Собирали злато, да черепками богаты

– Да, совпадений многовато, – согласился Немировский. – А вы мне можете сказать, какие отношения были у Михаила с остальными членами семьи? Были ли у него враги?

– Отношения? Да никаких отношений… Он только с Лёничкой иногда поболтать любил. У них что-то общее было. Мрачность какая-то болезненная, «лермонтизм». Лёничка бредит Лермонтовым, знаете ли… Когда он узнал о гибели Миши, у него был нервный припадок. Мы даже удивились, хотя Лёня очень нервный мальчик, и припадки бывали у него и раньше. Насчёт врагов ничего не могу сказать. Я вам только могу сказать, что у Миши была какая-то зазноба… Кто она, откуда – я не знаю. Но как-то он обмолвился вскользь… Одно точно: она была не из нашего круга, иначе он, вероятно, женился бы на ней, чтобы, наконец, получить дедово наследство. Простите, Николай Степанович, но я должна возвращаться, иначе меня могут хватиться, а я не хочу, чтобы он узнал…

– Спасибо, Лариса Дмитриевна, за помощь, – поблагодарил Немировский, и Воржак поспешила назад, слегка прихрамывая и кутаясь в тёплый платок.

Николай Степанович неспешно направился следом, заложив руку за спину. Что ж, здесь никакой загадки. Скромная, неприметная хромоножка, в которой никто не заметил ни красоты души, ни миловидного лица, полюбила мужа сестры и посвятила ему всю жизнь… Принесла себя в жертву… Всё же интересно было бы познакомиться с остальными обитателями этого дома. Кажется, скелетов в шкафах в нём хватает. И, если задуматься, то смерть Михаила была выгодна всему семейству: теперь ему не придётся отдавать положенную долю наследства. «Лермонтизм», Ницше, прокламации, революция… Нет, всё-таки до чего приятнее иметь дело с простыми уголовниками. И не дай Господи – с уголовниками из интеллигенции. Никогда не разобрать, какое очередное безумие их одолевает…

Немировский уже почти дошёл до своей пролётки, стоявшей немного в стороне от дома Дагомыжских так, чтобы её нельзя было заметить в окно, и остановился, прищурившись. Из дверей дома выпорхнула высокая, красивая женщина, в которой следователь тотчас узнал хозяйку дома, которую только что видел на портрете, и которая, по словам её мужа, была в отсутствии. Тюрнюр, высокая шляпа с вуалькой – дама была одета по последней моде и очень дорого. Остановив проезжавшего мимо извозчика, Дагомыжская велела вести себя куда-то, но адреса Николай Степанович не расслышал. Он поспешил к своей пролётке и приказал ехать за только что отъехавшим экипажем

– Следить будем, ваше высокородие? – осведомился румяный детина-извозчик с широким деревенским лицом.

– Будем, братец, будем.

Эта перспектива отчего-то очень обрадовала возницу, и он припустил коней рысью, держась при этом на почтительном расстоянии от объекта слежки. Ехать пришлось на Сивцев Вражек, где генеральша отпустила извозчика и вошла в подъезд одного из домов. Немировский направился следом.

– Ваше высокородие, а, может, не надо вам одному ходить туда? Ну, как там разбойники какие? Ну, как вертеп? – окликнул его возница.

– А что ж делать, братец? Сиди, жди меня. А, коли что, так свисти, зови городового!

– Слушаюсь!

Николай Степанович поднялся на второй этаж и оказался перед приоткрытой дверью, из-за которой доносился монотонный голос, говоривший слова такие странные, что следователь сразу понял, что попал по адресу, и вошёл внутрь. В помещении было темно и людно, вдобавок пахло чем-то приторным и душным. На импровизированной сцене горела свеча, в глубоком кресле сидел человек, похожий на тень и говорил неживым, хрипловатым голосом:

– Вам говорят, любите ближнего своего. Ложь! Ибо в этом мире у нас нет ближних. В этом мире ближние себе лишь мы сами, и наши желания должны стать главным для нас. Человек может достичь всего, если не скован лживыми ограничениями, измышленными лицемерами, если в нём нет страха преступить! Именно страх и трусость перед тем, что кажется нам невозможным, перед тем, что трусы и лицемеры называют преступлением, лишает нас своей воли, лишает наслаждений, которые мы могли бы получить, становится барьером к достижению наших целей! Человек, сбрось оковы и будь свободен!

Немировский утёр пот со лба и покинул тёмную квартиру. Выйдя на улицу, он сел в пролётку и коротко велел вопросительно взглянувшему на него вознице:

– Ждать.

– Слушаюсь, ваше высокородие. А что – там?

– Там… – Николай Степанович криво усмехнулся. – Вертеп! Настоящий вертеп!

– Разбойники?

– Хуже, братец, интеллигенция! И проповедник!

– Вон оно как…

– Послушаешь этакую гадину и подумаешь, что напрасно, напрасно отменили у нас порку! Взять бы всю эту публику, да и всыпать горячих, чтобы мозги на место встали. За глупость в каторгу не пошлёшь, а выпороть – было бы полезнейшее дело, – Немировский сцепил пальцы и пожевал губами. – Нет, всё, кончился мой век. Пора на покой… Форменная ахинея с маслом: я, действительный статский советник, точно какая-то полицейская ищейка выслеживаю полунормальную бабёнку и вынужден слушать какого-то сумасшедшего проповедника. Кстати, нужно непременно установить, кто он, и запретить эти оргии…

– У нас на Цветном в минувшем годе тоже проповедник был, да я не понял, что он баил, – сказал возница.

– Развелось нечисти… Доморощенные мессии… Торгуют счастьем и истиной на вес, как несвежими овощами у Китайской стены… Нет, закрою я эту лавочку.

– Другая появится, ваше высокородие.

– Правда твоя, братец, появится… И зачем тогда всё, спрашивается?

– Да вы не огорчайтесь, ваше высокородие!

Дверь подъезда отворилась, и на улице показалась генеральша Дагомыжская и высокий брюнет с офицерской выправкой, но в штатском платье, поддерживающий её под локоток и что-то шептавший на ухо, возбуждая громкий смех своей спутницы.

– Ба! Погляньте, ваше высокородие, она уже, подлюка, кавалера нашла!

– Тише ты, труба иерихонская.

Брюнет остановил извозчика и помог даме сесть.

– Прикажите за ними ехать? – спросил возница Немировского.

– Прикажу. Только без меня.

– Как так?

– Просто. Поедешь за ними. Меня интересует кавалер. Узнай, где он живёт и, если удастся, как его имя. А я уж тебе беленькую дам за работу, – сказал Николай Степанович, спрыгивая на мостовую. – Уразумел, что ли?

– Так точно, ваше высокродие! Не извольте беспокоиться! – кивнул возница и стегнул лошадей. – Но! Балуйся!

Солнце прокралось сквозь неплотно задёрнутые занавески и ударило в глаза. Анна Платоновна легко спрыгнула с кровати и с удовольствием прошла по мягкому ворсистому ковру до висевшего в углу зеркала, перед которым остановилась, созерцая свою красоту, прикрытую лишь тонкой сорочкой: ах, какие перламутровые плечи, ах, какие стройные, сильные ноги, ах, какая талия, которой, кажется, никогда не понадобится корсет! А эти крупные, броские, и в то же время абсолютно гармоничные и аккуратные черты лица, а глаза, а губы, а кожа, чистая, гладкая, а густые тёмные волосы… Нет, мимо такой женщины ни один мужчина не может пройти спокойно! С такой красотой всё можно! А ведь к красоте ещё и ум приложен! Ах, да при таких дарованиях не за генералом, а за самим Императором замужем быть! Ах, как жаль, что Витор не Император… И даже не стремится к карьерному росту… Они были бы великолепной коронованной четой! Куда там нынешней!

А ведь ничего этого могло и не быть… Анна Платоновна была единственной дочерью вечного титулярного советника, который был на седьмом небе от счастья, дослужившись к глубокой старости до коллежского асессора, человека бедного, лишённого каких-либо способностей, имеющего к тому же слабость к вину, но при этом глубоко религиозного… Эта отцовская религиозность ещё в раннем детстве оттолкнула Анну Платоновну от веры. Пьяная вера с похмельными слезами покаяния и вечной присказкой о том, что «Бог терпел», что «Бог и цветы полевые одевает», что «Бог даст»… Так почему же не давал?! Именно в Боге Анна Платоновна увидела врага, врага, который поощряет слабости, леность и непрактичность отца и таких же, как он, неудачников, и отвергла его со всей решимостью своего характера. Отца она стыдилась, в Бога не верила, а бедная, но честная жизнь представлялась ей унизительной, но главное – скучной. Бедность – это значит не ходить в театры и на выставки, не покупать книг, не выписывать журналов, не иметь приличного гардероба, не бывать в свете – так жить нельзя и даже преступно по отношению к себе, к своей единственной жизни! Бедность – выйти замуж за ничтожество вроде отца, который будет пить и молиться доброму боженьке, рожать от него детей, чтобы они выросли такими же – уничтожить свою жизнь! Даже теперь подобная картина вызывала у Анны Платоновны судорожное передёргивание плечами.