Между Амуром и Невой

Глава 1

Три Ивана

Саженного роста негр в обтягивающем атлетическую фигуру заморском трико быстро выкинул вперёд правый кулак. Рыжий крутоплечий бородач замер на секунду, голова его дёрнулась назад, ноги подкосились. Готов…

Распластавшееся тело оттащили в сторону, негр оскалился, окинул весёлым уверенным взглядом собравшуюся толпу.

– Ну, кто ешшо? Выходи на чесной бой! Не бойсь, православные, негра до смерти не убьет, он удар чувствует, какому мужчину какой отвесить по чину. Кто тут есть смелый? Бой по правилам аглицкаго боксу, на кону пя-а-тьдесят рублев, кто чёрного победёт, тот деньги и унесёт!

Мужичонка в синем картузе ходил по кругу, образованному зрителями во дворе нового доходного дома на Ближней Рогатке и потрясал сложенным в кулаке банковским билетом, тщетно вызывая смельчаков. Разномастная, из простого люда сбитая толпа гудела, подзуживая сама себя, но в круг никто ступить не решался. Больно уж ловко чертяка-негр укладывал самых-самых силачей увесистыми кулаками. Двух уже отвели, а одного так и отнесли к дровнику. Даже Степана Вагина чёрный бес завалил, сильнейшего в Питере ломового извозчика! Кто ж теперь, после такого, решится?

Негр, разгорячённый боем, поднял руки, что-то гортанно закричал. Что – не понятно, но явно для общества явно обидное. Народ засвистал, заулюлюкал, пьяные плечистые парни крикнули из задних рядов в ответ, чем они сейчас гостя порадуют. Однако с места никто не сдвинулся. Публика, понимая, что дураки кончились и зрелища больше не будет, начала уже расползаться, весело матерясь, как вдруг из подворотни что-то колыхнулось. Уходившие уже люди толпой бежали назад. Посреди них, возвышаясь над всеми, как башня, вразвалку, неспешно шёл гигант с русой бородой, русыми волосами и сочными голубыми глазами на мужественно-красивом лице. Однако при всей такой писаной красоте улыбался он как-то нехорошо и вообще от всей его фигуры, от гордо-ленивой осанки веяло чем-то грозным и недобрым.

– Пересвет пришёл! Пересветушко сейчас этой облизьяне покажет! – кричали вокруг синюшные от водки люди, плотным кольцом вновь окружая импровизированную арену. Мужик в синем картузе нахмурился настороженно, и так же подобрался негр-боксёр, внимательно и оценивающе осматривая нового бойца. Плечи такие же, как у только что побитого Вагина и рост не выше, и так же самоуверен, но что-то в нём есть такое…

– Ну, валяй, арапская харя, кажи свой бокс.

Бойцы стали друг против друга. Негр принял стойку, подняв кулаки и выглядывая из-за них, как из укрытия; русак стоял спокойно, но смотрел зорко, готовый ко всему, как сжатая пружина. Толпа мгновенно затихла.

Негр сделал стремительный выпад, Пересвет отшатнулся назад, чёрный кулак просвистел слева направо прямо перед его носом.

– Левый свинг, не получился, – громким шёпотом прокомментировал рослый студент своему не менее рослому товарищу. – Нам в Гимнастическом обществе показывали.

Негр постоял секунду, затем мгновенно сблизился с соперником и с невероятной скоростью нанёс ему серию из четырёх ударов, причём как минимум два из них попали в цель. Русак отскочил назад, недовольно затряс головой, из рассечённой губы его хлестала кровь. Толпа неодобрительно загудела.

– Апперкот прошёл! Как же он не упал? – ахнул студент.

Негр, по-видимому, тоже этого не понял и смотрел на русака озадаченно. Зато тот сразу озверел.

– Ах, ты, сволочь! Вот ты, значит, как! Ну, держись, каторга!

Пересвет надвинулся на негра, как паровоз на кролика, хотя роста они были одинакового. Чернокожий боксёр быстро-быстро замахал руками, пытаясь остановить эту гору мускулов, но русак будто не замечал эти страшные удары. Через секунду он прорвался к противнику, дёрнулось его правое плечо, раздался шлепок удара и какой-то противный хруст. Негр упал как подкошенный, Пересвет набросился на него и стал ожесточённо, со всей силы пинать, выцеливая сапожищами голову, лицо, висок. В наступившей тишине – народ от ужаса оцепенел – слышно было лишь пыхтение русака и глухие звуки ударов. Наконец Пересвет успокоился, постоял секунду над поверженным телом, смачно плюнул, молча вырвал у мужика в картузе банковский билет и так же молча, вразвалку, удалился.

Толпа мгновенно расступилась и исчезла, будто её и не было. Посреди двора на вытоптанной траве осталось огромное чёрное распростёртое тело с залитым кровью лицом, с нелепо вывернутой рукой; только «картуз», охая, причитал над ним.

– Вань, а что это был за удар? – спросил шёпотом второй студент у первого.

– Пошли отсюда, – угрюмо ответил тот и они быстро скрылись в арке.

– Как же это, православные? – всхлипывал мужичонка, беспомощно озираясь вокруг. – Убил ведь, чёрт яманный, Абдулку! Убил, без обману… Куда ж я теперь? И в полицию не сунешься…

Вечером этого дня, осмотрев труп несчастного негра в морге Александро-Невской части, Благово сказал Лыкову:

– Видишь, Алексей? Такой вот у них Пересвет. Представляешь, каков тогда Челубей?

На следующий день, в двенадцатом часу дополудни, Лыков сидел в трактире «Три Ивана», самом зловещем и грязном из всех трактиров Лиговки. На нём был среднего качества, опрятный сюртук с георгиевской ленточкой в петлице; картуз лежал по правую руку. По-солдатски тщательно начищенные, второго срока носки, сапоги тускло блестели, ногти на руках пострижены, усы и короткая русая борода аккуратно подбриты. По виду Алексея всякий бы определил в нём вчерашнего служаку, но затруднился бы в определении статуса. На офицера не похож, для фельдфебеля чересчур молод, для унтера слишком самоуверен. Малый знает себе цену, и плечи у него ого-го, сидит кум королю, но, видать, в прогаре, раз оказался в эдаком месте…

Лыков не спеша потягивал водку (взял сразу полуштоф[1]), закусывая пирогом с визигой, и осматривался вокруг. В «Три Ивана» сыщики с давних уже пор не совались. Четыре года назад, в семьдесят девятом, здесь, прямо у стойки, зарезали двух «наружников» с Офицерской, из сыскного, а трупы подбросили на Калашниковскую набережную в пакгаузы. Облава была потом злая, но ничего не дала, а через три месяца сменился пристав и дело закрыли. Сыскари с тех пор, затаив обиду, обходили «Иванов» стороной, чем вся лиговская шпанка очень гордилась. Единственный представитель власти, рисковавший появляться здесь, был податный инспектор Сорока, хитрый хохол, пьянчуга и взяточник – лиговцы считали его своим, не опасались и не обижали.

Большое, на тридцать столов, помещение трактира было освещено довольно скупо, а клубы табачного дыма поддерживали вечные сумерки. В дальнем углу за стойкой возвышался крупный, пузатый и совершенно лысый мужик в фартуке, формальный хозяин заведения Прохор Демидыч. Он зорко оглядывал залу, одним движением бровей направляя в нужную точку или шустрого полового с грязным полотенцем на плече, или пару сурового вида вышибал. Дрались, впрочем, в «Иванах» не часто – хозяин больно строг, и при необходимости обменяться любезностями обычно выходили на улицу. Но случалось всякое… Публика, по наблюдением Алексея, была сплошь уголовная: сидели только два-три спивающихся «ханурика», простых обывателей не замечалось ни одного. Многие посетители трактира на вид были «деловые элементы», спокойные, уверенные и серьёзные; они сидели кучками и вполголоса что-то обсуждали. Даже пили они как-то солидно, почти скучно. Ещё больше было «красных», то есть воров – маровихеров, шниферов, мойщиков, глухарей[2]; эти вели себя шумно, вольготно, многие уже пьяны в угар. Их столы, обсаженные марухами, густо заставленные бутылками, занимали большую часть зала, для них играл драный, с сизым носом, румын-скрипач. За одним из угловых столов сидели два серых человека и о чём-то шептались – не иначе, как блатер-каины, скупщики краденого, тырбанили слам[3]. Прямо за спиной Лыкова два приятеля-маровихера, не видавшиеся, почитай, с самого Томска, торопливо напивались; волей-неволей Алексей слушал их разговор, непонятный обычному человеку:

– …Взял я тогда с верхового ширмана лопатошник, да бимбары ещё…

– Нешто скуржавые?

– Ха! скуржавые! Бери, товарищ, выше – рыжие!

– Эх, барно!

– Ещё бы не барно. Три собаки от съёмщика, жидомора, получил! А в лопатошнике ещё финажек на большую.

– На большую! – ахнул собеседник. – Ну, товарищ, тебе и подфартило! Ну и подфартило!

– Ты слушай, что дальше было. Отлил я, сколько положено, тырщику да и всунулся на мельницу к Тимохе Огороднику. Ну и… тово… замазался. Укутался прям в полусмерть. Споили меня у Тимохи пивом на окурках и раздели. Утром отверзел, смотрю – хрустов ни серса, как есть пустой, и даже пальтуган со двора свели!

– Да, братан, така наша жисть: был фарт, а стал локш.

– Вот-вот. Ну, пошёл я по музыке – кумпол свиндит, грабки дрожат. Отлежаться бы мне, в спокойствие войти, а я уж духовой совсем заделался. Решил сей же час гальё насунуть, штоб, значит, отбить всё взад.

– На ширмака проехаться надумал!

– Точно! Ну, и облопался, конешно. Определили меня с бутором на Литейном.

– Подлипалы али добровольцы?

– Подлипалы, из первого участка, с Гагаринской улицы.

– Знаю, знаю, там майор Степовой командирит, строгий мужчина.

– Он самый, Николай Василич, отец родной. Сразу почал гнать под меня шары – я же с бутором!

– Банки ставил?

– Не то слово! Надрал когтями на полный завтрак! Миног наелся – щёту нет. А все почему? Они мне прицеп повесить хотели, будто я избушку дяди Коли чистанул, аржаны увел. Это я то – честный маровихер! Фараонам для отчету надоть дело закрыть, а клюкаря изловить силенок не хватает; и решили на меня списать. А там срока совсем другие: не наши три с полтиной, а шесть лет за Буграми жигана водить!

– Да, ну ты влип. И как управился?

– Как-как…Я стойку держу. В индии три недели прожил, а как перевели в общую, я и смыслил лытки сделать, из хезника.

– Так ты от дяди, с цинтовки ушёл! – восхитился второй вор.

– Оттель, оттель. Теперь сижу в долушке, как был пустой, бусаю на халтон, хожу жохом, совсем ракло стал. Паша-родский обещает к Троице в свою артель впустить, а пока… угости, товарищ, тарачкой!

(Представляю читателю самому сделать вольный перевод этой абракадабры, сообщу лишь ключевые слова: верховой ширман – наружный карман; лопатошник – бумажник; бимбары – часы, скуржавые – серебряные, рыжие – золотые; барно – хорошо, здорово; съёмщик – скупщик краденого; финажки – кредитные билеты; большая – тысяча рублей; тырщик – помощник вора, толкающий и отвлекающий жертву; мельница – тайный игорный дом; замазаться – проиграть больше, чем имел; укутаться в полусмерть – проиграться полностью; хрусты – деньги, серсо – рубль, локш – неудача; идти по музыке – воровать; грабки – пальцы; духовой – отчаянный; насунуть гальё – украсть деньги; проехаться на ширмака – на авось; облопатъся – попасться; определить с бутором – взять с поличным; подлипалы – сыщики; гнать шары – готовить обвинительный материал; ставить банки – бить; надрать когтями на полный завтрак, есть миноги – быть битым плетьми; избушка дяди Коли – Никольская церковь; аржаны – серебряные оклады икон; клюкарь – вор, грабящий церкви; держать стойку – не сознаваться; индия – карцер; лытки – ноги; хезник – уборная; цинтовка – тюрьма; за бугры жигана водить – отправлять в Сибирь; долушка – тайный притон; бусать на халтон – пить и есть на чужой счёт; ходить жохом – быть в нужде; ракло – босяк; родский – старший вор; тарачка – папироса.

Читатель должен также понимать, что все диалоги уголовных должны звучать примерно так. Но, дабы не утомлять ваш слух, автор облагораживает их речь, изредка вставляя в неё лишь отдельные необходимые выражения из уголовного жаргона второй половины XIX века).

Допивая второй стаканчик, Лыков заметил, что привлёк к себе внимание одного из завсегдатаев «Трёх Иванов» – замухрышку в драной паре, по виду шпанку из тех, что в тюрьме образует свиту «делового элемента». Такой тип подпевал был Лыкову хорошо знаком – сейчас будет просить налить чарку…

И точно, драный уселся напротив, уставился на гостя наглыми и одновременно трусливыми глазами и сказал, стараясь быть покровительственным:

– Слышь, кавалер! Налей-ка за знакомство!

Лыков, глядя сквозь него, нацедил себе ещё полстакана и молча выпил.

Драный сразу окрысился.

– Ах, ты… Вавило – свиное рыло! Пришёл в чужой дом, да ещё и хозяев не уважил! Сдаётся мне, паря, что ты «двадцать шесть»[4], слухач – старатель. Чтой-то я тебя здеся раньше не видел. Знаешь, что мы тут с такими делаем?

Алексей, не обращая на крикуна никакого внимания, лениво пережёвывал визигу.

Сидящие вокруг начали на них оборачиваться, кто-то вполголоса сказал: «Тузик опять на выпивку зарабатывает, горлопан лиговский». Почувствовав поддержку, драный ещё больше обнаглел и решил уязвить незнакомца побольнее:

– Ишь, егорьевскую ленту надел, а у самого рожа, что огонь – хоть онучи суши. Поди, в трынку крест-то выиграл?[5]

Все вокруг загоготали. Тузик, довольный собою, гордо озирался, как вдруг Лыков мгновенно схватил болтуна за ухо, перетащил вокруг стола к себе и другой рукой сильно защемил ему нос. Тузик завизжал от боли, как дворняжка, оправдывая свою собачью кличку; из разорванного носа хлынула красным ручьём кровь. Брезгливо вытерев руку об поддёвку шпанки, Алексей развернул униженного врага к себе задом, не вставая, дал крепкого пинка и снова взялся за пирог. Всё это он проделал, по-прежнему не говоря ни слова.

Отлетевший к порогу Тузик поднялся с пола и, скуля и размазывая кровь по лицу, выбежал на улицу. В «Иванах» стало тихо; тот час же от стойки отделился один из вышибал, огромный детина, весь в оспинах и угрях, и направился решительными шагами к Алексею. Лыков спокойно лил водку себе в стакан, не обращая на это никакого внимания. Подойдя, верзила неожиданно схватил его двумя руками за пояс и, крякнув, легко поднял на воздух, оторвав от пола на поларшина. Придвинул к своему лицу и, густо дохнув табаком, сказал зло:

– Чего, язёвый лоб, всегдатаев обижаешь? Жили мы тута без тебя… А давно ли ты рылом хрен не пахал?

Алексей, болтаясь на весу, даже на секунду растерялся. Вышибала держал его, пятипудового, легко, словно ребёнка, а весь зал с интересом наблюдал, чем вся эта история закончится. Сам не раз проделывавший подобные номера, Лыков оказался «на воздухе» впервые, но быстро сообразил и с полузамаха обоими кулаками сильно ударил обидчика по ушам. На рябом лице детины мелькнуло удивление, он выпустил Алексея из своих ручищ, тот легко соскочил на пол и снова сел к бутылке. Вышибала, глупо выпучив глаза, постоял ещё секунды две, потом молча, медленно осел перед Лыковым на колени. Зал ещё ничего не понимал. Лыков покосился на стойку, лениво отпихнул угреватого носком сапога, и почти саженного роста детина без звука растянулся на заплёванном полу – он был без сознания.

Ближайшая к Алексею шпанка резво очистила скамьи, деловые по углам грозно нахмурились, кто-то торопливо метнулся на улицу – стать на стрёму. В тишине, мягко ступая, подошёл и сел напротив, как минуту назад Тузик, сам трактирщик Прохор Демидыч. Двинул бровью, и перед ним появилась рюмка. Лыков молча налил в неё из своей бутылки. Мужчины выпили, глядя друг на друга, затем хозяин вежливо спросил:

– Кто таков будете?

– Весь народ из одних ворот, – уклончиво ответил Алексей.

– От дяди?

– От него.

– С заячьей квартиры?[6]

– Никак нет, вчистую с биркой.[7]

Прохор Демидыч внимательно осмотрел крепко сбитую фигуру Лыкова и его явно не уголовный вид, подумал немного и спросил:

– Вы, кажись, не из этих… (кивнул за спину на притихшую публику). Брус? Четыреста восемьдесят четвёртая, глядя по характеру?[8]

– Без обдуманного намерения, в запальчивости, – пояснил Лыков. – Народ нынче хлипкий пошёл, от щелчка дохнет.

– Видим мы, какие у вас щелчки, – неодобрительно сказал трактирщик, глядя, как начавшего приходить в себя вышибалу утаскивали волоком в соседнюю комнату. – В нашем заведении, позвольте вас спросить, что делаете?

– В вашем заведении, позвольте вам сказать, человеку водки спокойно выпить не дают всякие прощелыги. Сижу спокойно, никого не трогаю, так на тебе…

– За Тузика извиняйте, мы ему опосля добавим за хамоватость. Так что делаете в нашем-то заведении?

Лыков оглянулся, трактирщик понял его, легко и быстро, как подросток, поднялся и кивнул в угол, где стойка:

– Позвольте вас угостить; вон там комнатка есть, в ней нам покойно будет.

Лыков пошёл за ним, не забыв прихватить недопитую бутылку. Двое оставшихся в строю вышибал конвоировали его, настороженно наблюдая за каждым движением. Алексей так им улыбнулся, что те отступили еще на шаг…

Хозяин заведения провёл гостя за стойку, в небольшую чистую комнату, из которой шумный зал почти не просматривался. В комнате было всего два стола, за один из них Прохор Демидыч и усадил Алексея. Усадил так, что дверь в дальнем углу оказалась у него за спиной. Лыков недовольно оглянулся на неё, посмотрел выразительно на хозяина, но тот распоряжался закусками, делая вид, что ничего не замечает.

Как по мановению волшебной палочки, на столе появились приборы польского серебра, а так же балык, солёные рыжики, холодная белуга с хреном и горячая ветчина. Вдруг Алексей почувствовал сзади опасность и резко оглянулся. Дверь за его спиной бесшумно отворилась, в комнату тихо вошли и уселись за другой стол двое мужчин. Алексей вежливо их поприветствовал («здоровы будете»), но те не удостоили его ответом. Один из них был вчерашний красавец-волгарь Пересвет, нагло-самоуверенный гигант (Лыков узнал его по портретному описанию, что изучил в полицейской картотеке), второй оказался колоритнее. На полголовы выше Лыкова, с атлетичной, стройной фигурой и повадками силача и красавца, с выразительным лицом и умным, внимательным взглядом, человек этот не потерялся бы в любой компании. Что он тут делает? Черты у него были русские, но с тонкой примесью какой-то восточной крови, и это делало лицо незнакомца ещё интереснее. Что-то значительное было, в этом человеке, что-то симпатичное, и одновременно он вызывал чувство опасности. Русский с татарскими чертами… Неужели тот самый Челубей, которого даже приблизительного портрета нет ни в одной картотеке?

С большим трудом Алексей заставил себя повернуться спиной к этим людям и сказал кабатчику с ухмылкой:

– Плохо всё-таки в вашем заведении с воспитанием. Ты им «здрасьте», а они… Ну, нальём, что ли?

Он взялся было за принесённую с собой бутылку, но Прохор Демидыч отстранил её и выставил на стол свою посуду – штоф тёмного стекла с изящным золотым ярлыком.

– Для такого гостя хорошую откроем.

Двойная померанцевая завода Штритера, отметил Лыков. Дорогая вещь, а главное, лимон любой вкус забьет. Вряд ли его хотят отравить – и опасно, и пока ещё не за что; скорее попытаются усыпить и обыскать.

– Выпейте, уважаемый, этого, в знак, так сказать, извинения, а я уж вашу допью, чтоб добру не пропадать.

И трактирщик быстро и ловко налил две рюмки: Алексею – померанцевой, а себе из его бутылки, и получилось у него это так естественно, что и нечего возразить.

– Позвольте представиться: Чулошников Прохор Демидович, здешний хозяин.

– Лыков Алексей Николаевич.

Мужчины встали, пожали друг другу руки, затем сели, выпили и принялись закусывать. Несмотря на лимонную горечь, Лыков сразу различил в водке приторный вкус веротрина[9]. Не пожалели добра, сволочи! Больше двух рюмок пить нельзя, опасно; падать надо уже после следующей…

Словно прочитав мысли сыщика, трактирщик сразу же налил ещё по рюмке, спросил, чавкая ветчиной:

– А что пытаете в наших краях, Алексей Николаевич?

– Да вот службу ищу, Прохор Демидович. Человек я серьёзный, с образованием, не в белые же дворники мне идти.[10]

– Вестимо дело. А по какой части ищите? Да вы пейте, пейте!

Выпили по второй, в затылке у Лыкова заломило.

– Странная у вас какая померанцевая, аж с ног валит… А позвал меня в ваше заведение барон Флагге, который Тимофей Шелашов, телохранителем своим предлагает стать, – сказал, понижая голос и оборачиваясь, Алексей. – У меня, вы видели, с силой-то всё в порядке. А чего они там сидят за моей спиной? Не люблю я этого.

– Ничего, они нам не помешают, люди тихие, – успокоил трактирщик начавшего уже заговариваться Лыкова. Голос его доносился до Алексея откуда-то издали, глухо, словно из погреба. Сыщик потряс головой, и в ней ненадолго вновь прояснилось. – Трудно проверить ваши слова, Алексей Николаевич. Замели вчера Тимоху, барона-то нашего, и остались вы, значит, без службы.

Это была легенда, удачно придуманная Благово. Известный петербургский карточный шулер Шелашов, вхожий в полусвет и выдававший там себя за остзейского барона Флагге, всегда ходил с телохранителем. Занятие у него было опасное, без этого нельзя… Четыре дня назад сыскные взяли на облаве Федьку Зобикова по кличке Зоб, охранника «барона», и тот принялся искать ему замену. А вчера под вечер взяли и Шелашова, за нарушение правил прописки и присвоение чужого звания (высылка на полтора года из столиц).

– Без службы… – вяло повторил вслед за трактирщиком Алексей, протянул было руку за третьей рюмкой, упрямо зажал её в кулаке и так, вместе с ней, повалился на пол.

Он ещё чувствовал, как два силача легко подняли его, унесли во внутренние комнаты, уложили на диван и стали обыскивать. Вынули из внутреннего кармана завёрнутые в чистую тряпицу паспорт, Георгиевский крест с двумя медалями, и приговоры: Думы знака отличия Военного ордена 161-го Александропольского полка и Думы знака отличия Св. Анны Кавказского отдельного корпуса.

– Гляди-кось, «вечность»[11]! – удивлённо сказал Пересвет. – Так они у нас из благородных…

– Знаем мы эти «вечности», – недоверчиво пробурчал трактирщик. – Гусляки тебе за червонец такую малашку сделают, не то, что в дворяне, в архиереи запишут.[12]

– Нет, паспорт, похоже, настоящий, – прервал его Челубей. – А уж приговоры обеих Дум точно подлинные. Господин Лыков у нас потомственный дворянин из города Петрокова, крест получил за войну с турками на Кавказе. Как же он дворянином-то остался, после арестанских рот? Там же, помнится, «лишение всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ» следует. Или он не сидел?

– Разберёмся, – коротко, но с угрозой в голосе сказал Пересвет, и на этом Лыков ухнул в глубокую, чёрную яму беспамятства.

Глава 2

Нижегородцы в Петербурге

Начальник Нижегородской сыскной полиции статский советник Павел Афанасьевич Благово и его помощник титулярный советник Алексей Лыков оставили свои должности в августе 1881 года. За полтора месяца до этого, 20 июня, молодой император посетил Нижний, чтобы участвовать в освящении собора Александра Невского, небесного покровителя и его самого, и убитого бомбистами отца. В феврале этого страшного, омрачившего всю страну года в ледяных подвалах собора разыгралась кровавая драма. На Александра Второго готовилось очередное покушение, причем в этом случае – эпизод, доселе неслыханный – «Народная Воля» призвала на помощь уголовных. Узнав, что нападение состоится во время приемки императором иконостасов храма, Благово попытался спасти своего монарха.

В тот раз государя удалось уберечь, но дорогой ценой. Какая-то невидимая, но мощная сила расчищала убийцам путь в подвалы собора, чтобы произвести оттуда покушение. Погибали при загадочных обстоятельствах сыщики и их осведомители, был изгнан из охраны императора лучший офицер военной разведки ротмистр Таубе. Затем проломили голову самому Благово, и предотвращение покушения легло на плечи двадцатичетырехлетнего Алексея Лыкова. Кульминацией стала бойня под собором, в ходе которой злоумышленники были перебиты, убежал только знаменитый Фроленко, сидящий ныне в Петропавловской крепости. Все трое защитников государя, спустившиеся тогда в черноту подвала, пролили свою кровь. Легче всех отделался Лыков: броневой панцирь под шинелью спас его от смерти, контузия в голову и простреленная ключица не в счет. Ротмистр Таубе получил два ранения, каждое из которых доктора назвали смертельными, но каким-то чудом барон выжил и даже не стал инвалидом. Старый же друг Алексея Федор Ратманов по кличке Буффало, отошедший от прежних опасных своих занятий, женившийся и начавший наконец мирную торговую жизнь, был убит наповал.

Когда вечером 1 марта, сидя дома с плохо заживающей рукой, Лыков узнал от прибежавшего курьера об убийстве в столице императора, он впервые в жизни заплакал. Получалось, что он втянул в свое полицейское дело, за которое ему платили жалование, мирного статского человека, погубил его этим, и все зазря…

Россия оцепенела от ужаса, и даже известный своим твердым характером молодой император предпринял беспрецедентный шаг. Пока озверевшие полицейские выкуривали уцелевших террористов из их явочных квартир, Александр Третий вступил в заочные переговоры с зарубежными руководителями бомбистов. По поручению графа Воронцова-Дашкова, личного друга императора и начальника его охраны, в Женеву приехал некий доктор Нивинский. Он встречался с самим Лавровым и привез в Питер написанный им манифест «Народной Воли» с пунктами, на которых возможно перемирие с властью. Следом за ним в Париже появился Николай Николадзе, грузинский публицист и общественный деятель, либерал, умный и по-кавказски эмоциональный человек. Он пообщался со Львом Тихомировым, самым крупным народовольцем из тех, кто к тому времени еще не попал в крепость или на эшафот.