Балканский «щит социализма». Оборонная политика Албании, Болгарии, Румынии и Югославии (середина 50-х гг. – 1980 г.)
Наиболее проблемным как для Москвы, так и Вашингтона являлся вопрос ядерного паритета СССР и США и выработка стратегии и тактики использования ядерного оружия, адекватных складывающимся условиям. В соответствии с советской точкой зрения баланс ядерных вооружений не являлся статичным в силу совершенствования технологий и расширения арсенала подобного оружия. В целом советская политика в данной области давала основания для выводов о том, что стратегия Кремля «в большей степени базируется на устрашении (сдерживании)», а сама «концепция устрашения основывается на установке, что агрессор будет сокрушительно наказан в случае реального или грозящего нападения в форме удара по стратегически важным объектам»[145]. Парадокс заключался в том, что ни американские аналитики, а также разведывательные институты США, ни само советское руководство, действия и планы которого они анализировали, не имели однозначного ответа на данный вопрос[146]. Это дало основания для вполне обоснованного вывода о том, что военная доктрина Москвы с начала 60-х гг. и до 80-х гг. XX в. представляла собой преднамеренный обман как противника, так и союзников, и базировалась на тезисе о необходимости достижения победы в случае вооруженного конфликта на контролируемом НАТО геополитическом пространстве[147]. Примечательным фактом являлось осознание военной частью советского руководства возможных разрушительных последствий использования ядерного оружия и необходимости избежать его применения, что нашло своё обоснование в специальном исследовании, проведённом в советском оборонном ведомстве в 1968 г. и выявившем невозможность победы в ядерном конфликте[148]. Эволюция взглядов советского партийно-государственного руководства, а также его военной части, на военно-стратегические аспекты оборонной политики СССР свидетельствовала о том, что с середины 50-х гг. и до конца 70-х гг. XX в. последние претерпели серьезные изменения. Так, в частности, со второй половины 50-х и до середины 60-х гг. фактически доминирующей стала провозглашенная советским партийно-государственным руководством в лице Н. С. Хрущева концепция возможной мировой ракетно-ядерной войны глобального характера. Её началом должны были стать ракетно-ядерные удары «по тыловым районам противника». «Предполагалось, – как отмечал Белослудцев, – что на СССР будет совершено нападение, однако он сможет нанести ответный удар, и, учитывая размеры страны и степень рассредоточения населения и Вооруженных Сил, Советский Союз при этом понесет меньшие потери, чем США и страны НАТО. Утверждалось, что в таком конфликте можно добиться победы, что необходима соответствующая подготовка в военной и гражданской области, чтобы СССР из любого ядерного конфликта вышел победителем»[149]. В этих условиях предусматривалось массированное использование всех видов и родов Вооруженных сил, использующих «результаты ядерного поражения для окончательного разгрома противника»[150]. Однако в середине 60-х гг. XX в. советская позиция по вопросу ядерной войны претерпела серьезные изменения, что было обусловлено как политическими, так и военно-техническими причинами. Суть нового видения заключалась в том, что «признавалась возможность длительной мировой войны с поэтапным применением все более разрушительных средств вооруженной борьбы», выдвигалось «требование тщательной и всесторонней подготовки Вооруженных Сил, экономики государства и его народа к серьезной и напряженной борьбе. С конца 60-х годов постоянно подчеркивалось, что скоротечные войны могут, вероятнее всего, возникнуть в том случае, если одна из сторон будет иметь решающее военное превосходство и в полной мере использует при начале агрессии фактор внезапности. Однако и в этих условиях она, по идее, сможет придать затяжной характер, если не предусмотреть надлежащие меры для отражения агрессии». Последний тезис обуславливал необходимость изучения вопроса «о стирании граней между наступлением и обороной. Некоторыми советскими теоретиками наступление в этот период определялось как “движение вперед носителей различных видов оружия и посланных ими средств поражения, а кульминационным актом его является удар по врагу поражающей мощью огня и ударной силы оружия”. Из этого следовало, что все виды оружия, с помощью которых могут быть нанесены удары по врагу, относятся к наступательным средствам даже в случае применения их в обороне. Таким образом, признавалось, что военное искусство мировой войны опирается на наступательное ядерное оружие и в случае ее развязывания оно станет лучшим средством обороны»[151].
Эволюция советских подходов к оценке перспектив военного конфликта с использованием ядерного оружия была отмечена американскими военными и аналитиками из разведывательного сообщества и внешнеполитических ведомств. Прежде всего, уже весной 1965 г. они обращали внимание на то, что продолжавшийся в конце 50-х – начале 60-х гг. спор в высших военных кругах между сторонниками усиления ракетно-ядерного потенциала СССР, делавшими ставку на стратегическое ядерное оружие и межконтинентальные ракеты, и их оппонентами, рассматривавшими сухопутные силы как основной вид вооруженных сил, привёл к определенному консенсусу[152]. В практическом отношении это означало продолжение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ в ракетостроении и создание новых образцов. В 1961 г. на вооружение поступил ракетный комплекс «Луна», составляющими которого были пусковая установка 2П16 на базе плавающего танка ПТ-76 и ракетами ЗРЮ и ЗР9 с ядерной и осколочно-фугасной боевыми частями. К 1964 г. началось производство усовершенствованной модели 9К52 «Луна-М». К середине 60-х гг. одним из перспективных с точки зрения использования ядерного оружия становился оперативно-тактический ракетный комплекс (ОТРК) 9К76 «Темп-С» с ракетой 9М7 (по классификации НАТО SS-12 SCALEBOARD mod.l и mod.2), дальность полёта которой достигала до 900 км[153].
Наращивание ракетно-ядерного потенциала советскими вооруженными силами и перспектива размещения носителей ядерных зарядов в странах-членах ОВД могли иметь серьезные последствия для баланса сил двух блоков. В этой связи особое внимание американские эксперты и аналитики уделяли изменившейся позиции Москвы по вопросу применения ядерного оружия и участию СССР в так называемом конвенциональном военном конфликте, когда Советский Союз «столкнулся бы с возможностью сохранения военно-воздушной мощи НАТО и нейтрализации превосходства советских сухопутных сил»[154].
Теоретические дискуссии и попытки формулирования стратегических доктрин использования ядерного оружия как в Западном, так и Восточном блоке имели непосредственное влияние на взаимоотношения союзников по соответствующим военно-политическим коалициям, а также затрагивали проблему поиска «слабого звена» в блоковой системе оппонента. Для государств Балканского полуострова это имело принципиальное значение, так как именно в этой зоне межблокового противостояния стороны пытались ослабить союзнические связи соответствующих участников двух пактов. Обращение к конкретным доктринам использования ядерного оружия становилось в этой связи одновременно элементом внутриблоковой и региональной политики.
На Востоке уделяли большое внимание возможным действиям НАТО и США в контексте меняющейся доктрины использования ядерного оружия. В соответствии с оценками Разведывательного управления Генерального штаба чехословацкой армии, относившимися к вопросам ядерного планирования Североатлантического альянса и стратегической концепции использования ядерного оружия на Центрально-Европейском ТВД, делался вывод о том, что «командование НАТО полагает возможной применительно к нынешнему соотношению сил социалистических и капиталистических государств не только полномасштабную, но и ограниченную ядерную войну. В соответствии с этим была разработана теория ограниченных боевых действий, которая отражает операционную подготовку союзных вооруженных сил на центрально-европейском театре, в частности, на протяжении последних нескольких лет»[155]. В то же время чехословацкая разведка достаточно точно определяла «главное противоречие момента», а именно: «Вопрос использования ядерного оружия во время ограниченной войны ещё не решён окончательно. Воззрения командования НАТО на использование ядерного оружия первым во время конвенционального конфликта, в том случае, если их (натовские – Ар. У.) войска понесут серьезные потери, либо в случае утери контроля над важными районами, или, в целом, если намеченные политические цели не смогут быть достигнуты средствами обычной войны, делают эту теорию достаточно проблематичной, в частности, применительно к условиям центрально-европейского театра»[156]. В этой связи примечательным становилось разделение авторами аналитического доклада региона Центральной Европы без какой-либо её диверсификации на географические сектора: северный, центральный и южный, что свидетельствовало о доминировании так называемого фронтального взгляда на противостояние ОВД и НАТО, т. е. от Балтики до Средиземноморья.
§4. Первая «трещина» в балканском «щите социализма»
К концу 50-х гг. в политике стран Восточного блока стало усиливаться стремление к большей самостоятельности от Кремля по отдельным аспектам внутренней и внешней политики в рамках проекта, получившего среди историков и политологов название «национальный коммунизм». Одновременно они стремились не допустить осложнений отношений с Москвой и демонстрировали ей свою лояльность, выступая уже на международной арене в конце 50-х – начале 60-х гг. XX в., с одной стороны, как её союзники, а с другой – как самостоятельные государства, «независимый» статус которых Кремль мог использовать, продвигая свои внешнеполитические инициативы через таких союзников. В свою очередь, правившие в государствах Восточной Европы коммунистические режимы пытались извлечь из складывавшегося положения выгоды для себя, имея в виду перспективу улучшения взаимоотношений с Западом. В то же время во второй половине 50-х гг. начали проявляться и первые серьезные противоречия между отдельными членами Варшавского пакта и СССР. Одной из первых конфликтных ситуаций в этом ряду стала позиция Бухареста по вопросу создания Балканской зоны мира. Начавший обостряться в конце 50-х – начале 60-х гг. конфликт между Москвой и Тираной был способен серьезно повлиять на оборонную политику Варшавского пакта на Юго-Западном ТВД, включая позиции СССР в Средиземноморье. Усиление изоляции НРА в Восточном блоке создавало проблемы для её руководства, которое было заинтересовано в том, чтобы не допустить дистанцирования Албании от СЭВ и ОВД как по политическим, так и экономическим причинам. В то же время албанская сторона стремилась сохранить полную автономию во внутриполитических делах и при определении внешнеполитического курса по отношению к другим коммунистическим странам, прежде всего к Югославии и Китаю. Во многом это способствовало усилению противоречий между СССР и НРА, которые к 1960 г. свидетельствовали о возможности их перехода в плоскость межгосударственного конфликта[157]. На протяжении весны-лета 1960 г. Управление государственной безопасности Албании (Drejtoria е Sigurimit të Shtetit), или сокращенно «Сигурими», обнаружило в среде высшего военного и партийного руководства лиц, которые, как стало известно албанским органам безопасности, якобы готовили государственный переворот. В июле того же года были арестованы контр-адмирал Т. Сейко, получивший военное образование в СССР и занимавший в 1947-1960 гг. ответственные посты в военной разведке албанских вооруженных сил, а в последние годы возглавлявший её, являясь начальником Оперативного управления Министерства обороны, а также ряд партийных функционеров – Т. Деми, А. Ресули и др. 8 сентября 1960 г. из партийного и государственного руководства на XVIII пленуме ЦК АПТ по личной инициативе Э. Ходжи как члены «просоветской ревизионистской группы» были выведены Лири Белишова и Кочо Ташко[158].
В свою очередь, в соседней Югославии руководство всё большее внимание уделяло укреплению позиций страны как внеблокового государства. Формирование Движения неприсоединения, в котором Югославия играла одну из ведущих ролей, как нового центра силы в системе международных отношений серьезно влияло на региональную политику, включая Балканский полуостров. В феврале 1959 г. югославское руководство заявило, что выступает против воссоздания военного союза с Грецией и Турцией, что фактически означало окончательный отказ Белграда от участия в Балканском пакте и прекращение его функционирования. Официальная югославская версия заключалась в том, что подобные объединения лишь способствуют усилению напряженности в регионе и не отвечают интересам Югославии[159]. Белград использовал складывающуюся ситуацию в целях упрочения позиций как в средиземноморскобалканском секторе, так и во взаимоотношениях с ведущими государствами Западного и Восточного блоков. Советская оценка роли и места Югославии в Балканском пакте заключалась в том, что «правящие круги США прилагали большие усилия для того, чтобы втянуть Балканские страны в антисоветский агрессивный блок… Воспользовавшись разрывом отношений Югославии со странами социалистического лагеря в 1948 году, США сделали все для того, чтобы превратить Югославию в фактор борьбы против СССР и стран социалистического лагеря и международного коммунистического движения»[160].
Мотивация югославской стороны, активизировавшей свои отношения с союзниками по региональному блоку, объяснялась советской стороной достаточно точно: «История существования Балканского пакта свидетельствует о том, что югославы шли на активизацию военных и других аспектов Балканского пакта в периоды обострения международной обстановки, а в периоды общего смягчения международного положения они выдвигали на передний план экономическое и культурное сотрудничество трех стран в рамках Балканского пакта»[161]. Более того, отмечалось, что заявление о внеблоковой политике, проводимой руководством Югославии, а также непопулярность этого союза в общественном мнении страны способствовали замораживанию участия ФН-РЮ в пакте. Весной 1960 г. Белград вновь активизировал свою деятельность на этом направлении, что объяснялось советской стороной уже «обострением международной ситуации», и в советском посольстве в Белграде делали вывод о том, что «дальнейшее развитие Балканского пакта будет зависеть как от общего состояния международных отношений, так и от состояния советско-югославских отношений»[162]. В советских дипломатических кругах начинала доминировать идея о необходимости оказания нажима «на югославов в этом вопросе», тем более что, как они отмечали, югославскую сторону «беспокоит критика югославского руководства т. Хрущевым на III съезде РКП за участие Югославии в Балканском пакте» и они «по каким-то причинам… проявляют определенную чувствительность в этом вопросе»[163]. В то же время посол СССР в ФНРЮ И. К. Замчевский отмечал, что «в 1960 году отношение югославов к Балканскому пакту не претерпело каких-либо существенных изменений. Анализ состояния отношений Югославии с Турцией и Грецией в 1960 г. свидетельствует о том, что югославы сохраняют интерес к Балканскому пакту… По данным посольства, югославы будут и впредь придерживаться такой линии в отношении Балканского пакта, поскольку такая позиция полностью соответствует их внешнеполитическому курсу лавирования между двумя лагерями»[164].
Становившаяся традиционной ставка Восточного и Западного блоков на внутренний раскол в рядах противника вела к поиску возможных «чувствительных» точек в отношениях между союзниками по военно-политическим коалициям. Так, в мае 1960 г. болгарскими дипломатами была получена информация о серьезных противоречиях в НАТО, возникших между руководством Турции, премьер-министром которой являлся А. Мендерес, и США как по вопросам объемов американской экономической помощи ей, так и по поводу «вмешательства американцев во внутриполитические дела» возглавляемой им Демократической партии[165]. В этой связи военный переворот 27 мая 1960 г. в Турции рассматривался в Западном и Восточном блоках как важное событие, способное повлиять на расстановку сил в общей системе противоборства двух военно-политических союзов, а также и на региональном уровне. Попытка главы СССР Хрущева использовать сложившуюся ситуацию и предложить возглавившему руководство страны генералу Дж. Гюрселю установить особые отношения с Москвой, если Турция станет нейтральной (послание от 28 июня 1960 г. и ответ от 8 июля 1960 г.)[166], не увенчалась успехом. В ответном послании глава Турции заявил о верности союзническим обязательствам страны как в рамках НАТО, так и СЕНТО[167].
Происходившие на Балканах события способствовали активизации разведывательных организаций государств-членов Варшавского пакта. Органы государственной безопасности (ДС) Болгарии были ориентированы на поиск и получение информации о функционировании как в целом военной структуры НАТО, так и государственных оборонных институтов его ведущей силы – США, что представляло интерес не только для Софии, но и для Москвы. Осенью 1960 г. в результате негласного вскрытия дипломатической почты, направленной из Вашингтона в американское посольство в Софии, болгарская сторона получила доступ к материалам, в которых содержалась информация о военно-командной системе американских баз за рубежом и инфраструктуре, обеспечивавшей их функционирование[168]. Вскоре эти данные были переданы в Москву[169]. В декабре 1960 г. ДС получила информацию о новой структуре военной разведки США, утвержденной 1 декабря того же года[170], и она также была направлена в СССР[171]. По линии Разведывательного управления Министерства Обороны (РУМО) Болгарии велась работа, нацеленная на получение оперативной информации о действиях вооруженных сил Турции в бассейне Черного моря и в период наибольшего осложнения международной обстановки с учётом военно-политических устремлений СССР.
На протяжении 1961-1962 гг. болгарские разведывательные службы особое внимание уделяли действиям Анкары и координации её действий с Вашингтоном в условиях Берлинского и Карибского кризисов. Как по линии политической разведки – первого управления Комитета Государственной Безопасности (КДС), так и военной – Разведывательного управления Министерства Обороны – София получила подтверждение своих опасений по поводу предпринимаемых США усилий, направленных на достижение взаимодействия между вооруженными силами Греции и Турции в стратегически значимом Балканском регионе. В августе 1961 г. болгарская разведка получила информацию о том, что турецкие вооруженные силы собираются проводить военные учения в прилегающих к советской территории районах Турции и одновременно Афины и Анкара при активном участии Вашингтона разрабатывают тактику «эффективной обороны на случай нападения со стороны государств-членов Варшавского договора». Частью такого плана был перевод «армий двух стран полностью под начало общего командования НАТО, вместе со всеми воздушными коммуникациями»[172].
Болгария рассматривалась в Западном блоке как потенциальный участник вероятного конфликта, который нанесёт одним из первых удары по Греции и Турции. Такое предположение натовских военных, с одной стороны, давало основание болгарскому партийно-государственному руководству основания для того, чтобы подчеркивать важную роль Софии в Варшавском пакте со ссылкой на военные оценки НАТО, но, с другой, серьезно опасаться «превентивных» действий со стороны соседей и избегать откровенно жёстких действий в их отношении. Параллельно София пыталась получить информацию о характере реальных или желаемых ею разногласий как в целом в НАТО, так и между её отдельными членами – соседями Болгарии. В этой связи в болгарской разведывательной сводке в августе 1961 г. особо отмечалось, что «по американским сведениям, Инёню[173] был против какого бы то ни было вмешательства Турции по берлинскому вопросу, так как он не затрагивает напрямую безопасности Турции»[174]. Скоординированный характер действий государств Североатлантического альянса в ведении разведывательной работы против Варшавского пакта представлял в данном контексте особый интерес, так как данная деятельность затрагивала практически всех стран-участниц коммунистического блока. Полученная по каналам болгарской политической разведки в начале января 1961 г. информация о создании в июле 1960 г. координирующего центра разведок НАТО, содержала сведения о том, что особое внимание они уделяют местам базирования ракетного оружия и пусковых установок среднего радиуса действий, а также стратегическим базам в Центральной Европе и СССР, организации и состоянию артиллерии ОВД, способной использовать ядерные заряды, а также подводному флоту в Средиземноморском и Балтийском регионах[175].
Оценка американской разведкой оборонных возможностей балканских членов ОВД в начале 1961 г. делалась на основании данных за предыдущий 1960 г., что не в полной мере учитывало складывавшуюся в Варшавском блоке новую политическую ситуацию, прежде всего – обострение советско-албанских отношений. Поэтому, отмечая активизацию советско-албанского военно-технического сотрудничества в вопросах укрепления военно-морских баз в Албании, авторы разведывательного доклада пока не учитывали этот важный для балканского сектора оборонной политики ОВД фактор. Наиболее серьезные изменения, что было отмечено и аналитиками ЦРУ в их документе, происходили в болгарских вооруженных силах, где помимо реорганизации и создания новых войсковых частей различных родов войск шёл процесс перевооружения с упором на укрепление танковых частей и соединений, а также осуществлялись поставки из СССР подвижных зенитно-ракетных комплексов С-75 (по классификации НАТО SA-2 «Guideline»), что свидетельствовало о значимости для ОВД болгарских средств ПВО в секторе её оборонной ответственности в Балканском регионе[176].
Со своей стороны, наметившееся в конце 50-х – начале 60-х гг. сближение Тираны и Пекина советская сторона рассматривала как реальную угрозу советскому доминированию в международном комдвижении и потенциально опасный прецедент, способный негативно повлиять на позиции Кремля в восточноевропейских странах, способствуя появлению соответствующих настроений в руководстве местных компартий. Пытаясь выяснить степень албано-китайского сотрудничества и характер взаимоотношений партийно-государственного руководства НРА и КНР, советское посольство в Пекине активизировало контакты с дипломатическими представителями Албании в КНР. Свидетельством этому стала серия встреч албанских и советских дипломатов, на одной из которых – 27 июня 1960 г. – советский посол С. В. Червоненко проявил особый интерес к данной теме в беседе со своим коллегой – послом ΗΡΑ М. Прифти. Одновременно в центре внимания советских дипломатических представителей в Пекине были оборонные и экономические вопросы. Заключение 15 октября 1957 г. договора о военно-техническом сотрудничестве СССР с КНР рассматривалось в Пекине с точки зрения усиления оборонного потенциала страны и возможности получения доступа к ядерным технологиям[177]. Поэтому отказ Кремля 20 июня 1959 г. реализовывать соглашение из-за расширявшихся противоречий с китайской стороной по идейно-политическим вопросам, в том числе из-за провозглашаемых китайским руководством радикальных левацких установок, были восприняты последним исключительно остро[178]. В обстановке секретности Пекином было принято решение о скорейшей реализации «Проекта 596» (первые две цифры названия которого означали год, а третья – месяц начала самостоятельной работы над ядерным боеприпасом). Осведомленность советской стороны в вопросах военно-технического развития КНР, как стало ясно позже, оказалась недостаточной для того, чтобы делать выводы о стратегических перспективах в этой сфере. На состоявшейся 15 июня 1960 г. встрече послов Прифти и Червоненко последний высказал уверенность в том, что КНР не в состоянии создать ядерное оружие ранее 1962 г.[179] В конце января 1963 г. ЦРУ США получило информацию аналогичного содержания от некого «высокопоставленного советского чиновника» о том, что Пекин не обладает ядерным оружием и не сможет разработать его в ближайшем будущем, так как в противном случае, если бы КНР имела его, она бы «вела бы себя более ответственно»[180]. Однако такая оценка возможностей Пекина не разделялась в Вашингтоне, и летом 1963 г. американская сторона предложила советской сотрудничество с тем, чтобы добиться недопущения развития ядерной программы КНР, но Н. С. Хрущёв холодно отнёсся к этой американской инициативе[181]. 16 октября 1964 г. КНР провела первое ядерное испытание.
Несмотря на складывавшиеся в ОВД взаимоотношения между отдельными государствами-членами блока, военная составляющая пакта усиливалась.
Таблица 5
Долг Балканских государств-членов ОВД за военные поставки из СССР в млн советских рублей на 1961 г.[182]
Американская разведка отмечала этот факт и делала вывод о том, что к 1965 г. центрально-европейские и балканские члены Восточного блока уже должны были обладать внушительной силой: 880 боевыми самолётами, 555 вертолетами, 6075 танками, 17312 бронетранспортёрами, 554 радарными станциями, 41440 комплектами радиосвязи и другим боевым снаряжением и техникой[183].