Одна маленькая правда

Может быть, он играл, потому что для него это было важно.

Так продолжалось несколько дней. Он мог спать прямо на улице –это не составляло для мальчика особого труда – или незамеченным пробираться в какую-нибудь из коморок музея, со швабрами или испорченными экспонатами. Вообще, он прекрасно умел обходиться без крыши над головой. Брошенных монет вполне хватало на существование, а о большем он и не просил. Постепенно Лев из «мальчика из магазина» превращался в настоящего уличного музыканта. Теперь некоторые приходили специально, чтобы послушать и посмотреть на него. Стоящие в невыносимых очередях люди были несказанно рады такому представлению.

Неизвестно сколько еще времени такая жизнь устраивала мальчишку, если бы в один день к нему не подошелодин вполне заурядный человек. На вид ему было лет двадцать пять, в руках был футляр. Ничего необычного, согласитесь? В каждой стране обязательно найдется хотя бы тысяча человек двадцати пяти лет, и хотя бы двести из них – с футляром в руках. Стоит сказать, что такие футляры были не редкостью (если вы все еще этого не поняли), и Лев мог быстро узнать в нем те, в которых Алексей Винц продавал инструменты. Скорее всего, в этом была скрипка.

Насколько известно, многие читатели лучше воспринимают образ человека путем его детального описания. Что ж, портрет его был таков (если для вас это не имеет значения – пропустите этот абзац):

Он был невысок ростом, плечист. Длинный плохо сидящий пиджак почти не выдавал его худощавость, если б его полы, поднимаемые порывами ветра, не приоткрывали старую бело-серую рубашку. Легкая полуулыбка пробуждала ото сна уже появившиеся морщинки, голубые глаза весело смотрели из-под очков. «Похожи на звезды» – так позже подумал Лев Дубай, глядя в них. Незнакомец держался уверенно, хоть и изрядно устал, что было заметно не только по осанке, но и слегка всклокоченным, когда-то зачесанным назад волосам.

Герман Елагин.

Если кому-то это важно.

Но Лев не видел его – привычка играть с закрытыми глазами никуда не девалась, и, чтобы деликатно оторвать его от игры, молодому человеку пришлось сначала кашлянуть, а потом аккуратно дотронуться до плеча мальчика. Музыка прервалась. Звезды подернулись и погасли.

– Я видел тебя в магазине инструментов.

Мальчик молчал.

Возможно, он испугался. Может быть, ждал, что подошедший к нему человек захочет сказать еще что-то, более важное. Но, что ближе к правде, он просто еще не знал что ответить. Поэтому таращил глаза.

– Хорошая скрипка. Много раз смотрел на нее в витрине, а потом заметил, что она стала куда-то пропадать. Оказалось, что хозяин нанял какого-то мальчишку, чтобы играть и заманивать клиентов. – Он говорил без укора. Скорее, просто пытался предать значимость этому разговору (пока что, монологу) или подвести повествование к какому-то вопросу. – Но ничего. Я купил себе новую. Почти такая же, как у тебя. Хочешь посмотреть?

Маленький музыкант кивнул, и Герман кивнул ему в ответ. Вжикнула молния на футляре. Молодой человек встал на одно колено и бережно, словно младенца, достал свой инструмент.

Льву уже второй раз показывали скрипку.

Уже второй раз она притягивала внимание, как чудесный экспонат, как археологическая находка и, отполированная, отражала в себе недоуменное лицо мальчугана.

Уже второй раз она была новенькая, блестящая, юная. Казалось, она даже боялась зазвучать и сразу же впала бы в депрессию, прикоснись к ней кто-нибудь хоть пальцем. Или, что еще опасней – смычком.

– Как думаешь, она сможет играть, как твоя? – Спросил молодой человек.

– Это очень хорошая скрипка. Очень молодая.

– Очень новая.

– Нет. Именно молодая. Она должна звучать тонко, не как моя.

– А ты настоящий мастер.

– Можно мне ее? Я хочу ее послушать.

Поправив очки, музыкант Елагин протянул собеседнику свою скрипку. А взамен получил его инструмент – на передержку.

Мальчик осторожно коснулся деревянного корпуса и пальцами поплыл вверх, к самой верхушке грифа.

– Найдется смычок?

– Конечно, держи.

Глаза было закрывать не нужно.

Он не играл – он пробовал ее звучание. Как сомелье медленно глотает вино, как гурман не спеша разжевывает кусок прожаренного мяса, при помощи одного лишь языка определяя все его составляющие и проверяя на подлинное ощущение. Она была такой, какой и должна быть. Совершенно обыкновенная, но очень хорошая скрипка, пока еще не нашедшая своего мастера.

Лев был уверен, что, не будь у него его старого инструмента, он непременно выбрал бы этот. А так, что ж… она была довольно неплоха. Но она была не для него.

– Неплохо. – Он мог бы сказать «прекрасно» или «у Вас отличная скрипка», в крайнем случае – «очень хорошо», но, так уж вышло, дети не умеют врать. Поэтому мальчик ограничился простым «неплохо» и вернул скрипку музыканту. Затем, подумав немного, добавил: – Знаете, мне кажется, мой смычок подойдет больше.

– Дело в смычке? – Молодой человек не казался удивленным (более того – он и не был таковым). Скорее, такая серьезность и решительность маленького человека позабавила его. Он едва сдерживал смех, который распирает любого взрослого, видящего чрезвычайную самостоятельность детей, но, с другой стороны, испытывал некое уважение к мальчишке, уважение к музыканту, знающему свое дело.

– Нет, просто так будет лучше.

– Уверен?

– Можно попробовать.

Мальчишка забрал у собеседника свою скрипку, но оставил ему смычок. Он знал, что звучание изменится, но не знал почему.

Герман Елагин обхватил инструмент, сконцентрировавшись, как подобает профессиональному музыканту и, некоторое время повертев смычок мальчика в руках, наконец, поднес его к скрипке и плавно повел по струнам.

Получалось гораздо лучше. Звучание выливалось в прекрасную узорчатую фреску, то быстрее, то медленнее проплывающую в воображении. Это был прекрасный смычок, он сотворил большую разницу в звучании скрипки. Однако эту разницу мог уловить лишь чуткий слух и бурная фантазия ребенка.

Герман не услышал никаких отличий.

– Правда, так лучше. – А вот еще одно отличие, только, на этот раз, отличие взрослых от детей: взрослые умею врать.

Хотя, может быть, он не врал. Может быть, ему тоже показалось, что так было лучше. Опять же, только может быть, что смычок мальчика было попросту удобнее держать в руке. Но, скорее всего, это вырвалось машинально – Елагин был из тех, кто не может промолчать.

– Можете забрать.

– Твой смычок?

– Да, берите.

– А как же ты будешь играть?

– Вы дадите мне свой.

– Хочешь поменяться?

– Да. Я смогу играть любым смычком.

– Не стоит.

– Но так же лучше.

– Несомненно.

– Так что же?

Герман Елагин прикусил губу – признак задумчивости №1 – и насупил брови – признак задумчивости №2. В голове его, медленно, но верно, созревала мысль. Он была недоступна никому, кроме него самого, и открылась не сразу, только через четыре дня после первой встречи со Львом Дубаем.

***

На некоторое время нам придется покинуть Дворцовую площадь и оставить мальчика со скрипкой.

Вот вам маленькое утешение – это ненадолго.

Нужно сказать лишь, что единственный раз в жизни, в тот раз, когда маленький музыкант задал Герману последний прочитанный вами вопрос, он не нашелся что ответить. Более того, казалось, он пропустил этот вопрос мимо ушей, чего никогда раньше не делал, и, забрав скрипку со своим (!) смычком, поспешил покинуть площадь. Мальчишка, как понимаете, остался играть.

Филармония

Петроградская академическая филармония находилась на площади Искусств. Вы можете найти ее и сейчас. Для этого надо всего лишь пройти по Михайловской улице, обогнуть Михайловский сквер или пройти по нему, и вы выйдете к нужному месту.

Однако стоит упомянуть одну важную деталь.

Улица – это нечто отдаленно похожее на площадь. Только, если площадь в своих квадратных метрах занимает обширное местоположение, то улица измеряется ими же, но сложенными в одну цельную полосу. Проще говоря, если вы раскатаете площадь так, чтобы получилась длинная линия, то можете смело именовать ее улицей. Или, если вам больше нравится, дорогой.

Разумеется, Герман Елагин прекрасно знал что такое «улица» и что такое «дорога» почти так же четко, как знал это руководитель филармонии – Роман Андреевич Конкин. Это был плотный, светловолосый мужчина пятидесяти-пятидесяти двух лет, с легкой небритостью и слегка вьющимися, пушистыми волосами. Голубые глаза извечно казались грустными, из-за специфического разреза, что давало некую несостыковку его внешности с его же характером и темпераментом. Роман Андреевич был приятным, хоть и не очень общительным человеком, с тихим грубоватым голосом и отличными вокальными данными. В силу своей должности он должен был уметь (и, в общем-то, умел) играть на гитаре, саксофоне, скрипке, контрабасе и еще нескольких видах непонятно как подобранных инструментов, дирижировать и красноречиво изъясняться при случае.

Он любил свой кабинет, любил концертные залы, любил природу и ненавидел, когда кто-то врывался к нему без стука, что и произошло примерно в 13 часов четверга данной недели.

– Роман Андреевич.

Роман Андреевич был эдаким кулинаром звука в своем деле. Не оборачиваясь и, более того, не отрываясь от чтения, он смог различить множество эмоциональных примесей в голосе ворвавшегося человека. Первой из них было волнение – его выдавало свойственное придыхание и быстрый темп речи. Второе – страх. Еле слышное подрагивание голоса. И, наконец, какая-никакая уверенность. Это уже можно было понять не по речи, а по простейшей бесцеремонности, с которой Герман Елагин ворвался в кабинет.

Роман Конкин поднял указательный палец, требуя тишины, как делал всякий раз, когда хотел оттянуть беседу или скрывал свое возмущение. В данном случае в жесте присутствовало и то, и другое.

Елагин долго изучал палец взглядом, затем переметнулся на очки, неподвижно сидящие на лбу руководителя (солнечные очки – обычные сейчас сидели у него на носу и, собственно, при их помощи он читал). Наконец, газета как бы сама собой сложилась вдвое и легла на стол.

– Во времена Марка Аврелия за такое вторжение Вас бы четвертовали. А теперь присаживайтесь и говорите, что Вам? – Обе пары очков медленно опустились на стол. Стул, придвинутый Романом Алексеевичем, скрипнул, и Елагин, приняв это за своеобразный знак свыше, поспешил занять место напротив.

– Кажется, во времена Марка Аврелия Вам никто не предложил бы должность руководителя филармонии. – Герман закинул ногу на ногу, довольный своей остротой, но тут же поспешил принять серьезный вид, осознавая свое положение подчиненного.

– Вы правы. – Ничуть не смутился мужчина. – Мне пришлось бы руководить страной или, как минимум, такими как Вы. Впрочем, почти никаких видимых отличий. Разве что, Вам пришлось бы носить доспехи и играть на лютне, дорогой Герман.

– Роман Алексеевич.

– Герман Денисович?

– Мне нужно Вам кое-что показать.

Конечно, вряд ли Марк Аврелий так решительно встал из-за стола, если бы услышал, как некий Елагин произносит столь неопределенную фразу, как: «Мне нужно Вам кое-что показать». Однако, для Романа Алексеевича Конкина было вполне достаточно особых нот уверенности в интонации его собеседника. Он встал, прошелся по кабинету и встал в выжидающей позе.

– Ну?

Герман поднялся со стула и, следуя траектории руководителя, остановился ровно в том месте, где и Роман Алексеевич.

– Идемте. – Елагин открыл дверь и жестом пригласил Конкина выйти. Они прошли по коридору, миновали несколько этажей, в полном безмолвии вышли на улицу, и только тогда в голову Романа Алексеевича закралась мысль, что он, кажется, забыл ключи от кабинета.

Уличная мелодия. Продолжение

Если сложить в ряд коридор второго этажа Петроградской академической филармонии, коридор первого этажа и применить к ним ширину порога при входе, то получится как раз такая дорожка, по которой шли сейчас Герман Елагин и Алексей Конкин. Второй из них изредка хлопал себя по карманам, проверяя, не забыл ли чего еще и, нащупав в брюках пачку сигарет, остался доволен такой находкой. Он медленно выпускал серо-белые кольца дыма, под цвет рубашки своего спутника, наблюдая, как они плавно рассасываются в воздухе.

Справа от тлеющего кольца, вглубь улицы, – заколоченный магазин музыкальных инструментов Алексея Винца, где несколько доверенных лиц закупали музыкальные инструменты для работников филармонии. У Романа Алексеевича у самого была одна маленькая дешевая флейта, вроде подарка для оптовиков, на которой он, честно говоря, никогда не играл. Она просто висела на стене, как музыкальный трофей и напоминание о том, что Роман Алексеевич не умеет играть на флейте. Он почесал подбородок и выбросил из головы навязчивую мысль об инструменте, очень вовремя, – они как раз входили на Дворцовую площадь.

Мелодия скрипки быстро достигла его чуткого слуха, через ушную раковину в самый мозг, а там – в коридоры его памяти.

– Не припомню такого композитора. – Обратился он к Елагину, неожиданно остановившись и задумчиво оглядывая зелено-золотую стену музея.

– Мне кажется, это импровизация.

– Для импровизации слишком чисто. Что-то я не припомню, чтобы кто-то воскресил Паганини.

– Вы верите в реинкарнацию?

– Неуж-то Вы считаете, что великий скрипач реинкарнировал в этого уличного музыкантишку? – Взгляд Конкина не выискивал Льва Дубая, не выискивал хотя бы примерную сторону, откуда шло звучание, зато явно сверлил Германа Елагина насквозь. Он не верил в одаренных людей, как и не поверил бы в существование монстра под своей кроватью. Чтобы добиться успеха – требуются годы усилий, так он считал, и никто не рождается одаренным, как не рождается сразу директором фирмы. Устойчивое, неоспоримое мнение упрямого человека.

Герман улыбнулся, пожимая плечами – все может быть.

– Вы хотели мне что-то показать, Герман?

– Лев Дубай.

– Что?

– Переродившегося Паганини зовут Лев Дубай. Я узнал.

Переродившийся Паганини стоял не в самом неприметном, но и не самом видном месте. Он был гораздо младше своего предшественника, был менее опытным и, самое важное, не сильно нравился Роману Алексеевичу Конкину.

– Вы же понимаете, что я не откажусь от своих принципов? – Руководитель филармонии придирчиво рассматривал мальчика, будто специально выискивая в нем всяческие изъяны. Мальчуган не просто не нравился Роману Алексеевичу. Конкин хотел, чтобы уличный музыкант ему не нравился. – Я же вижу, что он нигде не учился и не имеет ни малейшего понятия о профессиональной игре. Даже не думайте просить меня о том, чтобы я взял его в филармонию, если только сами не вырастите его и не оплатите его обучение. Скрипачей очень много. Вы даже не представляете себе, насколько много. Не станем же мы ходить по улицам и подбирать каждого подающего надежды оборванца.

– Даже если оборванец – в будущем великий музыкант?

– Как быстро Вы стали провидцем! Великий музыкант! Да завтра Ваш великий музыкант может слечь от оспы, а послезавтра – в гроб.

– Только если мы не поддержим его талант.

– Мне не нужны таланты, – процедил Роман Алексеевич, – мне нужны мозги. Мозги, которые умеют читать ноты с листочка и тыкать по клавишам или водить по струнам в соответствии с этими нотами. Мне не нужна инициатива, мне не нужен дар свыше, и, тем более, этот мальчишка, будь он хоть трижды одарен.

– Вы не музыкант!

– А кто же, по-Вашему?

– Делец. Предпрениматель. Кто угодно! Кто угодно из тех, кому нужна не музыка, а привычный ему уклад! – Впервые в жизни Герман позволил себе так грубо разговаривать с руководителем. Даже его уши покраснели от злости, но он был уверен, что это произведет эффект. Правда, точно не знал, какой эффект. – Эго, плотно засевшее в своей зоне комфорта.

– Эго?

– Да. – Уверенности в голосе поубавилось, но отступать было поздно.

– В зоне комфорта?

– Именно.

Елагин был уверен в своем полнейшем крахе, но, как часто случается у людей, все происходит с точностью наоборот от того, что они себе представляли. Так, голос и вид Романа Алексеевича стал спокойным – затишье, которое никогда нельзя принимать за окончание бури. Спокойный человек во время жаркого спора гораздо страшнее разъяренного быка. Он может выжидать, выискивать слабое место, а потом одним лишь тычком поразить противника, одним колким словом. Герман прекрасно знал, что после этого его обязательно ждет что-то нехорошее и поспешил прибавить, в качестве оправдания:

– Винц зарабатывал на нем неплохие деньги.

Роман Алексеевич кивнул.

– Что ж, давайте подойдем к Вашему музыканту.

Гении и мудрецы

Арканджелло Корелли достиг совершенства в игре на скрипке, вдохновлял Антонио Вивальди и Джузеппе Тартини. Антонио Вивальди стал наиболее ярким представителем скрипичного искусства, а Джузеппе Тартини даже внес некоторые усовершенствования в конструкцию скрипки и смычка. Музыка Джовани Виотти отличалась особой трогательностью и лиричностью. Николо Паганини однажды сыграл целый концерт всего на одной струне, так, что этого никто не заметил. Арни Вьетан, Генрик Винявский, Жан-Мари Леклер, Пабло Сарасате. И, видите ли, в их компанию никак не вписывалось простенькое имя неизвестного Льва Дубая, и Роман Алексеевич понимал это, но изо всех сил старался не афишировать свои мысли.

Каждый, кто когда-либо прикасался к скрипке, хоть на мгновение, но был очарован ее изящностью, тонким звучанием струн. Разумеется, кроме тех, кто использовал скрипки для растопки печи, но таких людей было мало, и они были чрезвычайно глупы или несчастны. Долгое время скрипки считались музыкальными лошадьми. Как лошадь олицетворяет идеальные пропорции в животном мире, так и скрипка имеет полное право претендовать на этот высокий чин среди других инструментов. Однако, не каждый человек, играющий на великом инструменте может считаться великим музыкантом.

Быть великим музыкантом при жизни – неслыханная роскошь. Быть великим музыкантом после смерти – всего лишь дань памяти. Непризнанные в свое время музыканты, ставшие легендами после кончины – везунчики.

Забегая вперед, скажу: нельзя считать Льва Дубая непризнанным гением, нельзя восхищаться его талантом или его осквернять. Он не был великим в детские годы, не добился величия, став взрослым и не заслужил хвалы, будучи стариком. Даже когда он умрет, скажу честно, вряд ли кто сможет вспомнить о нем.

Алексей Винц умел ценить талант и знал цену таланту. Извлекая выгоду из искусства, но оставаясь его ценителем, он сумел душевно обогатить мальчишку и материально обогатиться сам, хоть тоже не был ни гением, ни полудурком.

Герман Елагин был наивен. Он рассматривал мир, как дети смотрят на картинки в книгах. Чем цветнее и красочней – тем лучше для него. Музыка Льва переливалась теми самыми красками, точные оттенки музыкальной палитры заставили Германа поверить в него. Он перелистывал страницы, завороженный каждой новой мелодией, и был чист, как ребенок.

Проницательный Роман Конкин, вдумчивый и рассудительный человек с, как может показаться, странной точкой зрения, даже оценив Дубая, не делал из него героя своего времени. "Да, он действительно хорош" – все, что вы могли бы от него услышать, не больше, но и никак не меньше. Возможно, только возможно, в душе, он восхищался мальчишкой. Но никто об этом так и не узнал.

Каждый использует музыку по-разному.

Но мудр тот, кто не использует музыку совсем.

Глава 2

1927

Человек с железной фамилией курил трубку в своем кабинете. Серые дымовые кольца застилали все вокруг и становились светлее, попадая на луч, просачивающийся сквозь задернутые шторы. В кабинете было темно – так Человеку лучше думалось. Его дыхание было ровным, глаза следили за ползущей стрелкой часов. За дверью выстроился караул – никто посторонний не мог потревожить Человека. Впервые за долгое время он сидел так неподвижно – он отдыхал.

В висках стучали тяжелые станки, макушка была наковальней, звенящей под ударом тяжелого молота.

Что-то должно было произойти.

Но Человек не знал, что произойдет и продолжал курить трубку.

Творец

Зал филармонии замер в ожидании музыканта. Свет погас. На сцену вышел юноша со скрипкой. Он играл мелодию, кажется, своего собственного сочинения. Как и всегда, в ее названии присутствовало то ли звездное небо, то ли просто звезды. Одиночество и темнота сцены не смущали его, восторженные лица зрителей, ловящих каждую ноту, слетающую со струн, не стесняли движения. Он играл с закрытыми глазами, но никто не обращал на это внимания.

Это был Лев Дубай.

Он действительно выступал в филармонии Конкина. И, к слову, самый первый его концерт не удался, однако, в скором времени удалось это исправить. "Мальчик из магазина Винца", превратившийся в "Мальчика с площади" теперь стал музыкантом Ленинградской академической филармонии.

Свободных мест в зале не было.

Зато был один гражданин. С Вашего позволения, дорогой читатель, об этом человеке я расскажу позже, почти сразу после того, как мы заглянем за кулисы филармонии.

Там стоял Роман Алексеевич Конкин и наблюдал за юношей, восхищенно и придирчиво.

– А Вы говорили, что он не способен, – сзади подошел Елагин. При любом удобном случае, он не упускал возможность сказать: "Ну я же говорил".

– Неплохо для уличного оборванца, – сквозь зубы процедил Конкин. Отшутился или отмахнулся от разговора – неизвестно.

Мальчик не ненравился ему, но и не был сильно приятен, хотя приносил хороший доход филармонии. Возможно, дело было в том, что он был с улицы, человеком из детского дома. Из таких ребят мало кто вырастает порядочным гражданином. Конкин ждал, чтобы эта сущность проявилась в скрипаче, но и опасался, что она вылезет наружу. Он любил игру юноши, поэтому вынужден был симпатизировать ему самому.

Роман Алексеевич пробежался взглядом по рядам, щурясь так, как щурится любой человек, носящий очки и заметил гражданина. Приосанившись, он довольно качал головой в такт музыке, но не позволял себе лишних движений. Он был в гражданском, но манеры его и поведение отчетливо выдавали в нем военного. Гражданин был большим и грузным для меня, но внешне ничем не отличался от существ, называемых людьми. Никто не смотрел на него, и Роман Алексеевич тоже не задержал на нем своего взгляда.

Все были довольны.

В конце мелодия затихла, умерла, но тут же переродилась в шквал аплодисментов. Кто-то шепнул, чтобы давали электричество, и сцену, и толпу охватила яркая пелена света.

Народ загудел.

– Молодое дарование!

– Прекрасно!

– Какая чудесная музыка!

Молодое дарование выпрямилось, поклонилось, как его учили, и скрылось за сценой, предоставляя ее следующим музыкантам.

– Лев?

– Да?

– Тебе нравится сцена?

– Нет.

– Почему же ты выступаешь?

– Вы сами попросили меня.

Это был самый длинный диалог между Львом Дубаем и Романом Конкиным. Пронзительный, твердый взгляд руководителя филармонии еще долго сверлил спину уходящего в глубь коридора музыканта.

Но, вернемся к гражданину из зрительного зала.

После того, как толпа разошлась, он остался в первом ряду, задумчиво заложив ногу на ногу и почесывая гладко выбритый подбородок.

– Концерт закончился. – Напомнил невысокий мужчина, словно призрак, выплывающий из-за кулис. Вид его был озадаченным, но сам он ничуть не был заинтересован зрителем. Его целью было побыстрее его спровадить, чтобы закрыть зал – таковы были его обязанности.

– Прошу прощения. – Гражданин медленно поднялся с кресла, разглаживая черные полы пиджака. – Я сейчас уйду.

– Вы что-то хотели?

– Собственно, нет.

– Кто Вы такой? – Излишнюю подозрительность старика-смотрителя можно было объяснить, сказав лишь, что он старик, да и к тому же еще, смотритель.

– Я преподаватель военно-допризывной подготовки в Белорусском государственном университете, если Вас интересует.

– Военный?

– В 1918 году вступил в Красную армию, в Гражданской войне участвовал. Потом назначили командующим кавалерийским полком здесь, в Ленинграде. А теперь… ну, я уже сказал.

– Белоруссия?

– Да, Белоруссия.

– Семен Павлович. – Дед протянул собеседнику тонкую, покрытую волдырями и слоем копоти руку, но тот без раздумий принял ее.

– Георгий Константинович. – Ответил гражданин и покинул зал.

Темнота

Скрипка лежала на столе, как и восемь лет назад, такая же молчаливая, но уже изрядно помудревшая. Она уже не была такой наивной, как раньше, перенесла множество событий, получила несколько увечий, научилась преданности. Она знала, кто ее хозяин, она любила с ним играть и засыпать в открытом футляре после отыгранного концерта. Каждый раз она чувствовала теплоту его подбородка. Она знала, что он не смотрит на нее, что он не смотрит вообще никуда, когда общается с ней, и ей это нравилось.