Володарский, чье имя носит улица, на которой мы сейчас находимся, а товарищ Чичерин, а товарищ Ульянов-Ленин в конце концов? Вот поэтому ваша ложь дискредитирует генеральную линию ЦК партии и наносит существенный вред трудовому народу, который бился на фронтах за свободу своей родины и не смог получить то образование, которое получили вы.

Бартенев ответил вопросом на вопрос:

– А вам известны фамилии Гольдштейн, Меендорф и Бланк? Я перечислил их в том же порядке, в каком прозвучали фамилии наркомов. Это фамилии их матерей. И в чем, собственно, я не прав? Мы с вами находимся на улице Моисея Марковича Гольдштейна, строго говоря, и по Конституции 1936 года у меня есть право на эту свободу слова. А что касается советской власти, то как я могу быть против нее, если она мне дала работу, знания, да вообще всё… Спасибо, что не спросили про мою работу на японскую или немецкую разведку.

Следователь задумчиво посмотрел на арестованного, вздохнул и с сожалением в голосе произнес:

– Владимир Андреевич, я надеялся, что вы умный человек, а вы, простите, идиот, жонглирующий словами, как силач гирями в шапито. Только атлет поумнее вас будет. Он кидает гири и ловит их, а ваши гири падают вам на голову. Наша страна только стала оживать, только-только стала нормально есть и дышать. Как вы думаете, наших врагов это устраивает? Нет, конечно. Вот они и подсовывают факты и фактики таким, как вы, чтобы превратить вас в слепое оружие для своих целей. Дайте время. Когда страна окрепнет полностью – говорите что хотите и где хотите – если вообще это будет кому интересно. А что касается свободы слова, то я вам поясню. Это дома свобода слова, в кругу семьи, а вне дома – это вредная агитация и пропаганда. У нас есть свобода слова, но у нашего народа есть только одна идеология – советская. А если у вас есть любая другая, то она антисоветская. Вот и получается, что советская власть вас кормит и поит, а вы воруете у нее…

Чекист сделал паузу и, отвернувшись к стене, совершенно серьезно добавил:

– А обвинения в шпионаже мы вам предъявлять не станем. Мы проверили – вы не шпион. Да и еще… Вы тут выгораживаете своих дружков – благородно, конечно, а о жене и дочери вы подумали? Кстати, где они? – мы их так и не нашли…

Август 1983, г. Тур, Франция

Поль Дюваль не спеша передвигался по маленькой квартире, рассеянно оглядывая в десятый раз шкафы, письменный стол, красный кожаный чемодан и небольшой рюкзак. Однако эта неторопливость с лихвой компенсировалась судорожно метавшимся мыслям в тесной кладовке головы. «Так, билеты на месте, паспорт на месте, деньги взял, диплом взял, справку с места работы получил, белье, свитер раз, свитер два, кардиган, костюм, будь он не ладен, пять рубашек. Две под костюм, три под джинсы… Джинсы, где еще одни джинсы?» Вспомнив, Поль прошёл в спальню и снял их оттуда, куда сам положил еще накануне, со спинки любимого кресла. Чемодан, обиженно отвернувшись, всем видом говорил: « Шеф, еще и джинсы, бог мой! Если я помнусь или, не дай бог порвусь, знаешь, что с тобой сделает отец? Ты хоть в курсе, сколько за меня заплатили?» Но, очевидно, Полю было плевать, судя по тому, как он забросил внутрь свои джинсы, нагло вдавил колено в нежный кожаный бок, застегнул молнии, стянул ремнями с блестящими пряжками, поднял и напоследок еще совсем невежливо пнул красный шедевр. Проходя мимо зеркала, висевшего напротив входной двери, Поль быстро оглядел себя. Отражение продемонстрировало среднестатистического француза в джинсах и клетчатом пиджаке, не с подиума, но и не клошара, среднего роста, довольно субтильного телосложения, но не настолько, чтобы плечи использовались в качестве вешалки в гардеробе. В круглых очках из нержавейки, сквозь которые просвечивались серые глаза, лет двадцати пяти – возраст еще не мужа, но и ребенком точно не назовешь. Поль провел рукой по небритым щекам и небольшой бородке темно-русого цвета. «Ничего, таможня пропустит», – подумал он с усмешкой.

Поль немного нервничал, и его можно было понять. Сегодня предстояла долгая дорога в таинственный и суровый СССР…

Дюваль-младший свои неполных двадцать шесть лет прожил, практически не выезжая из родного города ни на шаг, за редким исключением. Иногда отец, Морис Дюваль, ведущий спортивную колонку в местной газете «Тур Суар», ездил с ним в Париж несколько раз по своим служебным делам. Это было так захватывающе – сидеть на переднем сиденье новенького «Рено» и наслаждаться калейдоскопом картинок в лобовом стекле. Отец был горд сознанием того, что открывает сыну новый мир, Поль был горд тем же обстоятельством. Между собой у них были, практически, дружеские отношения, хотя Поль больше тянулся к матери, Катрин Дюваль, хрупкой шатенке, находившейся в разводе со своим мужем уже больше десяти лет. Катрин владела небольшим книжным магазинчиком на набережной Луары, доход от которого позволял ей жить с тех пор самостоятельно и независимо. Матери при рождении дали русское имя Катя по причине того, что она и ее родители тоже были русскими, да и родилась она в СССР в далеком 1932 году. Потом эмиграция в Финляндию вместе с бабушкой Поля, потом Франция, немного позже замужество, а еще чуть позже рождение сына. Вот собственно и всё, что слышал Поль от матери, когда пытался расспросить о её истории. Бабушка давно уже умерла, мать в любых разговорах старалась избегать разговоров о личной жизни, а других источников у Дюваля не было. Поль искренне любил мать и отчетливо понимал, что для нее это непростая тема. Сын старался лишний раз не травмировать Катрин своим любопытством, одновременно надеясь, что когда-нибудь она приоткроет сама завесу тайны своей жизни. Это «когда-нибудь» случилось месяц назад…