Волгарь

ГЛАВА 2

Осень подкралась к Царицыну, как рыжий кот к беспечному воробью. Жизнь осиротевшего семейства Парфеновых тащилась, словно унылая кляча по раскисшему тракту, и стали они нелюдимы и замкнуты. Да и как им было не стать такими: без твердой руки покойного Харитона дела в семье пошатнулись, и неприумножаемый достаток стал без пополнения истощаться. А про Дарью злые языки за спиной судачили, что приносит она несчастье: мол, только девка в возраст вошла, а уж и отец помер, и суженый загинул.

Ближе к Покрову заглянул под вечер к Парфеновым стрелецкий сотник. Его истомила тоска по Дарьюшке, и, помолившись, Никифор решил попытать счастье и поговорить о сватовстве с казачьей вдовой.

С той поры, как погиб Григорий, прошло уж достаточно времени, и казалось сотнику, что Дашенька забыла былого любимого, а себя считал женихом завидным.

Стрелец думал, что его сватовство обрадует Евдокию, но жестоко ошибся. Едва уразумев из бессвязных слов Никифора, что привело его к ним в хату, вдова взорвалась гневом:

– Побойся Бога, Никифор Степаныч! Не делай сраму нам на весь город, – года ведь еще не прошло, как схоронили Харитона, а ты сватовство учинить задумал! Да и знаешь ведь, что не люб ты Дашеньке, чурается она тебя.

Стрелец слушал отповедь Евдокии и медленно багровел.

– Ну Евдокия, нечего сказать, уважила! Ладно, подождать до весны я б мог – скажи по-людски. А люб не люб, это когда Григорий и Харитон жив были. Теперь тебе лучше меня ей мужика не сыскать! Хозяйство-то у вас скоро прахом пойдет, а Дарью не всякая казачка снохой примет – удачу-то она от Григория отворотила!

Выкрикнув эти слова, сотник осекся. Он понял, что в гневе наговорил лишнего, того, что и не думал вовсе. Но слово сказано, и, сгорая от стыда, стрелец выскочил прочь, не став дожидаться нового всплеска вдовьего негодования.

…Запыхавшийся Ефим догнал Никифора, когда тот уже подходил к дому. Парнишка, придя домой, застал рыдающую Дарью и мать, которая еще не успела остыть после соленых слов сотника. Гордый казачонок, узнав в чем дело и почему плачет его любимая сестра, вознамерился проучить заносчивого стрельца.

– Сотник, ты почто Дарье проходу не даешь? Думаешь, батька помер, так ее и защитить некому? Оставь сестру, не пара она тебе, ты старый уже! – Ефим кричал и не мог остановиться. Его горячее казацкое сердце требовало справедливости, требовало, чтобы с ним считались, как со взрослым полноправным казаком.

Никифор не стерпел мальчишеских наскоков Ефима, он сгреб пятерней ворот его рубахи и прошипел парнишке прямо в лицо:

– Уймись, щенок! Мал ты еще цареву сотнику указывать! И попомни меня: все равно я Дарью за себя возьму! Меня ничто не остановит!

С этими словами стрелец отшвырнул от себя Ефима, который больно ударился о тын рядом стоящего дома. Казачонок вскочил и кинулся на Никифора с кулаками, но тот еще раз отбросил парнишку на тын, проговорив:

– Уймись, не ровен час, зашибу ненароком, – и быстро зашагал прочь.

… Размазывая по щекам злые слезы вместе с кровью из разбитого носа, Ефим вернулся на свое подворье и выместил досаду на подвернувшейся под ноги ни в чем неповинной козе Глашке. Бедное животное получило в этот злополучный вечер столько пинков, сколько и не снилось благонравной козе за всю ее недолгую козью жизнь.

С тех пор затаил парнишка зло на стрельца и всяко подговаривал соседских огольцов вредить ненавистному сотнику. Верхом Ефимовой мстительности был подмешанный в кисет с табаком порох, а оный кисет был подброшен Никифору. Только случай спас сотника от нового шрама на лице. Он уже успел набить свою трубку и начать ее раскуривать, как его спешно позвали к прибывшему из Москвы с высочайшим царевым указом нарочному. Трубка взорвалась сама по себе, наделав много шума и учинив изрядный переполох. Стрельцам примнилось покушение, и они несколько дней рыскали в поисках злоумышленника.

… Зима, пришедшая за слезливой осенью, случилась изрядно суровой. Лютовали метели, и мороз держал людишек по домам. Отощавшие волки подходили ночами к самой городской стене и тоскливо выли.

Даже на Масленицу оттепели не порадовали Царицын. Казалось, весна забыла волжский городок. И поэтому резко наступившее тепло обрадовало казаков. Только древние старики качали седыми головами, чуя новую напасть.

Так и случилось. Половодье этой весной было страшное. Волга, вышедшая из берегов, затопила прибрежную часть города, а начавшийся в ночь ливень, довершил разрушительное действие стихии. Людям казалось, что пришел день гнева Господня и разверзлись хляби земные и небесные. Многие жизни унесла река, и многих оставила без крова.

Не повезло и Парфеновым. Только лишь начали они приходить в себя после смерти Харитона, ан нет, видно, беда одна не приходит! Не устояла их изба перед натиском разбушевавшейся воды, и лишились они всего скота и имущества.

Переждав паводок у приютивших горемычное семейство соседей, Парфеновы вернулись на разоренное стихией подворье. От избы уцелело несколько бревен, да сиротливо торчала полуразвалившаяся печь. Благо, удалось спасти из погреба кое-какие запасы да спрятанные там запасливой Евдокией деньги из Дарьиного приданого.

Новую избу поставить им было теперь не под силу. Отрыли они землянку и, погоревав, принялись обустраиваться, как умели.

… Сотник Никифор подстерег Евдокию у реки, когда она шла стирать с корзиной белья. Он поклонился гордой вдове и завел с ней долгий разговор.

– Евдокия Степановна, прости дурака за прошлый раз. Видно, до седых волос я дожил, а ума не нажил, – уважительно начал стрелец.

– И ты прости мне худые слова, Никифор Игнатич, не держи зла на вздорную бабу, – осторожно ответила ему Евдокия.

– Ты вот что, Евдокия, ты отдай все ж за меня Дарью. Да погоди, не гоношись, дай сказать-то! – сотник не дал раскрыть вдове рот и продолжил:

– Пойми ты, упрямая баба! Я Дарью полюбил, когда она еще босоногой девчонкой бегала. Я б не подошел, если б Григорий не загинул. А теперь что ж… Евдокия, я ж за нее жизнь положу, в шелка-бархаты одену, на руках носить буду, только отдай за меня девку! А так ведь пропадет, выйдет за голь перекатную без приданного-то! И почитай, пропала девка! Ты ж мать, неужто не хочешь дочери сладкой доли, я ведь и вам помогу, не оставлю бедовать одних. А Ефима могу и в стрельцы определить – чем парню не судьба?!

Никифор с жаром говорил, говорил и все не мог остановиться. Он хотел по-доброму убедить Евдокию, что сможет сделать Дашу счастливой. А женщина слушала сотника и все более понимала, что прав настырный стрелец, что, авось, действительно стерпится-слюбится, что лучше быть дочери женой немилого, чем вековухой жить или идти замуж за нищеброда, другой-то ведь и впрямь не возьмет бесприданницу. Да еще этот шепоток мерзкий, что уж и сама Евдокия слышала у себя за спиной от злоязыких кумушек, что приносит Дарья беду мужикам. Гуляла молва, обрастала досужими домыслами, порочила доброе имя несчастной сиротки…

Когда замолчавший Никифор с надеждой посмотрел на женщину, она, потеплев лицом, сказала ему:

– Приходи к нам, сотник, в прощеный день, тогда и разговоры зачнем разговаривать. Может, и договоримся до путного.

… Дома Евдокия, когда заканчивали вечерять, сообщила сыну и дочери о новом сватовстве сотника. Даша сразу залилась слезами, а Ефим кинулся защищать сестру:

– Матушка, побойся Бога! Ведь постылый он Дарье, этот старый Никифор! Не дрожи, не плачь, сестрица-голубушка, я тебя в обиду не дам.

Вдова окинула строгим взглядом расходившееся семейство и спокойным голосом, не обращая более на строптивых детей внимания, сказала:

– Как я сказала, так и будет! Ты, Ефим, молод еще, чтоб мне указывать! А ты, Дарья свет Харитоновна, должна за сотника замуж идти да еще в ножки ему поклониться, – и женщина пересказала детям весь свой разговор с Никифором.

Ефим сделался совершенно пунцовым, глаза парнишки метали молнии:

– Да пусть подавится своими милостями, московский прихвостень! Мне от него ничего не нужно! Чтоб я, потомственный казак, стрельцу сестру за кусок хлеба продал!..

– Молчи, несмышленыш, – Евдокия стукнула по столу кулаком, – дурья твоя башка! Сестру он пожалел! А про мать ты подумал? Легко ли мне на старости лет в землянке свой век доживать? Ты еще в возраст не вошел, да и гонор у тебя не в пример отцу: выгоды своей не чуешь! Хочешь семью по миру пустить? И не противоречь матери, а то запру в погребе, чтоб одумался!

Не дослушав мать, Ефим выскочил прочь из землянки и помчался куда глаза глядят. Он бежал по темному городу, и злые слезы душили хлопца. Ему было горько, что его не принимают еще всерьез, что не может он защитить сестру от постылого замужества, не может исполнить последний батькин наказ…

Лишь под утро вернулся домой измученный Ефим и ни слова не сказал матери. А когда пожаловал на Прощенный день сотник, сбег из дому на отцовскую могилу и сидел там до самой ночи, жалуясь батьке на свою злую долю.

…На Троицу обвенчали в Царицынской церкви стрелецкого сотника Никифора Игнатьича Васильева и Дарью Харитоновну Парфенову. Невеста была чудо как хороша в дареном женихом дорогом московском платье и жемчужном ожерелье, только бледна без меры. «Видно, не своей волей идет», – судачили в церкви кумушки-греховодницы, обвиняли Евдокию в корыстности.

Ефим не пошел на свадьбу к сестре, только поклонился ей в ноги накануне и попросил прощения.

– Бог тебе судья, братец, – сказала плачущая Даша и обняла любимого брата.

Сотник сдержал слово: купил у разорившегося торгового гостя небольшую, но ладную избенку для Парфеновской вдовы, так как Евдокия напрочь отказалась жить вместе с молодыми.

– Ты прости, Никифор Игнатич, хоть и не чужие мы теперь, а не могу я так: Ефимка-то мой и так из дому сбегает, что ни день. А стань я с вами жить, так совсем парень исшаляется и загибнет.

Никифор ничего не сказал, его сердце пело надеждой на будущее счастье с Дарьей, и он верил, что и Ефим образумится, когда поймет, как хорошо сестре живется за сотником.

… В жарко натопленной спальне на пуховой перине съежилась в углу кровати дрожащая Даша. Со страхом ждала она своего мужа. Чистая девушка страшилась предстоящей ночи с сотником. Он пугал ее и возрастом, и чином, и великим достатком, который мельком успела увидеть во время свадебного гулянья молодая жена. Но более всего пугал ее сотников шрам и глубоко посаженные глаза, в которых загорался страстный огонь всякий раз, как взгляд стрельца падал на Дарью.

Никифор со свечой в руке вошел в спальню и затворил дверь на крючок. Он был бос, в свободной рубахе и простых холщевых портах. Укрепив свечу на поставце, сотник присел на край кровати. Даша с испугу сжалась в комочек и расширенными от страха глазами следила за мужем.

– Почто дрожишь, голубонька? – спросил он. – Знай, ладо мое долгожданное, никогда тебя не обижу, скорей сам умру, чем дам хоть слезинке твоей упасть!

– А зачем же замуж тогда брал, знаешь ведь, что не мил ты мне, – тихонько проговорила Дарья.

– Знаю, знаю, что не любишь, – тяжело вздохнул Никифор, – но посуди сама: как я мог смотреть на твои страдания, когда по-другому помочь тебе нет возможности! Я верю, Дашенька, что настанет день и отогреешься ты моим теплом и хоть не все свое сердце, а малую часть его уделишь мне, я и этим рад буду. А сейчас спи, ласточка, я тебя не трону.

Сотник действительно лег на край кровати, стараясь не задеть дрожащую жену, и вскоре дыхание его стало ровным и глубоким.

Изумленная Дарьюшка долго смотрела на спящего мужа и никак не могла до конца уразуметь, что ее действительно сегодня не тронут. Постепенно сон сморил измученную девушку.

… Перед рассветом она проснулась оттого, что Никифор осторожно вытягивал из-под нее простыню. Затем он взял нож и надрезал себе руку повыше запястья. Заметив невысказанный боязливый вопрос в глазах жены, он невесело улыбнулся и сказал, щедро кропя простынь своей кровью:

– О твоей чести забочусь, ласточка, чтобы люди о тебе худого не подумали.

Пришедшие опосля свахи умильно поглядели на лежащую смирно испуганную Дарью, а потом, толкая друг друга локтями да перекидываясь срамными прибаутками, вытянули на свет и с радостным кличем вывесили окровавленную простыню на обозрение небольшой толпе, успевшей собраться под окнами спальни новобрачных. Люди одобрительно загудели, приветствуя калину, которой молодая жена порадовала супруга.

Никифор выдворил довольных свах, одарив каждую целковым, и обратился к Дашеньке:

– Сейчас принесут твое платье, одевайся, милушка, и спускайся в горницу: поведу знакомить тебя с хозяйством.

Когда Дарья, одетая уже как замужняя женщина, спустилась в горницу, там собралась вся немногочисленная дворня далеко не бедного сотника. Он представил всех по очереди молодой хозяйке и наказал слушаться ее и почитать. После утренней трапезы Никифор повел Дарью показывать дом и подворье. Хоть семья Парфеновых была не из последних в Царицыне, такого изобилия девушке видеть еще не приходилось. Муж провел ее по всем комнатам и кладовым, показал все запасы и отдал ключи.

– Владей всем по праву супруги, да прикажи нашить тебе нарядов поболее – ты теперь жена стрелецкого сотника и наряжаться должна по чину. Да вели поклониться синим бархатом Евдокии Степановне, матушке своей, пусть дворовая девка снесет ей с поклоном, – сказав все это, Никифор удалился справлять службу.

… Дни летели за днями, Дарья хлопотала по дому, а дел в немалом хозяйстве сотника находилось великое множество. Она шила себе наряды, находя в этом своеобычное удовольствие. Ведь она была еще очень молода, и постепенно проходила ее печаль о прошлых днях, перестал пугать ее образ сотника, и страшный его шрам на лице более не ужасал, а вызывал желание прикоснуться…

Когда Дарья впервые поймала себя на этой мысли, то просто растерялась, ей показалось, что она предает память Григория и своей к нему любви. Девушка кинулась в церковь, пала в ноги седенькому отцу Николаю и, разрыдавшись, поведала священнику о своих сомнениях.

– Не плачь, чадо мое, – ответствовал старый пастырь, поднимая ее с колен. – Нет греха в твоих помыслах, жив по живому разумеет, а мертвым – вечная память! Ступай в мужний дом, да будь примерной женой, как повелел Господь наш единосущный, – с этими словами он благословил Дарью и ласково выпроводил из церкви.

Вроде и не сказал ничего особого отец Николай, а стало легче на душе у Даши, и шла она домой с открытым сердцем, которое уже было готово ответить на нежную заботу и любовь мужа.

После этого события молодая жена сотника стала чаще улыбаться мужу, смелее быть с ним в речах, но после откровенного бабьего разговора с матерью Дарья задумалась: а что ж это супруг постель с ней не делит? Али завелась у него какая, что и молодая желанная жена ненужною стала? Эти помыслы так подействовали на нее, что через несколько дней, она, не утерпев, снова отправилась к матери за советом. Результатом бабьего сговора стало следующее.

Через неделю у сотника должны были быть именины, и Настя в великой тайне от него пошила себе и мужу по рубашке из тончайшего полотна и украсила их вышивкой со сходным узором. В день мужниных именин, к его возвращению со службы, Дарья велела жарко истопить баню, да накрыть богатую трапезу в светелке и подать к столу византийского сладкого вина. Потом велела дворне проводить хозяина по приходу в баньку попариться, а самим сей же момент с глаз долой исчезнуть.

Вся челядь по-доброму относилась к молодой хозяйке, которая не чинила им обид и не гоняла их попусту. Поэтому наказ Дарьи Харитоновны был исполнен в точности.

… Удивлению Никифора не было предела, когда, распаренный, он вышел в предбанник и увидал там пунцовую от жары и смущения Дашу в тоненькой рубашке совсем не скрывавшей ее прелестного молодого тела. Супруга протянула ему рубашку, помогла облачиться и, поклонившись, с нежной застенчивой улыбкой произнесла:

– С именинами, Никифор Игнатич!

Бедный истомившийся сотник не мог поверить в свершившееся чудо: Дашенька, его голубушка, сама пришла!.. Он подхватил жену на руки, крепко прижал к груди и впервые поцеловал…

Великий восторг охватил сотника от прикосновения к сладостным губам любимой. Ему казалось, что небо опустилось на землю и светлые звезды завели вокруг них свой колдовской хоровод…

А юной Дарье не верилось, что она снова может чувствовать, что душа ее не умерла для любви, что муж наконец-то занял в ее сердце свое место!

… Никифор, словно сбросив добрый десяток лет, птицей взлетел в спальню с драгоценной ношей на руках и бережно уложил любимую на кровать. А потом он долго-долго целовал ее тело; пьянея от запаха Дашиной кожи, от ее упругих налитых грудей, Никифор шептал нежные слова и все повторял на разные лады имя любимой. А Дашеньку бросало в жар от незнакомых смелых ласк, ее тело выгибалось под умелыми мужскими руками, а пальцы робко пытались ласкать тело вновь обретенного любимого.

Никифор более не мог сдерживать страсть, да и любимая его уже призывно стонала, ожидая чего-то доселе ей неведомого, но желанного. Понимая извечным женским чутьем, что близится момент, когда она познает боль и восторг плоти, Дарья развела ноги и раскрыла объятья мужу. Со стоном блаженства он опустился на хрупкое тело жены и медленно и осторожно стал подбираться к ее последней девственной преграде. Движения его убыстрялись, сладострастные стоны переросли в хриплое рычание, а Дарья, в нетерпении рванувшись на встречу супругу, вдруг почувствовала резкую боль, но не испугалась, а лишь теснее прижалась к Никифору. Он тоже понял, что произошло, поэтому замер и снова стал нежно покрывать поцелуями любимое лицо и шептать утешающие нежности…

И опять жаркая волна страсти накрыла их, и тела супругов задвигались, подчиняясь древнему зову плоти и даря друг другу несказанное блаженство…

До рассвета Никифор любил молодую жену, а утром, поцеловав утомленное страстью чело любимой, оставил ее отдыхать.

Вечером счастливый сотник одарил Дарью великолепным рубиновым кольцом, и с этого дня ему нечего стало более желать. Счастье поселилось под крышей стрелецкого терема.

А однажды вечером, придя домой после службы, Никифор застал в горнице свою тещу Евдокию Степановну. Та была слегка навеселе и, поздоровавшись с зятем, улыбаясь сказала:

– Ну что, Никифор Игнатич, вот и дожила я до внуков!

– До каких внуков, Евдокия Степановна? Не пойму я тебя!

– А это ты у любезной супруги спроси у своей, почему она у тебя к соленым огурцам желание возымела.

До сотника начало доходить, что имела в виду теща. Он обернулся к Даше:

– Ласточка моя, неужто правду мать сказывает?

Видя неподдельную радость мужа, Дарья кивнула, смущенно улыбаясь.

– Да когда ж?..– спросил он, ласково прижимая к себе жену.

– В ту самую ночь, Никифор Игнатич, – тихонько сказала она, глядя на мужа счастливыми глазами.

На радостях сотник одарил тещу сверх всякой меры, дворне выставил бочонок медовухи, а любимой Дарьюшке подарил персидскую шаль, шитую золотом.

… Когда радостная Евдокия поделилась с сыном этой сильно интересной новостью, Ефим пришел в ярость:

– Мало того, что эта змея слюбилась с сотником, предала Григория, так теперь еще и ублюдка его носит! – кричал он в неистовстве.

– Побойся Бога, сынок! – воскликнула удивленная мать, – Григорий помер давно, а Дашеньке жить да жить. Радоваться должен за сестру, что сложилось все у нее с мужем. А чем тебе дитя невинное, нерожденное не угодило? Давно забыть пора старое! Сходи к Дарье, поздравь сестрицу-то!

– Ну уж нет, матушка! Ноги моей в этом доме не будет! Мне и здесь-то жить невмочь, как знаю, из чьей милости живем!

– Эх, Ефимушка, только-только молоко на губах обсохло, а уж гонору ровно у казацкого головы! Никифор-то только добро нам делает и тебя готов в стрельцы устроить, помирись ты с ним, успокой материнское сердце, дай спокойно пожить на старости лет, чтоб душа о тебе не болела! Христом-Богом тебя прошу, сынок!

От таких материнских слов Ефим просто потерял дар речи и, не умея совладать с гневом, грохнул об пол подвернувшуюся под руку крынку и выскочил вон.

Он, как всегда в трудную минуту, пошел на отцовскую могилу и долго сидел там, думая, как ему жить дальше, где преклонить буйную голову, потому как чуял он в груди великое смятение, и некому было обсказать свои думы. Не понимал его ни крестный дядька Павло, ни священник отче Николай. Последний вообще наложил на парня епитимью: велел впятеро бить поклонов, да читать Отче наш четырежды по утрене, да в вечеру. А напоследок прибавил:

– Дерзок ты не по возрасту, гордыня тебя одолевает, смертный грех это, Ефим! Так недолго тебе и в бунтовщиках оказаться! Покайся, отрок, да в молитвах прояви усердие, авось, Господь вразумит тебя, грешника!

ГЛАВА 3

Время шло, Дарья легко разрешилась от бремени, принеся на исходе весны мужу здоровенького крепенького мальчонку: его окрестили Николаем. Никифор на руках носил жену, а Евдокия не отходила от внука. Только Ефим так и не смог унять супротивных чувств и на известие о рождении племянника только безучастно спросил:

– Как назвали-то? Николаем? Ну и Бог с ним…

Мать лишь махнула рукой– она уж более не надеялась образумить непутевого сына. Постаревшая Евдокия жила теперь с семьей дочери и внуком, а Ефим все более отдалялся от матери. Молодой казак частенько надолго пропадал из дому и нередко возвращался с разбитыми кулаками и в изодранной рубахе, которую молча бросал матери на предмет починки, так как наперво сам попытался справиться, да только исколол все пальцы и, сломав иглу, в сердцах нехорошо выругался.

… Минул год, и семья сотника Васильева вновь ждала прибавления. Дарья легко носила дитя, нимало не тяготясь. Она расцвела в полную силу: тело налилось женской округлостью, движенья обрели мягкость, речь стала плавной. Жена сотника ходила с высоко поднятой головой, гордо глядя на горожан, но не кичась своим положением. Когда шел Никифор в праздник к обедне со своей красавицей женой, казаки провожали ее восхищенным взглядом, а бабы завистливо поджимали губы, дивясь на роскошные наряды сотниковой супружницы.