Призраки балета
– А вчера спектакля не было? – сделав вид, что тон Волкана его не заинтересовал, продолжал Кемаль.
– Нет. Вчера у нее только класс был, в половине одиннадцатого, потом репетиция на сцене, а потом она к костюмерам собиралась, что-то там с костюмом не то было.
Похоже, он в курсе всех дел своей жены, правда, говорит о них с каким-то недовольством – или это все тот же стресс?
– А как вы с госпожой Пелин познакомились?
Волкан удивился. Такого вопроса он не ожидал, сейчас, наверно, опять начнет кричать, что полиция занимается ерундой и что это никого не касается.
– В автобусе, – неожиданно покладисто ответил молодой человек. – Она в театр ехала, у нее на карточке денег не осталось, а тогда шоферы еще наличные не принимали. Она и стала спрашивать, у кого на карточке есть… я за нее заплатил, она деньги все хотела отдать, так и разговорились.
– Понятно. Так куда вы вчера ходили?
– Да никуда! Нет, к одному клиенту ходил, это рядом, у него с монитором проблемы.
– Починили?
– Нет еще! – снова ощетинился Волкан. – Вот выпустите меня, тогда и починю! А вчера у меня другие дела были.
– Когда вы поехали встречать жену?
– Не помню… часов в пять вроде.
– А вы с ней договаривались?
– Да какое вам дело?.. Нет, не договаривался, хотел сюрприз сделать.
– Где вы ее ждали?
– Где-где! У театра этого проклятого, где же еще!
Так. Не нравилось тебе все это, да? Театр, танцы, богема – или, может быть, успех и известность? Вот ведь они, совсем рядом, а не твои. Или все-таки примитивная ревность?
– Сколько времени вы прождали?
– Не помню я, полчаса, час, какая разница?
– Господин Волкан, было бы хорошо, ели бы кто-нибудь вас там видел и вспомнил. Где именно вы ждали жену? Заходили в кафе или в магазины? Дождь же, кажется, был?
– Господин Волкан не обязан оправдываться, – воспользовался случаем адвокат. До этого Кемаль задавал вопросы быстро и словно вскользь, как будто перекидывался в пинг-понг, а господин адвокат лишь напряженно следил за легким скачущим шариком. – Убийство совершено не в это время, и мой клиент…
– Ваш клиент, по-моему, не возражает против моих вопросов. Мы же хотим найти убийцу, правильно? – примирительно сказал Кемаль, словно успокаивая готового расплакаться ребенка. Да и кто он, в сущности, как не растерявшийся и действительно готовый заплакать ребенок? Мальчишка, двадцать шесть лет – что он видел и что он знает?.. Теперь, правда, он видел, во что превратилась женщина, которую он любил, но разве это то, что помогает взрослеть?
– Никуда! Я никуда не заходил! Я постоял перед театром… под зонтом постоял, потом понял, что она могла не через служебный вход выйти, а через главный, пошел туда, там постоял. Может, меня кто и видел, не знаю! Они же выходили там все…
– Кто именно, не помните? У вас были знакомые в театре?
– Да, но… – он попытался сосредоточиться и припомнить, но, видимо, не смог и снова разозлился: – Какая, к черту, разница – выходил, не выходил?! Вы теряете время, время, понятно вам?! Делайте что-нибудь, делайте! Ищите этого мерзавца, я вам говорю! Или я…
– Остановите запись, пожалуйста, – вклинился адвокат, не дав Волкану произнести угрозу, – мой клиент сейчас не в том состоянии, чтобы вы могли продолжать допрос. Он не отвечает за свои слова, поскольку находится в состоянии глубочайшего стресса.
– Хорошо, – согласился Кемаль, – я, собственно, записывал только для того, чтобы ничего не упустить. Вы же понимаете, что разные мелочи могут оказаться важными. Словом, вы с госпожой Пелин разминулись, правильно?
– Ну да, да! Разминулись, и я домой поехал.
– А звонить ей вы пробовали?
– Пробовал, разумеется, сколько раз! Только у нее телефон выключен был. Они во время репетиций выключают… она потом всегда забывает… – настоящее время глагола, похоже, поразило его: Волкан опустил голову на руки, длинная челка, качнувшись, совсем заслонила лицо, парень издал судорожный звук, не то стон, не то всхлип… что ж, ваш выход, господин адвокат, самое время для защиты обиженных.
Интересно, где парень так быстро нашел адвоката?
Этот Эрман уже вчера приступил к делу: скорее всего, друг семьи, или чей-нибудь знакомый, или сосед знакомого, или знакомый соседа, вот и старается.
– Вы, наверно, где-то там рядом живете? – выслушав очередную адвокатскую тираду, совершенно неофициальным тоном спросил Кемаль.
– Да в том же доме! – охотно пошел на контакт Эрман, словно ему тоже уже надоели эти игры в правильные и красивые слова и хотелось поговорить нормальным языком. – Моя жена вышла узнать, что случилось, она с матерью Волкана знакома, вот и вызвала меня, чтобы помочь. Ясно же, что он здесь ни при чем, вы сами на него посмотрите!
– Я смотрю, – выразительно произнес Кемаль, – и вижу, что в состоянии аффекта ваш неуравновешенный молодой клиент мог натворить много такого, о чем теперь искренне жалеет.
Что ж, пора переходить к следующему номеру. Кемаль выдвинул ящик стола и достал оттуда кусок светло-серого провода.
– Знакома вам эта вещь?
Волкан на секунду вынырнул из моря своих страданий и почти осмысленно посмотрел на то, что ему показывали.
– Ага, – равнодушно кивнул он, – обычный сетевой кабель. Для подключения Интернета по выделенной линии. А что такое?
– У вас такой имеется?
– Ну да, – он снова начал раздражаться. – Вам-то что?! Мало ли какие кабели у меня… имеются! Охота вам ерундой заниматься!
– Это не ерунда, господин Волкан. Дело в том, что точно таким же кабелем была задушена ваша жена. И у нас есть основания полагать, что тот кусок кабеля был отрезан от принадлежащего вам мотка.
– Что это за «основания»? У вас есть заключение экспертизы? – вредным голосом спросил адвокат.
– Вы прекрасно понимаете, что пока нет. Никто так быстро никаких заключений не даст. Но вероятность существует. Кабель отрезан под косым углом, судя по всему, кусачками, и точно так же обрезан кабель, который мы изъяли из квартиры господина Волкана. Не так, как вот этот, – Кемаль показал Эрману специально взятый у компьютерщиков кусок провода, который он предъявлял подозреваемому, – а наискосок.
– Все эти провода абсолютно одинаковые! Вы не можете использовать это в качестве доказательства и строить обвинение на таких шатких основаниях.
Интересно, он изначально умел говорить такими фразами и поэтому подался в юристы, или это приобретается во время учебы и последующей казуистической практики?
– Кабель! – вдруг выкрикнул молодой человек, и взгляд его сделался совершенно безумным. – О господи, кабель! Да кто угодно может его взять где угодно!.. Даже если он мой, этот кабель! Я не убивал ее, как вы не понимаете?! Да, мы ссорились, ссорились – это вам уже доложили! Но я ее люблю, и поэтому!.. Я этот ее театр ненавижу! Ненавижу, понимаете?! Я бы его взорвал, будь моя воля… мы год женаты, а сколько дней вместе?! Сколько, вы знаете?.. Ни о ребенке слышать не хочет, ни о чем…Этот проклятый балет все убивает, все! Они там ненормальные все, если хотите знать! Кабель, при чем здесь ваш кабель?! При чем здесь я?! Я ее умолял бросить все это к черту, пока не поздно! И вот, он ее все-таки убил, убил!
– Кто именно, господин Волкан? – осторожно и вкрадчиво, чтобы не спугнуть, спросил Кемаль.
– Я же вам говорю: балет! Балет этот проклятый! Этот чертов… – последнее слово пропало в рыданиях, а челка и руки снова скрыли измученное лицо.
На какую-то долю секунды они, адвокат и сыщик, почувствовали себя союзниками – все понимающими взрослыми, склонившимися над безутешным ребенком, но, обменявшись быстрыми взглядами, опять превратились в тех, кем им положено было быть.
«Видите, как легко я сыграю на его невменяемости и состоянии аффекта! Может, он ее и убил, но это вы еще докажите, а невменяемость налицо!» – ясно выразил один взгляд.
«Вам лишь бы зацепиться и играть в свои игры, а я убийцу ищу. И найду, будьте спокойны, вменяемого или невменяемого!» – ответил ему другой.
4. Вальс
Ноябрь… что может быть хуже?!
Для Лизы это всегда был самый нелюбимый месяц, а уж в этом году…
Темнеет рано, и нет надежды, что дни скоро, совсем скоро начнут удлиняться; начинаются холода и дожди, и нет надежды, что скоро, совсем скоро будет весна; и школьные хлопоты позади, и перешли на зимнее время, и до Нового года еще далеко, и нет надежды… на что? Да ни на что нет никакой надежды!
Лиза пошла на кухню и забыла – зачем.
Постояв несколько секунд в растерянности, она попыталась привычно собраться с мыслями: никакого беспорядка на кухне, разумеется, не было, на плите ничего не варилось и не требовало внимания, дети ее ни о чем не просили.
Зачем она здесь?
За окном выл и гудел ветер – как всегда в ноябре.
Дождь стучал то в стекло, то по балкону, и тьма (не иначе как пришедшая со Средиземного моря!) так плотно занавесила окна, что, как и каждый длинный ноябрьский вечер, Лизе казалось, что эта тьма вовсе не до утра, а навсегда.
Тьма и ветер хозяйничали в ноябре и делали что хотели.
Никакие двойные стекла, никакие ставни и стены не защищали от них, они насвистывали свой жуткий вальс и крутили в нем оторванные от деревьев листья; море, днем так красиво расположившееся за окном, превращалось в пугающий черный провал; горы огромными монстрами надвигались со всех сторон; тьма властно и безнаказанно обступала дом, и распоясавшийся ветер с такой злобой трепал росшее под окном дерево, как будто хотел показать Лизе, кто настоящий хозяин города.
А если опять землетрясение?
За две недели Лиза пыталась приучить себя не думать об этом.
Зачем думать, если предсказать ничего невозможно, если сумка со всем необходимым давно собрана и стоит в прихожей, а алгоритм действий продуман и отработан?
И при всем этом – как же не думать?!
Если бы в нашей власти было приказать себе думать или не думать, или не волноваться, или спокойно спать, или что-то чувствовать, или не бояться…
Да, конечно, сумка, в которую специально проинструктированные в школе дети положили фонарик, и воду, и свисток, стоит в прихожей, но, рассуждая логически: чем может помочь сумка?! Кто-то же должен вовремя проснуться, понять, что происходит, поднять мальчишек, добежать до двери, принять решение (и не какое-то, а верное решение!), куда бежать дальше, и только после этого подхватить спасительную сумку и действовать.
Лиза любила рассуждать, в ее жизни пока не было ситуаций, когда нужно было подчиняться интуиции, и ей казалось, что из трех возможных вариантов поведения при землетрясении – выбежать на улицу, подняться на крышу или спрятаться под прочный стол – она непременно выберет не тот, который нужно. Кроме того, ноябрь, а значит, на улице холод, и мальчиков надо как-то одеть и одеться самой, а это тоже время, драгоценное время!
Поэтому спали они теперь в теплых пижамах, в которых при необходимости можно было сразу выйти и, не замерзнув, добежать до машины. Вернее, спали Денис и Тимур.
Лиза почти не спала, ее спасало только то, что можно было прилечь днем, когда сыновья были в школе. Уроки возобновились, и, проводив мальчиков до школьного автобуса, Лиза с облегчением вздыхала. Современное здание дорогой частной школы было специально укреплено на случай землетрясения, оно было не очень высоким, и при нем был большой парк, куда при малейшей опасности быстро и организованно выводили детей.
Лизе казалось, что сама она, растерянная, испуганная, не смогла бы быстро и организованно сделать ничего полезного. Особенно если будет спать. Потому что спала она так, что разбудить ее было невозможно, и это было вечным предметом насмешек ее родных.
Теперь, вот уже несколько недель она спала урывками и только днем, а ночью, заставив себя лечь, чтобы не мучиться еще больше, дремала, стараясь быть настороже и прислушиваясь к любым ночным звукам, всегда не таким, как дневные, – непонятным, громким и пугающим.
И каждый вечер, предвещающий наступление еще одной такой ночи, нагонял на нее тоску.
Чтобы отвлечься, она каждый вечер – в час назначенный! – то хваталась за книгу, то пыталась смотреть какой-нибудь фильм, то принималась готовиться к урокам, то бралась за какие-то навсегда отложенные хозяйственные дела, но ничего хорошего из этого не получалось. Лиза привыкла рано вставать и переделывать все, что можно, в первой половине дня, по вечерам же она была не способна ни на что, кроме ужина и поездок с детьми на разные курсы.
Хоть бы и сегодня нужно было куда-нибудь ехать! И пусть там ветер, дождь и прочие ноябрьские радости – зато можно было бы не бродить бесцельно по квартире, не зная, за что взяться и чего ожидать.
Вот, спрашивается, зачем она все-таки притащилась на кухню?!
Так нельзя, надо что-то с собой делать, ты одна, и у тебя дети, а, между прочим, общеизвестно, что детям тяжело и вредно наблюдать, как их мать плачет или нервничает. Или не знает, как выйти из какой-то ситуации. У них от этого могут развиться всякие страхи, неуверенность в себе и… мало ли что еще!
Лиза закрыла жалюзи и задернула занавески. Так, по крайней мере, эта темнота за окном не бросается в глаза. Правда, с другой стороны, она же там, никуда не делась, глупо просто отгораживаться от жизни, разве жалюзи спасут тебя от землетрясения?!
Снова открыв жалюзи, Лиза заставила себя посмотреть на зажженные уличные фонари и светящиеся окна соседних домов – видишь, какая мирная картинка.
В соседнем доме непривычно светилось – не окно, нет, весь огромный, опоясывающий квартиру застекленный балкон. Лиза и не заметила, что там начали делать ремонт, а ведь раньше все замечала, все! И вот балкон застеклен сверху донизу, освещен экономным голубым светом и похож на аквариум, и там, за стеклом, какие-то люди что-то делают, кажется, красят стены. А одну стену и вовсе сломали, чтобы увеличить комнату, не побоялись. Значит, верят, что их дом не разрушится, что все в порядке, все как всегда.
Вот именно что «как всегда».
Это было совсем не то «всегда», которое было в ее прежней жизни.
Там все было понятно, логично и как-то солнечно, даже если приходил ноябрь или начинался дождь. Тогда было ясно, что нелюбимый ноябрь не может не прийти, ну и пусть приходит, всего-то тридцать дней; дождь тоже закончится, его, в конце концов, можно переждать дома, а мальчишки даже любят выскакивать на улицу и мокнуть.
А где можно переждать землетрясение?! В бомбоубежище, которые в свое время им показывали в Москве на занятиях с символичным названием «гроб» – «гражданская оборона»? Да разве в Измире найдется бомбоубежище?! К тому же его завалит к черту, если землетрясение будет достаточно сильным, и все дела.
Плохо было еще то, что землетрясения было не видно.
В том смысле, что вот наводнение, к примеру, или смерч какой-нибудь можно увидеть: прибывает вода или приближается нечто, как у Чехова в «Черном монахе», или течет лава, или надвигается цунами или ураган. Это можно увидеть и успеть что-то предпринять. Эти беды не обрушиваются совсем неожиданно, как снег на голову… впрочем, при чем здесь снег? Уж он-то, вопреки пословице, весьма предсказуем и к тому же безопасен.
Разве что лавина… но тот, кто идет в горы, знает, куда и на что идет, и (как там у Высоцкого?) никто не гибнет зря, и лучше, чем от водки и от простуд, правильно?.. Но по этой логике и ты сознательно идешь на риск, живя в таком опасном месте, вон родители звонят каждый день и уговаривают вернуться, даже муж вроде бы проникся вероятной опасностью и предлагает приехать.
А ты, дорогая бедная Лиза, сидишь в своем любимом Измире, рискуя жизнью детей.
Вернее, не сидишь, а стоишь посреди кухни в полном отупении, открываешь и закрываешь жалюзи, и боишься, и спать ты опять сегодня не сможешь. И перечисляешь мысленно все существующие стихийные бедствия, от которых, как от военных действий или преступников, можно как-то защищаться. А вот от террористов, например, никакой защиты нет, и нельзя ничего предсказать и предпринять, и грозят они каждому, любому, где и когда угодно – как землетрясение.
Получается, если другие стихийные бедствия и катаклизмы – это война природы с человеком, то землетрясения – это ее терроризм! Лизе на секунду стало смешно от собственных запутанных умозаключений: вот ведь как мысли кружатся.
Тук-тук-тук! Раз-два-три!
Стукнули неплотно прикрытые ставни в спальне – знакомый, привычный, почти каждый ветреный вечер повторяющийся звук. Привычный, ритмичный – нечего бояться, сейчас он снова повторится… ну же… вот, правильно! Раз-два-три – все нормально, все предсказуемо. Ставни надо закрепить, но для этого нужны мужские руки, у самой Лизы ничего не получилось, вызвать мастера недосуг, да и стук этот, в общем, не мешает. И ветер ведь не всегда такой, как сегодня.
Нынче ветрено, и волны с перехлестом… волн в такой темноте не увидеть, но лучше вспоминать стихи, чем просто стоять тут и бояться. Что там еще про ветер, кроме хрестоматийного блоковского «на всем божьем свете»?
Ах, нынче ветру до зари дуть сквозь стенки тонкие груди – в грудь! Господи, как все это… сквозь стенки и до зари – это-то и пугает!
Стихи заодно со стихией – наверно, так и должно быть, по крайней мере, по-русски, а уж думать Лиза могла только на этом языке.
Раз-два-три. Вальс с чертовщиной. О, вальс в три па!
Ей показалось, что они действительно раздаются – отчетливые, осторожные и увлекательно-мерные звуки вальса. Пожалуйста, стучи сколько угодно, это просто вальс, я его не боюсь. Или все-таки?..
Дикий крик, от которого она чуть не подскочила, донесся из детской.
– Это сыр! Сы-ы-р, я тебе говорю! Мам, скажи ему, что если сыр, то нельзя!
– Господи, какой сыр?! Тим, ты меня напугал, нельзя же так! Все соседи тебя слышат, наверно! Какой еще сыр?! Где?
– Ничего не сыр! – тут же вступил старший. Одно название что «старший» – двенадцатый год, шестой класс по местным правилам, а в России был бы пятый, тоже маленький еще, и зря, наверно, Лиза все убеждает его быть взрослее. – Ты сама говорила, что если братья, то никакой не сыр!
– Господи, вы о чем?! – перекрикивая уже ревущего младшего, в отчаянии завопила Лиза. – Какой сыр и где?! Все сначала, пожалуйста, и по порядку! Денис?
Лиза всегда старалась выслушать обе стороны и по возможности соблюдать хоть видимость справедливости. Поэтому, когда она, указывая на одного из сыновей, с интонацией телеведущей, взывающей к далекому специальному корреспонденту, посланному на место конфликта, произносила его имя, второй, как правило, замолкал и ждал своей очереди дать свидетельские показания.
– Ну, я ничего не делал, – как обычно, начал ныть Дениска, – я просто вошел… что нельзя в комнату войти?!
– Нельзя, потому что сыр! – вклинился в паузу младший, не дотерпев до конца фразы.
– Да где у вас сыр, я не понимаю?! В комнате?!
– Ну да, у меня! А Денис пусть не смотрит, потому что… как это? Секрет, вот!
Господи боже мой.
Все понятно.
«Сыр» по-турецки означает «секрет», а дети говорят так, как им удобнее, то есть смешивая три, а иногда и четыре языка. Родные им русский и турецкий, изучаемый в школе с пяти лет английский, а теперь еще и немецкие словечки, которыми щеголял Денис, начавший учить его в средней школе.
– Да мне наплевать на его малышовые сикретсы! – почти по-английски завопил Денис. – Я вошел, а он…
– А у меня сы-ы-р, я тебе говорю!..
– Слушайте, замолчите-ка оба! Телефон, по-моему, звонит?
Лиза побежала в гостиную, радуясь тому, что разговор с кем-нибудь (какая разница, с кем – с кем угодно!) отвлечет ее от вечерних страхов, и надеясь, что во время этого разговора мальчишки не начнут кричать так, что придется его прервать.
– Алло, – смягчив звук «л» так, чтобы ответ был приемлем и по-русски, и по-турецки, сказала она в трубку.
– Алло, – нетерпеливо повторила она, не услышав ответа.
– Лиза?.. – неуверенно и почему-то удивленно выговорил наконец мужской голос.
– Цветан? – так же неуверенно уточнила Лиза.
Хорошим слухом она не отличалась и могла запросто перепутать голоса. Бывали забавные случаи, когда она вела беседу с племянницей, полагая, что говорит с золовкой. Родственницы обижались, а Лизе казалось, что они могли бы выучиться телефонному этикету и представляться, не рассчитывая на определители номера.
– Да, я… простите, Лиза, я не вам звоню, это ошибка. Я, наверно, нажимал не ту кнопку, – начал обстоятельно извиняться Цветан.
«И так понятно, что нажимал не ту кнопку!» – почему-то разозлилась Лиза.
Надежда на отвлекающий разговор испарялась, сейчас он еще раз извинится и будет звонить тому, кто ему нужен, своей балерине, например. А она не нужна – и снова будет ходить как потерянная, смотреть в темные окна и вздрагивать от любых звуков. От вальса с чертовщиной в исполнении ветра.
– Еще раз простите…
– Ничего страшного, пожалуйста, – на всякий случай улыбнувшись, как будто ее злость на том конце провода могла быть замечена, если она не улыбнется, ответила Лиза.
– Я звонил Ринату, – ага, значит, не балерине, а мне-то что?! – Но вообще-то, так даже лучше…
– Что лучше?
– Может быть, вы могли бы приехать завтра в театр? Мы с Ринатом можем не все понять или не так перевести, а тут…
– А что случилось? – заинтересовалась Лиза. Злость прошла так же быстро, как появилась.
– Вы, наверно, заняты, но тут есть проблемы…
– Что-нибудь с постановкой? – Лиза думала, что ситуация с «Лебединым» уже перестала быть «ситуацией» и все нормализовалось: приехал знаменитый постановщик, шли репетиции, шились костюмы. Нелли держала ее в курсе и частенько по вечерам выплескивала по телефону свои переживания, которых у нее всегда было много по малейшему поводу. – Мне Нелли ничего такого не говорила.
– Нет, не совсем. Завтра полиция придет, они сегодня уже были, с турками общались, а с нашими без переводчика трудно, они завтра с переводчиком придут, но, может быть, вы тоже могли бы?
– Могла бы, а что случилось-то? – господи, из этого тоже ничего не вытянешь толком, как из ее мальчишек! Тоже, что ли, сы-ы-р?!
– Случилось несчастье, погибла Пелин… это наша балерина, может быть, вы знаете?
– Конечно, знаю! – как же не знать? Красавица Пелин, звезда труппы, Жизель и Аврора, а теперь еще и Одиллия и Одетта… что же будет с постановкой? – А что с ней?
– Нам ничего толком не рассказали, но идет… следствие, – чуть помедлив, подобрал слово Цветан. – Говорят, ее убили, но кто и как… – он замолк, но Лиза сразу же представила себе, как он сделал характерный жест рукой, означающий неизвестность или неопределенность.
– Мам, у тебя мобильник мяукает! – закричали из кухни, и послышались звуки не то борьбы, не то драки.
– Ну и несите его сюда! Извините, Цветан, это я не вам, тут мобильный звонит… я завтра приеду, если нужно.
– Спасибо, в десять или в десять с половиной, если вы не заняты.
– Нет-нет, не занята… прекратите сейчас же! Дай его сюда, Тим… извините, Цветан, всего доброго!
– До завтра, Лиза, спокойной ночи.
– Спасибо, – серьезно ответила она, как будто Цветан мог знать о ее проблемах и действительно пожелать ей спокойной ночи – в прямом смысле слова. А было бы неплохо – провести хоть одну спокойную ночь!
– Что ты не подходишь-то?! – возмущенно закричала Нелли, едва Лиза нажала на кнопку. – Домашний у тебя занят целый час!
– Ничего не час, это Цветан звонил, я две минуты разговаривала… подожди, я тебе перезвоню. Что у вас там случилось? – спросила она, набрав домашний телефон Нелли. – Цветан что-то сказал про Пелин, но я так ничего и не поняла.
– Да никто ни черта не понял! Игорю послезавтра улетать, а тут следствие это! Вдруг они его не выпустят, как ты думаешь?
– Почему не выпустят? Я, конечно, порядков не знаю, но вряд ли… да что с Пелин-то?
– Убили ее, представляешь? – Нелли издала характерный вздох, и Лиза поняла, что она говорит, не выпуская изо рта сигареты. – Сегодня из полиции приходили, нас тоже пытались допрашивать, только толку-то! Ты завтра с утра можешь?
Хорошо, что я уже в теме, подумала Лиза, иначе ничего бы не поняла. Нелли не давала себе труда договаривать фразы. Или говорила так, словно ее собеседники были заведомо в курсе проблемы, знакомы со всеми, кого она упоминала в своих рассказах, знали всю ее жизнь и не нуждались в дополнительных пояснениях.
– Да, я приеду, мне Цветан сказал уже…
– Как это он тебе дозвонился?! У тебя же вечно занято!
– Почему вечно, Нель? Это я с ним и разговаривала, а до этого было не занято, а он, между прочим, вообще не мне звонил, – зачем-то объяснила Лиза. Просто чтобы разговор продолжался, наверно?
– Как это не тебе?! А кому?
– Ринату, кажется, но попал ко мне, ну и рассказал про Пелин…
– Нет, ты представь, какой ужас! Тут и так с этим «Лебединым» проблем выше крыши, а теперь еще это!