Хождение к Студеному морю

Катушка визжала, леска жгла кожу на пальцах. Временами натяжение ослабевало. Это таймень, пытаясь освободиться, начинал кувыркаться, делать свечи. Сквозь фонтаны брызг факелами мелькали малиновый хвост и алые плавники.

В четвертый раз подтянуть тайменя к берегу не удалось – обломив крючок, речной гигант все-таки сошел с тройника.

Капитан, сидя на палубе в продавленном кресле, встал и сочувственно развел руками:

– Жаль! Пожалуй, больше моего был. Но ты больно не замичуривайся. Ведь именно такие моменты и запоминаются на всю жизнь. Куражу-то с избытком поимел!

Заправленную черемшой уху есть устроились на толстом слое хвои, нападавшей с кедра за многие годы. Этот исполин живет так долго, что боковые ветви уже сами стали толщиной со взрослое дерево. Ветра скрутили, изогнули их так, что они теперь напоминали перевитые венами руки старика.

Когда от костра остались лишь пышущие жаром головешки, Корней сдвинул их в сторону, а в золу зарыл обмазанных глиной хариусов. Капитан достал из своего сундучка армейскую фляжку. Скитник сразу предупредил «Я не пью».

Михайлыч отреагировал спокойно:

– Дело хозяйское.

А Егорка дурашливо хохотнул:

– Нам больше достанется.

Разложив сваренную рыбу по мискам, выпили. Похлебали наваристой ухи. После чего Михайлыч ударился в воспоминания:

– Я вот, ребята, первую встречу с тайменем помню до мелочей. Случилась она в аккурат в День пионерии. Наш катер забрасывал партию в верховья Зеи[18]. Пока поднимались, столько историй про него наслушался, что и самому захотелось потягаться с этой царь-рыбой.

Тогда спиннингов не было и в помине – хищную рыбу старым пошибом, как и ты, на мыша ловили. Пристали к берегу, на котором геологи решили полевой лагерь разбить. Чуть ниже зудит шмелем студеный ключ. В таких местах таймень любит промышлять. Начальник партии весь вечер на сливной яме мышью их соблазнял, да без толку. Я загорелся – вот бы первым словить и всех восхитить. Начальник мужик нормальный – разрешил своей закидушкой попользоваться.

Едва начало светать, я уж на каменной гряде посреди русла. Гладь плеса вся в махоньких кружках – рыбья мелкота резвится, а на яме не шелохнет. Но лишь коснулись воды первые лучи, она ожила. Что тут началось! Не вообразишь, как таймени куражились: прыгали свечами, сгибались крутыми дугами и с оглушительным плеском шлепались в воду, водоворотили круги, били хвостами[19]. Один ловкач вымахнул так высоко, что дважды перевернулся в воздухе. Другой перекусил пополам выскочившего губаря и не стал даже подбирать половинки. Вся рыба в панике под коряжины забилась.

Я так засмотрелся, что чуть не забыл, зачем пришел. Спохватился – начальник-то скоро встанет, и поскорей метнул «мышь» на середку. Только стал подтягивать – рывок. Сначала несильный, опосля как дернет – чуть с камня не слетел. От счастья обезумел. Ору во все горло: «Таймень! Таймень!» Ору и вдурную выбираю лесу на себя. Куды там – упирается, все в глубину тянет. А как понял, что на привязи, принялся выпрыгивать да всяческие кульбиты крутить. Потом вдруг ринулся поперек течения, прямо к шивере. Там на мелководье, язва, и сорвался. Почувствовав свободу, смастерил свечку и помчался глиссером – чуть ли не на брюхе, оголив лоб и темя. Под конец зарылся в воду, а пенный след за ним все тянется и тянется. А я стою и смотрю, словно завороженный. Народ, разумеется, от моих воплей проснулся, высыпал на берег и, затаив дыхание, наблюдал всю эту картину. Когда рыбина сошла, все аж застонали. А начальник партии похлопал по плечу:

– С боевым крещением! Не горюй! Таймень соперник серьезный, нахрапом не возьмешь. С ним «играть» уметь надо…

Михайлыч задрал голову и, глядя на улетающие во тьму искры, замолчал, что-то вспоминая. И вдруг, прокашлявшись, запел густым приятным баритоном:

В Цусимском проливе далекомВдали от родимой земли,На дне океана глубокомЗабытые есть корабли.Там русские спят адмиралыИ дремлют матросы вокруг…

Закончив, произнес, не сводя глаз с огня:

– С молодости люблю эту песню.

– Так вы на флоте служили?

– А то! Море до того по душе пришлось, что остался на сверхсрочную. Двадцать один год на Тихом отходил. Дослужился до старшины мотористов тральщика 17-го дивизиона 113-й бригады Сахалинской военно-морской базы, – по-военному отчеканил Михайлыч. – На Сахалине и женился на медсестре нашей санчасти. Когда в пятьдесят третьем демобилизовался, устроился в Амурскую флотилию – уже не мыслил жизни без воды. У нас тогда уже двое пацанов было. В пятьдесят четвертом завербовался на Лену. Жена родом с Хандыги, она и уговорила. С тех пор гуляю то по Лене, то по Алдану.

– Михайлыч, выходит, вы с японцем воевали, – сообразил Николай.

– А то!

– Об этой войне мало что известно. Может, расскажете, как там было?

– Чего рассказывать? Война дело страшное, неинтересное… Самым мучительным было постоянное ожидание боевой тревоги с того дня, как немцы напали. Все были уверены, что и япошки вот-вот полезут. Однако побоялись самураи – после Халхин-Гола знали нашу силу. Четыре года с гаком в таком напряжении! Лишь в сорок пятом в ночь с 9 на 10 августа прозвучал наконец сигнал к бою. Всех, помнится, охватило чувство воодушевления, хотя каждый понимал – кому-то не дожить до победы. Но все мечтали отомстить за позор Цусимы.

Нашему тральщику была поставлена задача высадить десант на причалах Отомари. Сейчас это Корсаков. Овладеть портом и соединиться с высадившейся на севере бригадой морской пехоты. Задачу выполнили. Не помогли япошкам ни бетонные доты, ни заграждения.

После войны гоняли японских и корейских браконьеров. Это были времена, когда с нарушителями границы не церемонились: ворваться в радиорубку и разбить рацию было делом чести, а в случае сопротивления сразу открывали огонь на поражение. Все четко и доходчиво. Порядок махом навели… Да, были времена… Что-то я разговорился. Давай, Егорка, по последней и спать.

Ночью затаившийся в углях огонь пробрался сквозь толстый слой хвои к пустотелой сухостоине и проник через выщербину в комле в ее нутро. Трухлявая труба вспыхнула сразу, словно начиненная хорошим зарядом пороха. Ствол загудел, задрожал, будто ракета на старте. Поначалу из него роем летели только крупные искры, но через пару минут выметнулся язык пламени. Все бы ничего, но порывы ветра вытягивали его в сторону разлапистых кедров. Еще немного, и ближняя крона вспыхнет факелом, и тогда верховой пожар пойдет стеной.

Корней не растерялся. Схватил котелок с остатками чая и плеснул на огонь. Пламя чуть осело, а когда он прикрыл дыру спальником, огонь и вовсе присмирел. Чтобы исключить повторения возгорания, слежавшуюся хвою вокруг костра сняли до земли, а комель и выщербину, залив водой, еще засыпали землей. С часик подождали – не полыхнет ли повторно. К счастью, труба подымила, подымила и заглохла. Единственной потерей от несостоявшегося пожара было обугленное пятно на спальнике Корнея.

Едва заалел горизонт, скитник уже стоял на берегу со спиннингом. Сделал с полсотни забросов, но все впустую. «После вчерашнего осторожничают», – решил он и без всякой надежды бросил последний раз. Торопливо подтягивая мышь, заметил, что рядом с ней по воде пошли усы. Пригляделся. Чуть в стороне плыло, лениво шевеля хвостом, некое подобие акулы. В воде рыбина казалась такой громадной, что скитник невольно поежился. Увидев человека, таймень развернулся и, закрутив взмахом хвоста глубокую воронку, ушел на глубину. Грамотный волчара!

Тем временем утренний туман сгустился так, что уже метрах в семи воды не было видно. Ничего не оставалось, как вернуться на буксир. Всем было очевидно, что плыть в таком молоке нельзя. Стараясь расшевелить страдающего от похмелья и безделья капитана, Корней подступился к нему с расспросами:

– Михайлыч, вот вы вчера рассказывали, что жена с Хандыги. А сами откуда?

– Не поверишь, оттуда, где и речки-то не было – с Тамбовской губернии. Земля там бедная, урожаи скудные. А семья большая, мал мала меньше – в те времена не грешили, рожали сколь Бог пошлет. Посему в 1913 году родители надумали перебраться в Сибирь. Мне тогда шесть лет было. Получили переселенческое свидетельство, подъемные и в специальных теплушках, их называли столыпинскими, покатили со всем своим немудреным скарбом в неведомые края.

В тех вагонах задняя половина была отгорожена. В ней люди везли инвентарь, коз, овец, кур. Добирались полтора месяца. На Зее нам отвели 30 десятин[20]. Уже на месте сделали деревянные бороны, телегу. На казенное пособие купили две лошади, корову. А за счет ссуды построили дом. Помнится, сосны, дабы дом долго стоял, в разное время пилили. Для стойкости от огня все какой-то особый день поджидали. Какой точно, уж запамятовал. А вот на пол, помню точно, деревья валили только при убывающей луне.

К следующей зиме амбар, хлев, конюшню поставили. Опосля ригу с соломенной крышей для сушки снопов хлеба и при ней гумно для обмолота. Между гумном и дворовой изгородью – огород. На нем матушка с девчонками овощи сажали. Картоху отдельно, на дальнем краю.

Только сейчас, с возрастом, стал понимать, каких трудов все это стоило старшим. Ведь строили без чьей-либо помощи. Токо отец, дядя и дедушка. А кроме стройки надо было еще валить лес, вывозить его из тайги; выращивать хлеб; готовить сено для скота. В общем, досталось им с верхом. Иные не выдерживали, возвращались обратно. В основном те, кому участки достались в низинах. У них Зея в августе каждый год заливала поля, а стога так и вовсе уносила.

Революция и Гражданская, слава богу, прошли в стороне. А вот черная оспа не миновала – кто-то занес. Тогда полдеревни на погост свезли. В нашей семье четверо заболели. Лежали, покрытые черно-синими струпьями. Бредили от температуры. Ничего не ели. Только пили. Самая младшая померла. У остальных, как и у меня, на лицах на всю жизнь остались отметины.

Раскулачивания, слава богу, избежали. Хотя, какие мы кулаки? Все своим горбом, без найму. Отец – молодец – все без спору сразу сдал в колхоз. Благодаря этому не тронули, оставили жить в дому, а у остальных крепких, что в колхоз не пошли, подчистую забрали и самих сослали незнамо куда.

* * *

Небо затянуло. Потихоньку закрапало. Без солнца сразу резко похолодало (это отличительная особенность районов вечной мерзлоты). Ближе к вечеру бросили якорь у узкого, словно прорубленного, угрюмого ущелья, из которого вытекала хрустальной чистоты речка.

Перед тем как соединиться с Алданом, она рассыпалась перламутровым веером по гальке. Между рукавчиками – островки, заросшие красноталом. Листочки ярко-зеленые, с черными крапинками.

Капитан с выбором места для ночевки не прогадал. Егор еще не успел обмотать ствол сосны швартовым канатом, а Михайлыч уже вытягивал на берег тайменя с раздутым брюхом. При вскрытии выяснилось, что этот обжора проглотил белку, чирка и налима. А теперь еще и на железку позарился.

Когда по мискам разложили куски вареной рыбы, к стану подбежал горностай в бурой летней шубке – учуял разбойник поживу. Капитан кинул ему жирный плавник.

Егор, опустошив очередную миску, вытянулся на лапнике и, поглаживая тугой живот, пропел:

– Так наелся и напился, что хрен за ногу завился.

Завершили ужин несколькими кружками чая, заваренного на смеси брусничных и смородинных листьев.

На ночь оставшиеся продукты, от греха подальше, подвесили на сучок (в лесу хватает желающих попользоваться дармовщиной), и разлеглись у костра.

Первым заговорил капитан и, как всегда, про рыбалку:

– В устье Гонама есть громадная ямина. Так я в ней как-то за вечер семь тайменей взял. У одного на голове три шрама, а на месте глаз – углубления, заросшие кожей, – слепой был. Орлан, похоже, постарался.

– Вы что, сетью ловили?

– Отнюдь, на блесну. В том-то и загвоздка – непонятно, как этот безглазый блесну запеленговал?

– Наверное, на колебание блесны ориентировался.

– Он вообще был какой-то необычный – когда я выволок его на берег, захрюкал, словно кабан. Все молча рты разевают, а этот все что-то сердито лопочет. И долго так.

– А у нас на Глухоманке тайменей нет. Зато харюзов немерено. Мы их петлей наладились ловить.

– Как это?

– Проще простого. С берега высмотришь, где стоят – они у холодных сливов любят собираться. Выберешь покрупней и петлю на длинном шесте со стороны головы осторожно заводишь. Как только дойдешь до плавника, резко вверх дергаешь. Этому меня мой дядя Бюэн, Царствие ему Небесное, научил, – осенил себя крестом Корней.

– Корней Елисеевич, вы без конца креститесь. И сейчас вот, и перед едой, и после еды, перед сном и после сна – вы что, в самом деле верите в Бога? – решился наконец задать давно волновавший его вопрос Егор.

– Как можно в Него не верить? Он ведь Отец всему сущему. Все мы Его дети и живем под Его присмотром. А крещусь, потому как крестное знамение особую силу имеет… Вот как-то зимой в пургу заплутал – Сатанил все сбивал. Думал, конец мне. Осенил себя крестом, постоял, помолился, и в голове прояснилось. Это Он вразумил куда идти. Испробуй – убедишься, насколько крест животворящ. Только креститься надо с глубокой верой и страстным чувством, а не просто рукой махать. Тогда Отец Небесный услышит. Коли без веры – пустое дело.

– Он, может, и отец, да мы уж больно своевольные дети. Мне думается, сотворение Им рода человеческого – ошибка. От нас один разор. Никому житья не даем, – пробурчал капитан. – Звери, даже самые хищные, и те своих не трогают, а люди друг друга тысячами, а то и миллионами убивают. Все вокруг крушат, гадят.

– А нас и в школе, и в мореходке учили, что религия – дурман. Мол, Бога выдумали специально, чтобы народ в повиновении держать.

– Егор, у тебя отец есть?

– Да.

– Ты его слушаешься?

– Конечно! Отец ведь.

– А Господь наш всеобщий Отец. Он дал десять заповедей, по которым следует жить, чтобы быть счастливыми. Некоторые из них нас ограничивают. Но ограничивают, дабы уберечь от греховного деяния. Вот, к примеру, есть заповедь – не убий. Ежели ее не соблюдать, тогда каждый сам будет решать: этот человек что-то мне не по нраву, убью-ка я его. Ты что, это считаешь правильным?

– Ну вы и сказанули!

– Так о каком слепом повиновении ты говоришь? Без страха Божия мир рухнет. Сатана одолеет. В Евангелии прямо сказано: «Страхом Господним уклоняется всяк от греха». Только слова «страх» и «уклоняется» следует правильно понимать. Это не Бог человека отводит, а сам человек уклоняется, стыдясь предстать перед Отцом плохим.

– Так иногда сложно понять, что хорошо, а что – плохо.

– Создавая нас, Он и это предусмотрел. Чтобы мы могли отличить греховное деяние от праведного, совестью нас наделил. Ежели согрешишь, совесть покою не даст – всегда на то укажет. Живи, как она подсказывает, и все будет ладно. Когда в человеке начинает преобладать греховное, душа болеет, страдает. То совесть не дает покоя.

– Выходит, совесть – это голос Бога в нас?

– Молодец, Егор! Верно понял.

– Еще я заметил, креститесь вы не так, как моя бабаня. Вы что, раскольник?

– Егор, мы не раскольники. Мы как раз последователи неправленого Писания. Храним то, что изначально Христос людям завещал. Раскольником был патриарх Никон. Это он ради своего возвеличивания переписал, исказил каноны, утвержденные на Вселенских соборах. Тем самым расколол не только православную веру, но и народ.

– Я в Усть-Куте недавно видел таких же, как вы, мужиков с бородами. На пароход садились. Рослые, немногословные, штаны заправлены в сапоги. В домотканых рубахах с глухим воротом. Веревочками подпоясаны. А у женщин платье до пят, на головах платки. Еще подумал, странные какие-то, артисты, что ли?

– Похоже, то наши были. Стараемся и в одежде сохранять обычаи предков. Вот идет человек в косоворотке и с пояском, и сразу понятно – одноверец.

Русло Алдана раздваивалось. Речные знаки указывали, что идти следует по левому рукаву, но капитан задумал пройти по правому. По рассказам тех, кто ходил по нему прежде, там обитают самые крупные на всем Алдане таймени. Но после того, как там в водобоине разбились подряд два судна, по пароходству вышел приказ, запрещавший заходить туда.

– У меня последний рейс – больше шанса не будет, – объявил Михайлыч, сворачивая.

Протока на всем видимом протяжении текла по первости прямо: ни крутых излучин, ни ям. Капитан расстраивался – где же рыбачат? По берегам темно-зеленые конусы елей. Их мрачность подчеркивала белизну стволов редких берез. С макушки одной отсчитывала года избавившаяся от материнских забот кукушка.

Впереди, метрах в двухстах, разглядели медведя – громилу необычной рыжей окраски. Он брел по узкому берегу и, переворачивая камни, слизывал с них ручейников. Услышав рокот мотора, поднял шарообразную голову с крохотными глазками и с любопытством разглядывал невиданное чудище. Когда буксир оказался напротив, отважно поднялся на задние лапы, вздыбил шерсть так, что стал еще крупнее, и грозно рявкнул. После чего не торопясь, с достоинством хозяина этих мест, в два прыжка заскочил на обрыв и скрылся в чаще.

Дальше русло стало загибаться, а берега сходиться. Вода закучерявилась, заплясала гребешками. Донесся подозрительный гул. Он с каждой минутой нарастал. Скорость течения заметно возросла, и капитан перешел на самый малый.

Когда вновь вышли на прямой участок, стало понятно, отчего такой гул: русло упиралось в стену с чернеющими в нижней части глубокими полостями. Река, врезаясь в нее, исчезала в промытых каналах.

Течение ускорилось так, что на смену веселым завитушкам пришли тугие конусы водоворотов и стоячие волны. Судном стало трудно управлять, да и непонятно было куда выруливать?! Назад – поздно, а к отвесным берегам не пристать.

«Неужто конец»? – мелькнуло в голове Корнея.

– Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и сохрани! – безостановочно шептал он, осеняя себя крестным знамением.

Стена совсем близко. Волны перед ней сшибались в беспорядочной толчее. Еще несколько секунд, и буксир врежется в скалы. Неожиданно слева показался узкий просвет. Побагровевший капитан непоколебимой глыбой сгорбился над штурвалом и, преодолевая чудовищное сопротивление воды, что есть силы закрутил его. Буксир, рассекая задранным носом кипящие буруны, вырвался из бьющего в стену потока, лишь слегка чиркнув бортом о скальный выступ. Напоследок его окатило отбойным валом и выплюнуло на плес. Здесь река успокаивалась и текла уже умиротворенно. Зеркальная гладь почти без искажений отражала склонившиеся ветки черемухи.

Вся эта крайне опасная ситуация длилась не более минуты, но эта минута показалась всем вечностью.

Михайлыч облегченно выдохнул:

– Простите, мужики! Дернул бес.

Заметив, что у Егора мелко дрожит челюсть, добавил: – Чего зубами клацаешь? Пронесло ведь.

– Думал – кранты! – попытался улыбнуться матрос.

– Да уж! На волоске были. Сам малость струхнул. Зато будет что вспомнить.

Корней, не обращая внимания на их разговор, опустился на колени и, истово крестясь, принялся благодарить Господа за чудо спасения, повторяя:

– Слава Отцу и Сыну и Святаму Духу!

– С тобой и впрямь в Бога поверишь. Молитвы твои, похоже, не зряшные.

– Господь милостив. Но и вы мастерски вырулили.

Польщенный Михайлыч задрал подбородок, мол – знай наших!

Плес заканчивался, и капитан, высмотрев по правому борту бурунистый приток, вытекавший из заваленной обомшелыми стволами теснины, направил буксир к нему.

– Поглядим, поглядим, каковы здесь хваленые таймени.

Буксир, подняв тугую накатную волну, боднул берег сразу за устьем. Судя по старым, уже заплывшим затесам, место это в прошлом было популярно у рыбаков. Ниже крутило огромное улово. В нем медленно и тяжело ходила по охватистому кругу черная вода.

Оттягивая сладостные минуты ожидания борьбы с сильной рыбой, решили прежде попить чайку. Собрали в кустах застрявшие в паводок сухие ветки. Пока Егор с Николаем занимались костерком, Корней пошел к устью набрать воды.

Подойдя, обомлел – в холодных струях нежилось, чуть шевеля плавниками, огромное «бревно». По мощному туловищу, лобастой голове и просвечивающему сквозь воду малиновому хвосту сразу определил – таймень. Он нагло рассматривал подошедшего неподвижными, как будто стеклянными глазами. Какое властное очертание рта! Какой царственный и грозный взгляд! По голове Корнея невольно забегали мурашки.

Таймень неожиданно придвинулся поближе.

«Ишь ты, любопытный!» – успел удивиться скитник, а рыбина, развернувшись, уже торпедой неслась к улову. Перепуганная мелочь веером разлеталась в разные стороны. Недолгие всплески, юркие воронки, и все стихло.

Ошалевший Корней в три прыжка взлетел на буксир, промычав капитану что-то нечленораздельное, схватил спиннинг и с ходу забросил блесну в центр ямы.

Таймень взял сразу и резко. Несколько раз ворохнулся и успокоился. Поплыл вслед за подтягиваемой леской эдаким послушным топляком, лишая Корнея удовольствия борьбы. Лишь изредка лениво упирался. Но когда его выволокли на берег (к счастью, пологий), он, поняв, что над ним нависла смертельная угроза, показал всю свою мощь: ударяя мускулистым хвостом, долго прыгал, выгибался серпом, расшвыривал гальку и никак не давался обступившим его людям.

Когда, наглотавшись воздуха, великан присмирел, мужики смогли полюбоваться на него.

Широколобая округлая голова, занимающая четверть тела, немного сплюснута, только не с боков, как у щуки, а сверху вниз, как у сома. Громадная пасть усеяна крепкими крючковатыми зубами. По расцветке он отличался от предыдущих: спина бархатисто-коричневая, бока серебристо-зеленые в живописной россыпи темных пятен. Нижние плавники и внушительный хвост в ярких оранжево-красных мазках.

– Вот это да тебе!! Бери кисть и рисуй! – восторгался капитан.

В этот раз уху варили лишь из головы. Больше ничего не уместилось. Остальное Михайлыч разрубил и большую часть, натерев солью, отнес на буксир и уложил в бочонок под гнет. Оставшиеся куски, насадив каждый на заостренные развилки веток, зажарили. Вытапливаемый жир, падая на раскаленные угли, с шипением вспыхивал короткими язычками пламени.

– Люблю смотреть на костер. Он завораживает. Наверное, поэтому в древности люди поклонялись огню, – задумчиво произнес Николай.

– А я, когда гляжу на беготню язычков пламени, отрешаюсь от всего, – добавил, вытирая губы тыльной стороной ладони, капитан.

– У костра еще хорошо мечтать, особенно после такого вкусного тайменя, – не преминул вставить свое слово Егорка, облизывая губы.

Корней, сидевший чуть поодаль и не участвовавший в разговоре, доел подрумяненный, сочащийся жиром шмат тайменя, тщательно вытер травой руки и, перекрестившись, прочитал молитву.

– Дядя Корней, вы постольку раз на дню молитесь. Неужто не надоедает? – повернулся к нему Егорка. – Разве одного раза недостаточно?

– Человек, чтобы жить и двигаться, на дню два-три раза принимает пищу. Нашей душе тоже необходима пища – молитва. Чем чаще молишься, тем душа здоровей, а дух крепче.

– Елисеевич, – подключился к разговору капитан, – скажу честно, я мало разбираюсь в религии. Многого вообще не понимаю. С одной стороны, говорите, Бог един, а сами всякий раз троих поминаете. Растолкуй эту нестыковку.

– Как бы подоступней объяснить… Вот, есть вода. Обычно она жидкая, но может быть твердым льдом и паром. Так и Господь, он один, но существует в трех ипостасях. Понятно?

– Честно говоря, не очень.

– Тогда могу Его сравнить с Солнцем, которое одновременно и шар, и тепло, и свет. И все это не может существовать по отдельности друг от друга.

– Так, может, Солнце и есть Бог?

– В древние века огнепоклонники именно так и считали, но это в корне не верно. Были и те, кто был уверен, что Богом являются вода, земля. В общем, все что угодно. На самом деле все это сотворил один Создатель – Бог.

Ежели по-книжному, Бог неразделим и един по существу, но троичен в лицах: Отец, Сын и Святый Дух. И Отец есть Бог, и Сын есть Бог, и Святый Дух есть Бог, но не три Бога, а един Бог. Три Лица различны между собой по личным свойствам: Отец не рожден ни от кого, Сын рожден от Отца, Дух Святый исходит от Отца.

Небо тем временем помрачнело, налетел ветер, и прямо над головой с оглушительным треском сверкнула молния, ослепившая на мгновение сидящих у костра. Следом хлынул дождь. В мешанине смятых ветром водяных струй без конца полыхали слепящие разряды. Вода в реке на глазах прибывала.

– Сворачиваемся, и на буксир! – распорядился капитан.

– Может, переждем? Гроза раз-два и прошла. На воздухе-то лучше спится, – подал голос Егорка, уже забравшийся под разлапистый кедр.

– Тебе пора бы знать, что вода в этих краях из-за вечной мерзлоты в землю не впитывается, сразу скатывается. Через час нас может просто смыть.

– Так уж и смыть!?

– Стихия не предупреждает. Вон, на Курилах никто и предположить не мог, что их в одно мгновение двадцатиметровым валом накроет.