Водонапорная башня

Голос

Огромное июльское солнце вставало рано и медленно проплывало сперва над дальними пашням, затем над заброшенными колхозными полями и наконец, минуя соседские огороды, на целый день повисало над крышей бабушкиного дома, раскаляя ее до треска. В доме наступало время обеда, а после него все и даже мухи замирали до того предвечернего часа, когда солнце начинало глядеть в западные окна и клониться к пруду у края деревни. Домашняя суета оживала опять, готовился сытный ужин и до темноты бормотал телевизор. Так дни моих школьных каникул делались похожими друг на друга и постепенно превращались в одно скучное мореное безвременье. Я то загорала на крыше сарая на заднем дворе, то пощипывала пузатую смородину в саду возле дома, то, открыв затхлую библиотечную книгу, тотчас же засыпала.

Вот и сегодня в послеобеденном устатке я лежала на кровати и держала перед глазами открытую книгу, но сон никак не шел. В комнате становилось жарко, и мысли из головы испарялись, едва успев там появиться. Мой ленивый взгляд снова и снова прошивал ровной строчкой одну и ту же страницу, но слова никак не хотели соединяться между собой смыслами. Читать больше не хотелось, и я, задрав грязные ноги на прибитый к стене ковер, уставилась в свеже-побеленный потолок.

На кухне варилось варенье. Ложка стучала о стенки стеклянных банок, крышки кастрюль подлетали и со звоном опускались на волны кипящей под ними лавы. Войском командовала бабушка и то и дело победоносно прогуливалась по скрипучим коридорным половицам до погреба и обратно. По радио женщина рассказывала, как правильно подкармливать рассаду и прищипывать корнеплодные хвостики.

– “Как скучно,” – думала я и считала на ковре узоры в виде морских коньков.

– Триннадцать, четырнадцать… Пятнадцать морских коньков! – громко объявила я своим пяткам.

– “И лет мне уже пятнадцать. Целых пятнадцать! Вечность”.

Чувству, которое было моей отрадой, я бы, пожалуй, не подобрала лучшего определения, нежели – беспечалие. Я любила мир в той степени, в которой могла его объяснить для себя. Я радовалась тому, что находила вещи там, где их сама же и оставила, тому, что любой бабушкин шаг угадывался мной заранее и безошибочно, что учителя в школе рассказывали о свойствах и явлениях, которые я открыла уже давно, только дала им другие названия. Пространство вокруг было мною завоевано и обжито настолько, что становилось скучно. Тогда на помощь мне приходило мое воображение и бессменно увлекало меня в полет, высоко над привычными и понятными вещами.

Я закрыла глаза, и стала подниматься над крышей нашего дома, над огородами и лысыми полями. Лицо окатила приятная прохлада, душный воздух стал таять, и мои пятнадцать морских коньков остались далеко внизу на бордово-красной глади моря шерстяного ковра.

– “Вечность – это много или мало? – думала я, поднимаясь над деревней. – Много бывает бабушкиных блинов с вареньем, а иногда и самой бабушки, особенно, если она вот так шумит, когда я пытаюсь уснуть, мало же бывает, наверно, только радости, хотя… ”

Я открыла глаза. Бабушка на цыпочках, вооруженная заляпанной ягодной кровью поварешкой, пересекала мою комнату. Большая, как гора, она ступала совершенно бесшумно, думая, что я сплю, несмотря на грохот ее кухонной артиллерии.

– Я не сплю, ба.

– А че так? Поди жарко? Мож окно открыть? – очередью выпалила она и, взяв ориентир на окно, продолжила красться.

– Да, жарко, – выдохнула я.

Бабушка открыла окно, и занавеска с головы до ног захлестнула ее своей тюлевой пеной. Выпутавшись, она широким резким жестом, будто держала в руке саблю, наотмашь дернула занавеску влево и уставилась во вражеский горизонт.

– Кто такие? Не могу понять, – озвучила она ход своих мыслей и прищурилась.

Вопрос ее прозвучал как казарменный будильник. Я подскочила на кровати и вытянула шею, пытаясь поверх пышных шапок гераньи увидеть то, на что она смотрела.

– Точно не нашенские – городские, – маскируясь, продолжала бабушка разведку.

– Ну и что такого? Не к нам ведь приехали, – расстроилась я.

– Глянь-ка, со всеми пожитками! Сколько чемоданов-то! Стало быть теперь соседи.

Я всегда получала огромное удовольствие наблюдать, как яд праздного любопытства отравляет человеческое существо. Он имеет свойство мгновенно всасываться в кровь и, парализуя центральную нервную систему, заставляет людей принимать наиглупейшие позы подсматривающих и подслушивающих.

– “Ей бы бинокль”, – подумала я.

Вдруг я живо представила, как бабушка, одетая в лилово-розовый камуфляж под цвет гераньи, с офицерской выправкой стоит напротив окна и прикладывает к глазам бинокль. Долго так стоит, не шелохнувшись, а потом скупым на эпитеты армейским языком начинает докладывать обстановку: “Их трое. Среди них женщина – мать. У нее ключи. Открывает ворота. Мужчина лет сорока – отец – паркует машину. Есть еще мальчик лет семнадцати. Наблюдение заканчиваю”. Я громко рассмеялась, чем, по-видимому, смутила бабушку, и она оставила свой наблюдательный пункт.

– Я ведь зачем-то сюда зашла, а зачем – не помню, – говорила она, а ее взгляд воровато обшаривал углы.

То, как работала бабушкина память, представляло для меня одну из самых неразрешимых загадок во вселенной. Она хорошо помнила свое детство, войну и буквально по дням и летам могла восстановить их долгую и, казалось бы, однообразную жизнь с дедом. Она помнила года, когда были засухи и “горело” сено, когда заливало картошку, и копать ее приходилось, стоя по колено в воде, и даже какой расцветки был шарф, который она отдала деду, когда он пришел ее сватать. После же дедовой смерти ее память будто кто-то запечатал, как конверт с письмом, на исписанных листах которого больше не осталось места для новых событий. Она стала путать дни недели, забывать, где оставила свои вещи, и клала ли соду в блинное тесто. Будто память ее была сосредоточением ее души, которая жила теперь глубоко, как в погребе, в прошлом. Здесь же со мной, на поверхности, было то немногое, что от нее осталось, и чего еще хватало на ее неизменно вкусные пироги и редкие ласки. Я улеглась поудобней на бок, положила голову на одну руку и с видом полного участия стала сканировать взглядом предметы в комнате.

– Может за газетой зашла?

– Не, газет в кухне полно, – отклонила она мою версию.

Кстати, в бабушкином доме газеты никогда не подразделялись на свежие и несвежие, а понятия “вчерашней газеты” просто не существовало. Было четкое разделение на чистую бумагу и газеты, особенно если речь заходила о вещах весьма интимного свойства. Этот позабытый мной факт скупой бабушкиной практичности сделал мою версию несостоятельной.

– Ножницы может?

– Да, че гадать теперь? Черт с ним!

С этими словами она зашуршала мозолистыми загрубевшими ступнями по ковру и скрылась в кухне. Повернувшись в кровати, я легла на живот и уткнула лицо в прохрустевшую гусиным пером подушку.

Краем глаза мне все-таки удалось увидеть мальчика, приехавшего с родителями в дом напротив. Он был высокий и русоволосый, а еще в его походке было что-то необыкновенно притягательное и неуловимое. Я не разглядела его лица, плохо рассмотрела его фигуру, но я запомнила его голос. Он бросил что-то короткое и неразборчивое вслед отцу, когда тот понес коробки во двор, и я его услышала. В том, как он говорил, был призыв к действию. Хотелось вскочить с кровати и бежать навстречу какой-то легкой беспричинной радости. Герои советских фильмов говорили очень похоже, но их радость всегда звучала приторно и неправдоподобно, а после их коллективного катарсиса и вовсе хотелось плакать от отчаяния. Бабушка в конце таких фильмов часто говорила – “нагородили же”, и я с ней полностью соглашалась. Этот же молодой звонкий голос подкупал и покорял какой-то бескорыстию, потому что сам его обладатель, казалось, был искренне весел, и его радость была тождественна самой себе. Каким-то юным беззаботным счастьем звенели колокольчики в его голосе, и, услышав их, я поняла, что прежней мне не быть уже никогда.

Случались со мной интересные знакомства, у меня были друзья, но никто и никогда не вмешивался в мой внутренний диалог. Голос же этого юноши теперь отзывался в моей голове эхом. Я лежала и ровно дышала в подушку, а он кружился надо мной и звенел. С того дня что бы я ни делала, о чем бы я ни думала – все имело целью нравиться, привлекать, удивлять, не просто изливать свою молодую энергию в мир, а делать это красиво с оглядкой на какого-то вечного зрителя. И как не пыталась я мирно и беззаботно уснуть, мне это больше не удавалось ни в тот далекий июльский полдень, ни многие годы позже.

Велосипед

На следующий день я проснулась раньше момента, когда бабушка, потеряв терпение и уставши подогревать мою утреннюю яишенку – так она почему-то называла омлет – заходила в комнату и полушепотом сообщала последнюю метеосводку. Я любила вот так просыпаться под это ее тихое бормотание. Иногда, проснувшись, я нарочно ждала, когда она дослушает прогноз по радио и придет ко мне, чтобы известить о температуре воздуха, влажности и возможности осадков.

Сегодня было не до погоды и, если быть совершенно откровенной – не до бабушки. По обыкновению, она стояла на кухне, когда я вышла к завтраку. Ее грузное белое располневшее тело, как подходившее тесто, заполняло собой все пространство крошечной кухни. На ней было домашнее легкое платье, расцвеченное какими-то невообразимыми жар-птицами, и фартук, связанные концы которого, как верные канаты альпинистов, выдерживали тяжелые нагрузки каждый раз, когда она садилась или нагибалась за чем-нибудь.

– Доброе утро, – сказала я и полезла в холодильник за кусочком недоеденного сыра.

От неожиданности бабушка вздрогнула всем своим большим телом.

– Чет ты рано сегодня, я еще даже ничего не сготовила. Заболела что ли?

Сыра в холодильнике не оказалось.

– Просто так. Почему сразу заболела? – недовольно буркнула я, исследуя необитаемую пещеру холодильника.

Мой ответ явно насторожил бабушку. В ее мире все функционировало согласно давно заведенному порядку, и у всего, даже у такого, казалось бы, случайного явления, как залетевшая в форточку муха, была своя причина. Поэтому мое “просто так” не означало ровным счетом ничего, то есть ничего того, что пролило бы свет на дело кражи целых двух часов сна у здорового подростка на летних каникулах.

– Говорила тебе вчера в воду не лезть. Такой ветер не хороший был. Ну-ка, дай лоб потрогаю, – начала она свое расследование.

“Лезть в воду” на бабушкином языке означало купаться, а степень нехорошести ветра могла варьироваться в зависимости от обстоятельств, в которых ветер тебя заставал.

– Ба-а! – нараспев мажорной терцией выразила я свое недовольство, но лоб все-таки подставила.

Бабушка коснулась моего лба тыльной стороной ладони и, подняв глаза к потолку, замерла на несколько секунд с видом загадывающего желание именинника.

– Хочешь блинов испеку? – заботливо спросила она.

Вопрос означал, что температуры у меня нет, и что ее радости хватит на исполнение любого моего желания.

– Спасибо, ба – я люблю твою яишенку, – отплатила я той же монетой.

Слово “люблю” в нашем лексиконе было припасено на черный день. В каждодневном словообороте была в ходу все больше тусклая медь, а вот золотые монетки сердечной нежности были тщательно припрятаны для особых случаев. Поэтому каждый раз, доставая на свет ценную монетку, я была абсолютно уверена, что трачу ее в нужный момент и только на самое необходимое.

Бабушка с какой-то невинной девичьей застенчивостью улыбнулась всем своим широким и круглым лицом, напоминающим каравай, и принялась бить яйца над чашкой. Окно напротив стола было открыто, и я опять могла слышать голос, субтоннальное звучание которого непреодолимой силой выманило меня из дома.

Вся трапеза заняла минуты четыре, что как минимум в четыре раза было короче обычного. Я вылетела во двор, перескочила несколько пар обуви у крыльца и вскарабкалась на массивные деревянные ворота. Через дыру для писем и газет наконец-то я могла разглядеть того, музыка голоса которого за несколько часов сделалась для меня событием вселенского масштаба.

Дом напротив давно был оставлен его хозяевами. Последним жителем была старушка по имени Марфа, которая умерла тихо, как умирают все одинокие бездетные старушки. Если бы не огромный навесной замок, появившийся на воротах вскоре после ее смерти, никто бы, наверно, даже и не заподозрил “неладное”, как говорила бабушка. С тех пор прошло лет пять, а в доме так никто и не поселился. Размываемые дождями и талым снегом краски, в которые с такой любовью и заботой был некогда выкрашен дом, бледнели год за годом. Потом под тяжестью снежных шапок и льда искривилась и просела крыша, а вместе с крышей и деревянные ворота. Каждый год, приезжая к бабушке на летние каникулы, я с интересом подмечала все новые и новые перемены в облике этого заброшенного жилища. Было ясно – неравная борьба со временем безнадежно проиграна, и на душе у меня делалось как-то неприлично радостно и спокойно.

Теперь же, будто молодой росток, пробившийся среди завалов никому ненужного старья, энергичный юноша заносил в дом чемоданы, а рядом стоял его велосипед.

Как могла до последнего я висела на воротах, удерживаясь на кончиках пальцев своих ног и рук, вцепившись в широкую деревянную балку. Если бы в этот момент кто-нибудь подошел и внимательно пригляделся, то в продолговатом отверстии увидел бы два широко раскрытых глаза, смотрящих из полумрака на дневной свет с удивлением и восторгом прозревшего слепца.

Не помню, как и когда мои онемевшие пальцы расцепились, помню только, что в одно мгновение я оказалась на полу. Колено немного саднило, но не доставляло никакого неудобства. Боль отрезвила, и я стала быстро соображать, что делать дальше. Эта мысль и желание действовать были настолько внезапными, захватившими все мое существо, что я в одно мгновение вскочила на ноги и побежала на задний двор, где в сарае вот уже пару лет пылился мой старый велосипед.

Из-под завалов барахла я спасла и вынесла на свет своего раненого коня. Некогда новый с отливающей на солнце серебряной эмблемой “Тисса” сейчас он представлял собой жалкое зрелище. Одним из свойств моего характера была легкая ипохондрия, что, по-видимому, было уравновешивающей силой моей страсти до всего нового и пока еще непонятного. Как спичка я мгновенно вспыхивала и прогорала. Я с энтузиазмом бралась за новые дела и оставляла их, как только они мне покорялись. Так случилось и с велосипедом. Штурм этой крепости дался мне нелегко. Здесь не было все так просто. В деле приобретения велосипеда было одно непреодолимое обстоятельство – у моих родителей не было на него денег. В основном мастерство езды мне приходилось осваивать на тяжелом папином гиганте с закрытой рамой. Я приноровилась просовывать под раму одну ногу и вот так, держась за руль и свисая с одного бока, как безбилетный пассажир с подножки трамвая, крутить педали. А иногда разжалобленные моими настойчивыми “дай прокатиться” мальчишки во дворе вверяли мне свои велосипеды на время, пока мамы кормили их обедом. И к моменту, когда отец, улыбаясь, внес громоздкий подарок в дом и поставил его в прихожей, моя страсть к езде на велосипеде уже минула точку невозврата. Как это обычно бывает во всех любовных историях, я сделала несколько попыток реанимировать чувство методами весьма изощренными и часто небезопасными. Я крутила на своей новой Тиссе сальто, неслась на полном ходу с высоких щебенчатых насыпей, ныряла в котлованы с забродившей зеленой водой, но все было тщетно. И вот однажды, оставив его уставшего с изогнутым восьмеркой колесом в бабушкином сарае, я забыла про него окончательно.

– Требуется ремонт, – со знанием дела подытожила я, обойдя велосипед кругом.

Я занесла его во двор и уложила на бок напротив полуоткрытых ворот. От деда, который умер год назад, осталась мастерская, где он держал свои сокровища. Имея в голове четкое представление того, что ты собираешься мастерить, отыскать там все необходимое не составляло труда. Дед любил порядок.

– Ключ на двенадцать, клей и кусочек велосипедной покрышки, – шептала я себе под нос, оглядывая стол и полки в тускло освещенной мастерской.

Уже через час переднее колесо велосипеда было разобрано, а все болтики, гаечки и колпачки стройным рядом лежали на полу. Неожиданно я вспомнила нечто важное.

– У меня же нет насоса!

Два года назад родителям я сказала то же самое, когда они спросили, почему я больше не катаюсь на велосипеде. И как это обычно бывает во всех любовных историях, истинные мотивы разрыва были замолчены.

– “Нет насоса, и черт с ним”, – успокаивала я себя, начиная понимать, как извлечь выгоду из этого положения.

Откуда взялась во мне эта смелость и дерзость, я не знаю, но только какую-то минуту спустя, я уже переходила дорогу, направляясь в дом напротив. Подойдя к воротам, я задержала дыхание. Я расправила плечи и зачем-то втянула живот. Немного помедлив, собрав всю свою храбрость в кулак, я с силой ударила этим кулаком в косяк. Тут же за воротами раздался шум быстро приближающихся шагов. Чувство было такое, будто я проглотила собственное сердце живьем, и оно еще теплое трепыхалось в моем желудке, раздаваясь глухим биением в горле и ушах. Ворота широко распахнулись и ко мне, улыбаясь открыто и искренне, вышел он.

– “Вечность, – подумала я, – вот сколько тебя. Ты ничтожно мала и немыслимо велика одновременно. А еще ты здесь, рядом, не в моменты, когда я думаю о тебе, а когда я вообще не способна думать”.

Бывает, ты всматриваешься в розовеющий горизонт и ждешь рассвета. И вроде бы все в душе готово встретить начало нового дня твоей жизни, но почему-то появляющееся солнце каждый раз застает тебя врасплох. Такое же головокружение охватило меня тогда, когда передо мной, как солнце из-за горизонта, вырос высокий красивый юноша, и вокруг сделалось еще светлее. Я стояла напротив него молча и пыталась вспомнить, как я оказалась там, где оказалась, а главное – зачем.

– “Я выгляжу сейчас так же смешно, как и моя бабушка, которая, дойдя до комнаты, никак не может вспомнить, зачем она туда шла”.

Представив всю нелепость своего положения, я начала смеяться. Мой нежный друг, глядя на меня, тоже раскатился задушевным смехом. Мы переглядывались и смеялись, а когда уже судорогами начинало подводить живот, перегибались пополам и приседали на корточки.

– Как тебя зовут? – наконец спросил он.

– Катя, – ответила я и почувствовала, как нижнюю челюсть сводит судорогой.

– А я – Антон.

– Мне нужен велосипедный насос… Антон!

– Зачем он тебе? – удивился он.

– Шину накачать, – ничуть не меньше удивилась я.

– Сама будешь накачивать?

– Нет, соседа позову.

– С сегодняшнего дня я и есть твой сосед, – очень кстати добавил Антон.

– Ну, вот и договорились. Приходи после обеда, часа в два.

– Приду.

Мы распрощались, и я направилась к своему дому.

– “Как легко было просто так с ним болтать и смеяться. То самое “просто так”, ничего не означающее, не ведущее ни к каким болезням и несчастьям. Надеюсь, моей бедной бабушке довелось испытать подобное хоть раз в жизни. Как-нибудь я расспрошу ее об этом”, – думала я, переходя дорогу.

Просто Мария

На ходу выпрыгнув из своих стоптанных пыльных сандалий, я с легкостью олимпийского прыгуна взяла крутую высоту крыльца в десять ступенек и вбежала в дом. Бабушка, как всегда, была на кухне. Втиснутая между газовой плитой слева и стеклянным шкафом справа она “выдумывала что-то к обеду”. Справедливо будет заметить, что границы ее фантазии в отношении, например, картошки пролегали далеко за пределами человеческих возможностей в земных условиях. Буквально из ничего у нее получались кулинарные шедевры. Помню, когда Алиса Михайловна диктовала нам под запись непреложные физические законы массы, я рисовала на полях лошадиные морды и думала о бабушкином картофельно-морковном пироге с начинкой из свекольной ботвы.

Она стояла ко мне спиной, и ее большие руки что-то массажировали на кухонном столе. То ли от радостного предчувствия того, что на обед будет пирог – один из тех, мастерство приготовления которых у нее было доведено до совершенства – то ли из-за приятного утреннего знакомства, но неожиданно мне захотелось обнять бабушку и почему-то попросить прощения. Я налетела на нее сзади.

– Ты че? – прогремела она. – Че случилось?

– “Ну вот, опять она за свое”, – расстроилась я, но героически, как альпинист, всем телом продолжала прижиматься к ней, как к отвесной скале.

Зажмурившись, я старалась не смотреть вниз и не думать о позорном падении.

– Ничего, просто так, – ответила я тихо и почувствовала, как слезы подступили к моему горлу.

Я открыла глаза, мои руки отпустили холодный камень, и я сорвалась вниз. Я упала на стул возле стола. Бабушка молчала и не двигалась, но мне хотелось верить, что где-то в глубине ее души, загрубевшей от тяжестей и лишений жизни, она тоже сейчас плачет. Без единого слова она опять продолжила раскатывать пышное тесто. Я сидела возле нее и выводила пальцем на присыпанном мукой столе цветы и змеевидные узоры. Молча она подала мне пакет с желтыми обсыпанными сахаром конфетами и прохлопала в ладоши, стрясая с них муку. Эти ее аплодисменты всегда были как приглашение и означали мой выход на сцену кулинарного действия. Беря одну конфету за другой, я утапливала их в рыхлой мякоти теста, а они непослушно пружинили под моими пальцами. Я настойчивей топила их и думала, что, наверно, права была Алиса Михайловна, и что есть в мире какая-то непреодолимая сила, которая, выбросив тебя в эту жизнь, все время лупит по голове, не давая всплыть, пока совсем не утягивает на дно.

– Как его зовут? – вдруг прервала мои мысли бабушка.

– “Как это у нее получается?” – удивилась я про себя.

– Антон.

– Они надолго сюда?

– Не знаю, я не спросила.

– Ты зачем велосипед разобрала? – продолжила бабушка свой допрос.

– Починить хочу, опять хочу кататься.

– Чет серьезное там?

Я взяла паузу на обдумывание. Спущенное и восьмеркой изогнутое колесо было не просто серьезно, это была катастрофа. И, если бы не любезно предложенная Антоном помощь, можно было бы забыть о поездках с ним к пруду, к старому кладбищу за стадионом или еще интересней – на дальние пашни к водонапорной башне.

– Да, пустяки – спущенное колесо, – бросила я тоном профессионала, как говорят перемазанные машинным маслом парни, выходя из гаража перекурить.

Бабушка ничего не ответила а только, видимо, дивясь моим незаурядным способностям, покачала головой. Повсюду в кухне уже витал хлебный дух, знаменующий собой грядущее блаженство. Она протерла от муки стол и водрузила на него трехлитровую банку, полную молока. Маленькие росинки струйками побежали по ее стеклянным стенкам. Я взяла стакан и, для баланса встав со стула, налила себе молока.

– Холодное! Сразу не пей! – успела сказать бабушка в ту самую секунду, когда мои губы коснулись стакана.

Я отставила стакан, и мы в полной тишине стали дожидаться того момента, когда сработает ее внутренний будильник, оповещающий о готовности пирога.

– Обожди пять минут – ему отдохнуть надо, – сказала она, вынимая из печи противень с пирогом и с материнской заботой накрывая его полотенцем.

Еда для бабушки представляла собой особую ценность. Она часто рассказывала одну историю. Одиннадцатилетней девочкой, возвращаясь из магазина с хлебом, чтобы сократить дорогу до дома, она решила перелезть через изгородь соседских огородов. Перекинув через изгородь сумку, она отправилась следом за ней. Дальше повествование ее становилось очень эмоциональным. “И вот влезаю я на этот забор, – рассказывала она, – и в это время раздается заводской гудок. И так гудит и гудит, минуту, вторую! – зажмуривая глаза, продолжала она свой рассказ. – Я шлепнулась с этого забора и бежать. И вот помню – бегу я до дома, бегу, а гудок все гудит и гудит.” Здесь она обычно прерывалась, чтобы перевести дух, и продолжала уже спокойно. “Дома мать говорит: “Война началась!” Я тогда ничего не поняла, только вспомнила, что оставила сумку с хлебом возле забора. Конечно, я ее там не нашла. Потом я испытала, что такое война и голод, и всю войну эта сумка стояла у меня перед глазами, – понижая голос, заканчивала свой рассказ бабушка и добавляла в конце: “Как сейчас помню”.

Через несколько минут я уже уплетала пирог, запивая его холодным молоком. Бабушка же под предлогом мытья посуды оставалась на кухне и терпеливо ждала заветные слова похвалы.

– Ба, вкусно очень! Спасибо!

– На здоровье, – тихо ответила она и довольная с еще большим усердием продолжила тереть тарелки.

В любой другой день в это послеобеденное время я бы свернула к себе в комнату и, устроившись на кровати, стала бы поджидать сон, но только не сегодня. Времени до того, когда придет Антон, оставалось всего ничего, а мне еще предстояло вытащить велосипед на улицу.