Дальше некуда

– Заходите! – он смеялся чему-то.

Мы прошли в его комнату. Хама не было. Работал телевизор.

– Будете?

Он протянул нам косяк, их на столе лежало штук пять. Мы дунули, уперлись в ящик. Папа до слез смеялся, щелкая каналами.

– Что за поебень! Это что? Они что, ебнулись?! – тихо орал он, затягиваясь коноплей.

По телевизору показывали рекламу. А он реально не понимал, что там показывают, и был, конечно, прав. Отъедете куда-нибудь по важным делам, где нет телевизора, и вы потом не будете понимать это дерьмо. Это не значит, что его не было раньше, но после паузы можно реально обалдеть от этого тотального оболванивания нации. Большое дерьмо видится на расстоянии. К папе пришли сушеные, суровые, седые дядьки, друзья. А к нам Хам. Соседи уже попрятали эмалированную посуду. Друзья пришли со своей. Мы ждали.

– Сейчас они заторчат, и все будет, – шептал Хам.

Ждали долго, потом он пробрался в комнату отца и высосал двадцаткой раствора из кастрюльки. Пришло время заторчать и нам – вслед за отцами.

И вот, немного не побыв в центрах наших цивилизаций, я одичал, что ли. Я не понимал, что там показывают, не понимал, зачем это показывают. А самое главное, чего я не понимал: они что, ебнулись?

Связь почему-то не удалась. Мы вышли от нашего алтайского коммутатора и зашли в лабаз. Их там два, друг напротив друга. Пиво с пантами, с ветвисто украшенным рогами маралом на этикетке, на морозе, ледяное – это, я вам скажу, здорово! Но не успеешь вовремя допить, все – ледышка.

Мы с Бахуром шли по замерзшим лепехам разной скотины и активно причмокивали пивом на пантах. Было хорошо. В лавке мы помимо прочего приобрели пол-литра спирта. Только тсс! Мы дошли до маральника. Мараловодов было двое. Им было скучно, и они нас встретили доброжелательно. Напоили чаем. Большая комната, посередине длинный деревянный стол. Грубо сколоченные ящики, как кухонный гарнитур, висели на стенах. Холодильник, рукомойник, газовая, на баллоне, плита. Все это обильно обклеено этикетками водки с фотографией народного артиста Евдокимова. Мы угостили их спиртом. Они с интересом разглядывали нас. Выпили. Пауза.

– А почему так много Евдокимова? – спросил Димка.

Алтайцы переглянулись и заулыбались. Оказалось, что народный артист сам из Алтая, приезжал в деревню Банное и привез с собой энное количество ящиков одноименной качественной, фирменной водки «Евдокимов». Угощал всех подряд, кормил, поил и радовался деревне, ее быту и укладу. Пил со всеми этот крупный русский мужик, а все и рады. На охоту ходил, никого не подстрелил, алтайцам, прирожденным охотникам, это смешно, а для Евдокимова, я думаю, слава богу. Поговаривают, что к Пирогову на нашу пасеку ездил с девками. В деревню вернулся довольный. Морда красная такая! Рассказывавший это мараловод подмигнул хитро, мол, не только мы, простые смертные, чужие пещеры исследуем, но вот и народные с заслуженными.

А про Пирогова и так все знали, что он на лето набирал себе девок собирать целебные травки по долинам и по взгорьям. Более начитанные даже кличку ему дали – Распутин. Днем травку щиплют, а вечерком в баньке парятся. И неизвестно, за что больше получали. Хотя предыдущая смена партийцев говорила, что тут за три метра полиэтиленовой пленки на теплицу можно алтаечку поиметь. Но мы не проверяли, за что алтайские парубки подозревали нас в педерастии. Приехали, мол, сидят там без баб, а к нашим не пристают. Мы купили у них мяса маральего. Допиваем спирт. Они нам еще одно событие рассказали: как к ним, а вернее, на пасеку, приезжал снимать сюжет Юрий Сенкевич из «Клуба путешественников». Это было лет двадцать назад. Мы с Бахуром посмеялись. И тут за окнами, в их загоне для домашних оленей, громко заплакали дети, выли они страшно и тоскливо.

– Что это? – спросил я.

– Это жеребята жрать хотят, щас к мамашкам запустим, вместе не держат, а то самцы затопчут, – ответил алтаец небольшого роста, но крепкий, похожий на железный шкаф.

Они рыдали, эти жеребята, один так орал, будто за весь детский садик претензию кидал. Мы попрощались. Начинало смеркаться.

Как только мы вышли с маральника и вышли на нашу тропу до пасеки по сугробам, пошел снег. Уже недели две не было снегопадов. Чем дальше мы отходили, тем гуще сыпало небо белыми хлопьями. Чуть дальше началась метель. Да еще какая. Ветер запихивал замерзшую воду во все незакрытые отверстия наших тел. Глаза слепило, ноздри не справлялись, открыл рот и сразу наелся снежной каши. Потемнело совсем.

Не видно ни зги – это у Гоголя, а у нас вокруг не было видно вообще ничего. У нас был фонарик. Мы искали свои следы, приведшие нас в деревню. Вернуться на пасеку можно было только по ним, другие ориентиры были недоступны нашим глазам. Два маленьких человечка с пятнышком света посередине кипящей метели. Ох, как она выла! Наши утренние следы угадывались с трудом, их уже заметало. С каждым десятком метров они были видны все хуже. Время работало против нас. Бахур сначала шел впереди, я сзади. Потом менялись. Сил оставалось все меньше.

Все трудней было пробивать засыпанную свежим снегом подмороженную корку наста. Димка не сдавался, я тоже пытался. Но в один момент, через полтора часа нашего хождения в метель, я сел, обессиленный, в сугроб. Бахур искал подыхающим фонариком наши ямки утренних следов. Меня клонило в сон. Я стал превращаться в бугорок на обочине.

– Сид, пойдем! – Бахур выдернул меня из оцепенения.

Вот так и не поймешь, когда тебе спасли жизнь. Тогда я об этом не задумывался. «Вот ведь Бахур…» – вспомнил я слова Вождя, с трудом встал, мне захотелось, чтоб Вождь так говорил и про меня. Мы шли и шли, погружая отяжелевшие ноги в снег, который рос вверх на опережение нашего передвижения. Мне хотелось, вернее, уже ничего не хотелось, только сесть и уснуть до мертвого состояния, но я из последних сил не хотел уступать Димке. Потом он мне скажет, что у него были ровно такие же мысли. Мы заплутали, куда идти – непонятно. Бахур тыкал фонариком во все стороны, чтобы примерно понять наше местоположение. Горы должны быть по правой стороне. Но сильная метель спрятала нас от реальности. Гоголь, Пушкин, Пугачев. Я уже ни во что не верил, да пропади оно все пропадом!

– Сид, лыжа! – закричал впереди идущий Димка.

Да, из сугроба торчала наша лыжа! Теперь все стало более-менее понятно. Примерно через час мы дошли до столбов пасеки. Залаял, подвывая метели, наш милый, добрый, хороший пес Ильдус. Мы еле доползли до туры. Ильдус, весь облепленный, как и мы, снегом, радостно прыгал рядом, почуяв запах мяса за нашими спинами. Мы ввалились в дом. Нас трясло от усталости, подкашивались ноги. В туре засуетился Коля, помог снять отяжелевшие ботинки. Мы упали на кровати.

– А я вот поесть приготовил, пока вас ждал.

Коля положил нам в тарелки какую-то бурду. Бахур даже пробовать не стал. Я съел ложку. Это были переваренные макароны и недоваренный рис в одном, так сказать, флаконе. Про соль Коля забыл. Вся эта вкуснотень еще и пригорела ко дну кастрюли и имела специфический, всем знакомый запах и привкус. А что, ни у кого никогда ничего не пригорало? А? Я отодвинул тарелку.

– Коля, спасибо, но мы так устали, что жрать не лезет, – сказал я почти нежно.

Бахур хмыкнул. Мне было немного жалко Колю – старался ведь человек. Кто виноват, что у него и смекалка, и руки в одном месте выросли. Коля обиделся и надулся, как пингвин на погоду. Еще и глаза выкатил от несправедливости. Мы выпили с Бахуром банку сгущенного молока и, обессиленные, завалились спать. Засыпая, я, вздрогнув, подумал, что, если бы мы прошли на лыжах, лыжню замело бы, мы не воткнули бы последнюю в сугроб, черт бы дошли до пасеки. А Колю мы к кухне больше не подпускали.

Шли будни. Нам опять нужно было в деревню – связь, мясо. Приближалась весна, никто не приехал, хотелось пива. Солнце уже подштыривало, щекотало и дразнило. Я видел, как из огромного муравейника, подтаявшего сверху, вылез на разведку полуспящий муравей. Верхние слои снега уже потели днем, но к вечеру их все-таки схватывал и дисциплинировал все еще мороз. Мы с Бахуром уже обсуждали, что, если никто не приедет, надо брать те стволы, которые есть, и идти втроем туда, в Казахстан. И будь что будет! Но вот этот третий, Коля Балуев, идти не хотел.

– Надо всех дождаться, – мямлил он.

– А если никто не приедет? – еле сдерживая гнев, спрашивал Димка.

– Но надо всех дождаться, – мямлил Коля.

Бахур скрипел зубами. Мы-то с ним понимали, что мы должны сделать то, что задумано, несмотря ни на какие обстоятельства. Погибнуть было не страшно, мы были молодыми. Если что, мы и вдвоем уйдем, но на Колю у нас были определенные планы. Во-первых, он был нам нужен как вьючный. Конечно, и мы с Димкой потащим что-нибудь нужное, но у нас несколько стволов, тротил, в конце концов. Коле мы точно в руки оружие не дадим – как говорят спортивные комментаторы, «опасно!». А во-вторых…

– Сид, ты знаешь, что такое уходить в побег? – спросил меня поднаторевший в тюремных делах Бахур. – Всегда берут с собой консерву.

– Дима, у нас нет консервов.

– Живую, Сид, человеческую!

Сначала идея показалась мне немного дикой, но после недолгих раздумий я согласился, что это очень даже неплохая задумка. С тех пор мы стали выдавать Коле по полторы лепешки за раз и подкладывали ему лишнюю порцию еды. Коля радовался, а я стал его частенько обнимать, уверяя в дружеском расположении, ощупывая его в эти моменты на предмет усиления жировой подкладки. Коля любил пожрать, толстел он у нас как на дрожжах. Мы ему даже с грузом шляться запретили, мол, побереги ноги, находишься еще. Прослойка стала накапливаться. Мы стали выдавать ему больше сахара. Одним словом, теперь его нужно было уговорить уходить с нами. У Бахура был замечательный обоюдоострый, довольно-таки длинного лезвия нож. Таким и медведя, и тюленя можно было бы разделать, не то что Колю.

В деревне, при входе в нее, навстречу нам попался Чухлей. Его так все и звали – Чухлей. Предыдущая смена была с ним знакома. Он жил на отшибе деревеньки. У него была самая покосившаяся тура. У алтайцев в каждом дворе всегда стоит круглая юрта, что-то типа летнего домика, у Чухлея она давно завалилась. Мы поздоровались и попытались его обойти.

– Мужики, мужики! – Он стал хватать нас за рукава. – Ребята, тут дело такое, у жены день рождения, а выпить нечего, зарплату задержали! Купите водки, а я вам мяса дам, косули, вчера охотился. Помогите, мужики! А?

Он умоляюще скукожил физиономию. Он был небольшого роста, ниже Бахура, с морщинистым, как жопа теленка, лицом, но оттуда, из жопы лица, глядели чистые, хитрые, голубые глаза. Сейчас в них почти стояли слезы. Мы с Димкой переглянулись, вздохнули, ну что поделаешь, день рождения жены – это святое.

– Ладно, сейчас дела сделаем и придем.

– Лучше литр, я мяса нормально дам! – Чухлей засуетился, улыбаясь всей жопкой лица.

– Через час! – сказал Бахур строго.

Чухлей радостно закивал. Он нам верил. Его нельзя было обмануть. Мы сходили до связного. По телефону из центра на что-то намекали, Димка до конца не понял на что. Понятно было одно – все не очень хорошо. Зашли в лабаз, отоварились и к Чухлею. Он встречал нас у ворот, широко улыбаясь кривыми зубами. Придержал задрипанного, с дредами свалявшейся шерсти черно-бурого пса. В его уютной маленькой избушке, в кухне-столовой, а для кого-то и в спальне, у облупившейся печурки на маленькой скамеечке сидела жена Чухлея в рваном полосатом халате и следила за испечением домашнего белого хлеба. Она была один в один похожа на мужа, только вот глаза уже не голубые, и по ней было видно, что она пьяна. Чухлей поставил на стол большую сковороду с жареным мясом. Дозревал хлеб, распространяя вкусный душистый запах. Разлили в чашки.