Белокурый. Король холмов

Дизайнер обложки Анна Тимушкина

Фотограф Нина Архипова

Фотограф Илона Якимова

© Илона Якимова, 2019

© Анна Тимушкина, дизайн обложки, 2019

© Нина Архипова, фотографии, 2019

© Илона Якимова, фотографии, 2019

ISBN 978-5-0050-8653-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Говорят, что человеку по-настоящему везет лишь один раз, и важно этот шанс не упустить. А иные так и ходят по жизни, невезучие.

В отличие от всех этих неудачников, Патрику Хепберну, третьему графу Босуэллу, повезло дважды. Один раз – до рождения, когда он выиграл в генетическую лотерею и был зачат одним из самых крупных аристократов Шотландии. Про таких говорили бы – «родился с серебряной ложкой во рту», если бы ложка не была, круче того, золотой.

Второй раз Патрику Хепберну, третьему графу Босуэллу, повезло через несколько веков после смерти, когда на другом краю моря в него влюбилась всем своим писательским пылом Илона Якимова, чью книгу вы сейчас и держите в руках.

По каким лекалам скроены обычно исторические романы, понятно: взять общеизвестную личность, присыпать текст страстями, наворотить событий, выпятить яркое, но пустое, пропустить действительно важное, но не столь эффектное: проскакать по верхам к эшафоту или коронации, по вкусу.

Илона Якимова поступила по-другому. И написала, вследствие этого, пожалуй, самый вдумчивый, глубокий, правдивый и увлекательный роман в этом жанре за последние годы, а, возможно, и десятилетия. Писательская любовь тут вовсе не означает сюсюканья и нежностей. Да простит мне автор такое сравнение, но герой сего повествования был бульдожьей хваткой стиснут за шкирку, вытащен из тех эмпиреев, где находился, оказался взвешен, обмерен, приспособлен к делу и начал вторую жизнь. Серьезно: он дышит и ходит, ненавидит и пылает, пьет и сражается, флиртует и строит козни – он живет. Мог бы стать под пером писателя очередной картонной марионеткой – а глядь, и ожил. Это и есть для Патрика Хепберна, третьего графа Босуэлла, везение номер два.

Что сделано с любовью – сделано хорошо. А любовь для Илоны Якимовой равно самоотверженность. Роман объемом с «Войну и мир» писался несколько лет, в те единственные часы, когда автора не дергали работа, домашние дела и прочие неизбежные спутники взрослого человека. Копая глубже шахтеров из Ньюкасла, она проникла во все уголки и ответвления многообразной жизни Белокурого Шотландца и осветила их мощным фонарем.

Многое было открыто, сопоставлено и описано впервые. Сотрудники шотландских музеев и картинных галерей в панике закрывали ноутбуки, увидев очередное письмо из далекой Гатчины: это значило, что у странной русской появился очередной вопрос, на который даже у опытных специалистов из Эдинбурга нет ответа. А у Илоны эти ответы неизбежно появлялись. Если не из книг, если не из интернета – так после «пленера». Она ездила в Шотландию только лишь для того, чтобы уточнить некоторые моменты, например: на какую сторону выходили окна спальни Патрика Хепберна в Хейлсе, и мог ли он смотреть на рассвет? Потому что если любишь – копай. Бешеная увлеченность автора эпохой и героем иногда даже пугала, а тонны информации, которые перерабатывал ее мозг, казались излишними. Но время показало: настоящие исторические романы пишутся только так.

Мне посчастливилось наблюдать, как растет это дерево: из семечка случайного разговора, из эпизодического персонажа совершенно другой книжки, из любопытства («а что, если бы?»), из азарта расследований и – да, еще раз повторюсь, любви, конечно. Ибо Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл в книге – не просто историческая фигура, крупный деятель XVI века, один из крупнейших аристократов Шотландии, человек Возрождения и личность, полная страстей. Он еще и во всю голову романтический герой: и благороден он, и высок, и голубоглаз, и светловолос, и любовник прекрасный, и собеседник куртуазный, и воин умелый, и… И сукин сын, каких мало: гремучий коктейль, от которых у девушек в животе что-то порхает, а в груди тепло.

Веду к тому, что перед вами – не просто основательный, крепкий, интересный и лихой исторический том, но и самый настоящий женский роман. Сделанный на высочайшем уровне и одинаково хороший в обеих своих ипостасях. Говорю, как человек, который за всю жизнь не осилил ни единой книжки в этом специфическом жанре, и лишь в этом случае проглотивший все без остановки. И попросил бы добавки, но… тут уж вступает на сцену исторический детерминизм: герой реально существовал, он рос, жил и умер, и нечего добавить. Не Анжелика.

Но и того, что написано, хватит с лихвой.

У романа высокий порог входа: те, кто привык к литературной жвачке, его не осилят. Придется держать в уме и девяносто с чем-то персонажей, и следить за чередой событий, и понимать мотивы, и погружаться в психологию. Зато для тех, кто по всему этому тоскует в наши дни – приготовлен пир.

Плохо лишь одно. Я-то эту книгу уже читал, а вы еще нет. Как же я вам завидую, вы бы знали.

Хермитейдж-Касл, Лиддесдейл, Приграничье, Шотландия

Король холмов

Пустоши Бьюкасла простирались на север до старой крепости, за которой лежали Лиддесдейл, Тевиотдейл – и неприятности.

Алистер Моффат, «История рейдеров Приграничья»

Alistair Moffat, «The reivers: the story of the border reivers»

Шотландия, Приграничье, Лиддесдейл, лето 1528

И назывался гарнизон замка весьма красноречиво – свора Хермитейджа.

Это молодой граф узнал наутро, когда проспавшийся дядя Болтон отправил к нему МакГиллана – разбудить его милость, привести в божеский вид и пригласить откушать, чем Бог послал, ибо разносолов в Хермитейдже отродясь не водилось. Когда граф в превосходном расположении духа спустился в холл, Болтон восседал за господским столом, деликатно оставив племяннику место хозяина дома, и, морщась, поглощал из кувшина темный эль. Его передергивало от каждого глотка, и он с отвращением покачивал косматой, черной с проседью головой. Но пил снова. Голова гудела нещадно.

– Доброго утра, дядя! – жизнерадостно приветствовал его Белокурый. – Его преподобие епископ Брихин, к слову сказать, просил передать вам…

– Да пошел он к черту, его преподобие, там ему самое место! – рявкнул дядя, не стесняясь тем, что перебивает своего лэрда, и так Патрик понял, что тут, в Хермитейдже, семейные ценности стоят, пожалуй, повыше титульных. – Как будто я не знаю, что за гадость Джонни может мне передать… не благословение, надеюсь? Сюда садись, ваша светлость.

– Нет, – отвечал Патрик, усаживаясь в хозяйское кресло на помосте, по правую руку от которого и похмелялся доблестный хранитель замка. – Но, пожалуй, его слова отчасти можно счесть беспокойством о вашем здоровье… он передал пожелание.

Холодная оленина, тушеный кролик, острый овечий сыр, свежий хлеб – МакГиллан ловко выставлял на стол перед графом дары его новой вотчины.

– Сдохнуть от пьянства? – с пониманием переспросил Болтон между глотками. – Да?

– Нет. Не опухнуть от пьянства.

– А, одна сатана… – захохотал дядя, львиная голова в растрепанных волосах и бороде в пол-лица затряслась, и хранитель замка зарычал, снова схватившись за кувшин. – Твое здоровье, граф Босуэлл!

И отрезал себе на закуску добрый кусок оленины.

Через холле тем временем сновали рейдеры, и кто в открытую, кто бегло – но все смотрели туда, где на возвышении, на помосте, первый раз за двадцать лет было занято место главы семьи и лэрда Лиддесдейла – и кем? Белокурым долговязым юнцом, который расположился на троне рейдерского замка в позе, полной изящества, присущей разве что придворному щеголю. Конечно, здесь слыхали о наследнике Хепбернов, но, во-первых, никто никогда не видел его в Долине, а во-вторых, никто из рейдеров не ожидал себе именно такого господина. Все острее Патрик кожей ловил эти взгляды – недоуменные, недоверчивые, полувраждебные – но не подавал и вида, что замечает их. Нынешней ночью в замок пропустили брата хранителя, Ролландстона, с его ребятками, и мало до кого дошло, что на деле-то это сам Босуэлл прибыл в Хермитейдж-Касл. А те из местных, кто отсыпался у камина после ночной ходки, так и в открытую прислушивались к разговорам за большим столом. Все уши стояли торчком от любопытства.

Тем временем в зал спустился и Ролландстон, все еще сонный и мятый с долгой дороги. Патрик смотрел на обоих своих дядьев и в голове всплывали слова Брихина – «одинаковые, как горошины из стручка». Теперь-то он понял, что это значит.

– Уилл! – заорал Ролландстону ничуть не менее помятый старший брат. – Ты вовремя! А ну, гони сюда этих сволочей, кто не пьян и не в рейде! Живей, живей, сколько нам с графом ждать еще!

Холл поспешно заполнялся рейдерами, их гомоном, запахом, пестротой платья, скрипом кожаных сапог и курток, негромким побрякиванием оружия… помост окружали люди, с которыми Патрику предстоит провести не год и не два, если он в самом деле намерен покорять Лиддесдейл. Они вошли, разговаривая, дожевывая хлеб, сплевывая в ладонь вишневые косточки, поигрывая ножом… от стола поднялись с чаркой эля. Матерые волки, ровесники Болтона, седеющие, прожженные черти, и совсем молодые, не старше своего нового лэрда, лица которых уже несли печать дерзости и развращенности. Усталые и выспавшиеся, сытые и голодные, просмердевшие лошадьми, виски и черным порохом, пропитанные кровью, разбоем и воровством.

Но Патрика Болтона не устраивало их мягкое небрежение к важности момента. И дядя взревел иерихонской трубой над ухом едва не подскочившего на месте графа, не подозревавшего о такой мощи Болтонского голоса:

– А ну, все закрыли пасть и замерли, я сказал! Тишина! – Болтон обвел взглядом притихших рейдеров и веско продолжил. – Свора, я дожил до счастливого дня. Сын моего брата Босуэлла, наследник семьи Хепберн, глава рода, лэрд Лиддесдейл вернулся в Долину, в Хермитейдж-Касл! Сегодня я слагаю с себя обязанности хранителя Караульни…

Тут уж повисла мгновенная тишина не по приказу. Болтона здесь любили и знали, а теперь народ гадал, куда примется мести новая метла – слишком красивый юноша, сидящий неподвижно, точно алтарная резная скульптура, в кресле их господина. И тишина обернулась к нему жаждущей ответа сотней глаз. Патрик осмотрел эти живописные рожи – большая часть рейдеров была старше него едва ли не вдвое – и, поскольку решительно не знал, что сказать, произнес единственно верное:

– Здорово, ребята! Я – ваш лэрд, я вернулся и буду тут жить.

– Да здравствует Босуэлл Третий! – рявкнул Болтон, делая широкий взмах рукой. – Многие лета лэрду Лиддесдейла!

Его поддержали нестройным ревом. Свора далеко не была уверена, что им так уж нужен лэрд. Половина из гарнизона, посмотрев на Белокурого, решила, что пацана можно всерьез не принимать, вторая половина понадеялась, что все и дальше будет, как при Болтоне. Как выяснилось позже, ошиблись все.

Включая самого графа.

Издалека, из Стерлинга и Эдинбурга, приграничное будущее виделось ему веселым, беззаботным приключением – чем-то вроде летних каникул в Хантли. Сейчас, наблюдая перед собой тех, кем ему предстояло править твердой рукой, Патрик впервые засомневался в удачности своей идеи – вломиться в Приграничье на волне воодушевления от быстрой зачистки столицы – да еще пренебрегая перспективами, открывавшимися при дворе без всяких хлопот… что там обещал ему коронованный кузен Джейми? Замок Танталлон? Ну, и зачем же он не согласился? Даже осажденный в родовом гнезде, огрызающийся Ангус сейчас казался ему более подходящим противником, чем собственная свора – ибо там хотя бы понятны были правила войны.

– По-моему, я им не понравился, – сказал граф Ролландстону, когда рейдеры были отпущены хранителем и разошлись по своим делам.

– А тебя это в самом деле заботит? – удивился Уильям. – Ты – не крона, чтобы всем нравиться, ты – лэрд. Подойдет время, еще станут любить, как миленькие… обожать станут.

Ролландстон с хрустом, сладко потянулся и улегся на скамье возле камина, укрывшись плащом. В следующее мгновение он уже опять спал.

Когда глядишь из окна спальни лэрда на берег быстрой и неглубокой вне паводка Хермитейдж-уотер, то сразу на той стороне, за бродом, который с полумилю правей, за омутом Килдэра, видна огромная, унылая, гнилая трясина – первый рубеж обороны коварной Караульни Лиддела. В трех милях к западу на берегу реки стоит полузаброшенная, трехсотлетней давности часовня, еще Сулисами отстроенная, и при ней же кладбище, заросшее травой – тихое место для вернувшихся в землю рейдеров. Если уж лечь под сочный дерн, подумалось Босуэллу, то не здесь, среди кровников… В старинном деревянном особняке возле часовни, с которого и началась история лэрдов в этих краях, ныне Болтон держал конюшни для галлоуэев и сторожевую часть гарнизона. А дальше – холм Дамы и колодец Дамы у его подножия, и стекающий с холма ручей… их было три, огибающих Хермитейдж-Касл: проток Дамы, Замковый и Зеленый, и естественные русла ручьев, перерезающих топкую землю, вокруг замка углублялись до рвов. Трудно штурмовать Караульню Лиддела, но трудно даже представить, как добраться в это разбойничье гнездо с армией для штурма – артиллерия завязнет в болоте, тяжелые кони уйдут в зыбкую почву по бабки. Даже галлоуэи проберутся только по заранее проставленным вешкам, по секретной тропе… а коли и проберутся – попадут под арбалетные болты и залп аркебузиров с верхней смотровой галереи по контуру башен, ибо день и ночь там прогуливается дозор, и среди влажного летнего зноя, и согреваясь огнями жаровен в промозглой зиме. Караульня никогда не дремлет, Караульне до всего есть дело, и никто не войдет в Долину и не покинет ее без ведома самого лэрда, графа Босуэлла, господина рейдеров.

Однако, насаждать господство – задача не из простых. Рейдеры, узрев лэрда, разошлись в недоумении, хотя и без прямого протеста. Негласно среди них было решено подождать-посмотреть. Он – Хепберн, в конце концов, и, быть может, хоть по крови не так уж никчемен, как по смазливому лицу. Отдельно к лэрду Лиддесдейлу были званы его капитаны, точней, капитаны Болтона. Патрику предстояло набрать своих людей, если эти молодому хозяину не глянутся. Было их трое – Клем Полуухий Крозиер, кряжистый и молчаливый, разве парой лет младше Болтона, заросший по те самые полтора уха окладистой бородой, рука его даже в покоях лэрда лежала на рукояти поясного ножа; рыжий, долговязый, худой Оливер Бернс Вихор, такой же несгибаемый и стальной, как его джеддартский жезл; и самый молодой среди подручных Болтона, Джон Хепберн Бинстонский. Последний был на полголовы ниже своего кузена лэрда Лиддесдейла, лет на пять-шесть старше, мощно и сильно сложен и также заметно светловолос, как и сам Белокурый.

– Бинстон? – с подозрением переспросил Патрик, окидывая кузена с ног до головы не самым дружелюбным взглядом. – Двоюродное сорное племя?

– Лорд Болтон, – скучающе отозвался Джон, лишь мельком взглянув на родственника и господина, словно по-прежнему здесь Патрик Болтон был всему голова, – коли вам моя рука более ни к чему, так я возвращаюсь к себе… со всеми своими.

– Но-но! – цыкнул на него Болтон. – Я здесь уже не хозяин, коли граф отпустит – тогда уйдешь… а ты, племянник, не судил бы о людях по имени. Джон мне вот уже три года – первая подмога и капитан лучшей сотни.

– А по чему мне судить, если не по имени, дядя? Имя в наших краях – полчеловека.

– Иногда и весь целиком, – согласился Болтон. – Но этот весь целиком – Хепберн, вот об этом думай, а не о подонке Морэе…

Джон Бинстон сощурился, бросил насмешливый взгляд сперва на бывшего хранителя, затем – на нового лэрда:

– Если что, так Патрик Хепберн Бинстон, епископ Морэй – мой двоюродный дядя, лорды… но вы-то были об этом осведомлены, лорд Болтон, когда принимали меня под свой штандарт.

– Не та родня, которой бы хвастаться, – отрезал Белокурый.

У него в долгой памяти бинстонские Хепберны были связаны не только со сварливым и распутным Морэем, но и с открытым сомнением в законности его, Патрика, происхождения… и этого-то он кузенам забыть и простить никак не мог.

– Уж какая есть! – возвысил голос Джон, вздернув подбородок.

– Парни, хватит собачиться! – осадил обоих Болтон. – То есть… это… помолчи, Джонни… и вы охолоните, ваша светлость. Я за Джона Бинстона ручаюсь головой. А что у тебя не заладилось в Сент-Эндрюсе с «повелителем шлюх» – дело прошлое, – и прибавил вовсе глубокомысленное. – Здесь тебе – не там!

Бинстон молча поклонился Болтону, затем ожидал решения графа.

– Поживем – увидим, – мрачно отвечал тот.

Хермитейдж-Касл, внутренний двор, Лиддесдейл, Шотландия

Но трудно, ох, как трудно держать фасон перед этими прожжеными, порой не понимая и слова из тех, которыми они так небрежно обмениваются. Первые пару месяцев в Приграничье Патрик постоянным трудом сгонял с лица выражение ошеломленного недоумения – ему все время казалось, что он воистину попал на другую сторону луны. Собственно, так оно и было.

Ничего общего с его прежней жизнью родовитого вельможи, придворного щеголя, приора Сент-Эндрюса, любимого кузена Джеймса Стюарта. Где они, королевские охоты на кабана, жаркая гальярда, изящные дамы, их ножки, обтянутые чулком, в парчовых башмачках? Девчонки Приграничья босы круглый год, а поговорить в Караульне решительно не с кем, кроме обоих его дядей, из которых Уильям – прирожденный молчун, а Патрик частенько пьян – не от развращенности натуры, а от той же скуки. И Белокурый, которому еще не было ни нужды, ни страсти напиваться каждый вечер, помянув добрым словом душу покойного приора Джона Хепберна, распаковал связку прадедовых книг, чтобы хоть немного сгладить умственный голод. Читал он перед сном, растянувшись на медвежьей шкуре у камина – единственное теплое место во всей спальне, полной сквозняков – или запалив свечу возле постели. Йан МакГиллан не один раз спасал лэрда от пожара, гася среди ночи забытый огонь в его покоях. Но книги мертвы, а живые люди были вокруг него каждый день. Те самые живые, кем он собирался править твердой рукой, но поначалу не мог запомнить, кто из них кто. Рейдерских фамилий было не так уж много, но по несколько поколений приграничников зачастую жило в одном и том же местечке, на одной ферме, а если уж и нескольких братьев в роду крестили, по семейной причуде, одинаково… Местные звали друг друга не по имени, и даже не по имени рода, а по названию земли, фермы, урочища во владении. Или по бойкой кличке. Все – и даже могучие лэрды, хозяева мощных укрывищ, замков, пилтауэров – тут имели прозвища, когда насмешливые, когда устрашающие, когда непристойные, но всегда весьма точные и живописные. Это хоть как-то помогало разобраться в бесчисленных Уолтерах Скоттах, Джоках Эллиотах и Вилли Армстронгах… Что там отличия в привычках и обычаях быта, когда здесь даже говорили на ином языке – на галлоуэйском гэльском и на лиддесдейлском арго, состоящем из нижнешотландского диалекта, англицизмов, местных воровских и непристойных словечек. Детьми или ребятками назывались, к примеру, те, кто был дважды вне закона – и как рейдеры-налетчики, и как люди, от которых отказался даже собственный лэрд ввиду их полной неуправляемости. «Конченые», как их еще звали, сбивались в собственные банды, независимо от фамилий, и были непричастны к одному конкретному роду. Часто они же ходили и под церковным отлучением – Гэвин Данбар, архиепископ Глазго и королевский канцлер, когда еще излил на них смолу и серу гневных речей в Карлайле, предавая их полному, неснимаемому, неисцелимому проклятию, но «детей», похоже, это мало беспокоило… поглядев на отдельные рожи, граф пару раз припомнил Брихина, которому их приходилось еще и исповедовать, когда Джон совмещал ремесло налетчика в Долине со своим церковным поприщем. Так вот откуда это брихинское «ребятки» в резне на Коугейте, в тупике Белой лошади…

Местные пастухи, да и вообще – местные черти, вели счет всему – скоту и людям – на староваллийском. У Босуэлла первое время скулы сводило оскоминой от кривой их привычки ставить единицы впереди десятков, от всех этих «четыре и двадцать» вместо «двадцать четыре», от всех tedderte-medderte. Но довольно скоро он обнаружил, что и сам начал говорить так же – соринки типуном липли на язык, не сходили после уже никогда. Это был язык жестких мужчин, скотоводов, грабителей и воров, полный скабрезностей, гэльских и саксонских словечек, пришедших в Шотландию за сотни лет до того, как чертовы норманны оказались на острове. Годовалая скотинка называлась саксонским stirk, а суягная овца – траханной овцой. Про тупицу говорили – да тебя, верно, баран в голову отымел.

– Что это они там делают? – спросил граф, с караульной галереи наблюдая за причудливыми действиями скотников в овечьем загоне на берегу протока Дамы.

– А овцам зад зашивают. Чтоб баран не вскочил. Что, неужто не видел никогда?

Некоторое время Патрик думал, что Болтон подшутил над ним.

Жизнь с Брихином была деятельной, так или иначе. Учеба, правосудие приора Сент-Эндрюса, присутствие на церковных службах и в городской управе, затем – обживание Босуэлл-Корта, два двора – королевы и молодого короля, веселая жизнь под угрозой расправы Ангуса и вблизи сердечно расположенного Джеймса Стюарта… интриги, интриги, дамы, тяжелая от крови и вина голова, охота на кабана, побег из Фолкленда, бойня в тупике Белой Лошади. С двенадцати лет завершились шалости детства, и граф был все время чем-то занят. Но прошло уже с неделю пребывания Патрика в Караульне Лиддела, когда он понял, что наставника больше нет. И что ему самому нужно придумывать себе дело, входить в подробности управления имуществом, землей, людьми.

– Дядя, хоть счетовод-то у вас имеется?

– Имеется, – с хрустом зевнул Патрик Болтон. – Эй, кто там! А ну, давайте-ка сюда Джибби Ноблса!

– Сассенах? – неприятно удивился Патрик.

– Ну, какой же это сассенах? Он со Спорных земель. Да что я говорю, сейчас сам увидишь…

И когда дверь в покои лэрда отворилась под натиском Йана МакГиллана, граф в самом деле увидел… это действительно не был сассенах, но то был и не шотландец. Существо, по-доброму подслеповато выглядывающее из-за спины хмурого горца, вообще не было человеком, так показалось Босуэллу на первый взгляд. Как-то сразу хотелось предложить ему кусочек хлеба и блюдце с молоком, потому что перед Патриком, застенчиво взглядывая то на носки своих грубых разваливающихся башмаков, то на молодого графа, стоял самый настоящий брауни. Счетовод Хермитейдж-Касла, Джибберт Ноблс, был мал ростом, нескладен, худ, но с небольшим брюшком, с непомерно длинными руками, кисти которых, казалось, свисали ниже узловатых колен на коротких ножках, когда он, как сейчас, стоял в полунаклоне, всей странной своей фигурой выражая почтение к новому хозяину. Рыжеватые волосы клочками на круглой голове, физиономия вся в складочку, нос кнопкой, рот, свисающий по обе стороны лица, маленькие темные глазки, поблескивающие голышами-окатышами, вроде тех, на перекатах Хермитейдж-уотер… Хобгоблин Синяя Шапка, натурально, подумалось Патрику, интересно, где дядя его раздобыл? Их специально, что ли, разводят на Спорных землях? Ничего невозможного в этом не было, если уж ведьмак лорд Сулис держал тут, в замке, в подвалах, своего личного Красношапочника, красившего колпак кровью невинных жертв колдуна, грохотавшего железными сапогами и размахивавшего лейтской секирой… чтобы избавиться от морока, Белокурый заговорил:

– Мастер Ноблс, принеси-ка мне расходные книги, коли есть здесь что-либо подобное…

Синяя шапка отвесил поклон, отвечал неожиданно приятным голосом:

– Не извольте беспокоиться, лэрд, все в полном порядке, – и поглядел на бывшего хранителя замка.

– Это уж без меня как-нибудь, – отмахнулся Болтон и вышел из покоев вон. – Я внизу, если понадоблюсь…

В Хермитейдж-Касле по стенам гуляли чудовищные сквозняки – галлоуэя с копыт свалят, хотя сами стены были завешены древними гобеленами, шерстяными пледами, оленьими, овечьими и коровьими шкурами – для тепла. Стылые камеры комнат даже летом топились торфом и хворостом, коли последний удавалось раздобыть на болотах. Где уж тут до роскоши и уюта восстановленного Брихином Босуэлл-Корта… Вместо кресел – лавки и длинные скамьи со спинкой и подлокотниками, где под сиденьем устроен ларь, и там хранятся всякие сокровища лэрда Болтонского, как то – несколько особенно длинношерстных овечьих шкур, две-три штуки толстого сукна, разрозненные железки от арбалетов, пистоль, связка стрел, еще пистоль, еще стрелы, кисет с порохом и пулями, фляга виски, запасной почти новый джек, еще фляга виски, побольше первой, пересохшая чернильница… Кресел, собственно, было всего два – одно в покоях лэрда, и второе, подобье грубо сколоченного деревянного трона – тоже для лэрда, на месте хозяина в холле, на помосте, где вместо стола – доски, уложенные на козлы, но льняное полотно на них натягивают служанки отменно чистое, хотя и грубого тканья. Каменный пол засыпан вереском и пахучими травами, среди которых белой пеной выступают свежие соцветья таволги. Их затаптывают в слякоть до вечера, но на рассвете пол выметается, укрывается новым благоухающим покровом. Окна прорублены только во втором этаже и выше, там, где уже начинаются жилые покои, но и те – скорей уж бойницы, не окна, узки и черны, словно глаз гадюки. В хмурые, дождливые дни темно в замке круглые сутки, лишь свет жаровен, факелов в настенных петлях да каминов освещает Караульню Лиддена – в этом красноватом дымном отсвете спят, бродят, играют в кости, пререкаются друг с другом, предвкушают добычу и считают потери темные тени рейдеров. Особенно мрачно становилось, когда от дождя закрывали ставни. Окна в холле имели свинцовый переплет, и графы Босуэлл были настолько богаты, что даже могли позволить себе вставить настоящие стекла не только в окна личных комнат, но в один из холлов, и даже не вынимать их из рам, чтобы забрать с собою, отправляясь на жительство, скажем, в Хейлс. Стекла в окнах Хермитейдж-Касла были непреходящим поводом к зависти для соседей – того же Уолтера Скотта, лорда Бранксхольма-Бокле, хотя и Бранксхольм, прямо скажем, был крепостью не из нищих. Когда первый раз при Белокуром зарядил добрый приграничный дождь, дней на пять без перерыва, Патрик впал в настоящую тоску, из которой выбрался только посредством виски пополам с Цицероном. В такую погоду, да в темных, освещенных только жаром камина покоях, болота вокруг Хермитейджа, видимые в щель ставен, наводили на душу настоящую хмарь. Он почти начинал понимать пьянство Болтона… но вздохнул, сказал себе, что не затем приехал сюда, чтобы спиться, и принялся при свече изучать бумаги, с готовностью предоставленные ему счетоводом, которого он про себя по-прежнему звал Синим колпаком. Караульня жила по-мужски сурово, но приходо-расходные книги ее были, благодаря Джибберту Ноблсу, в полном порядке. Правда, записи в них содержались куда более оригинальные, нежели ожидал увидеть Белокурый. Хотя – неужели Брихин не намекал ему? Отчего, так увлечен своей придворной карьерой, он не выпытал у епископа раньше и все эти дела, и их подробности?