Вороний Яр 2

Глава 11

Касательно опасности, угрожавшей Варану от органов, в силу известной необходимости, Иван Иванович сгустил краски. Листок с фотографией преступника был вывешен в единственном экземпляре на доске объявлений перед крыльцом песковского сельпо. С той доски его аккуратно содрал Тамерлан и немедля доставил хозяину в Вороний Яр. Прихожане, посещавшие отца Фотия, сколько бы их ни было, все крепко держали язык за зубами. Потому о ските его органам было известно лишь понаслышке и относились они к этим слухам не более, чем как к фольклорному эпосу. Только на следующий день и позже подобные портреты были доставлены участковыми милиционерами в несколько ближайших поселений и вручены местным председателям. Поиск же по горячему следу был проведён уже когда рассвело, не более чем в трёх верстах окрест. Прочёсывать лес глубже у властей не было ни личного состава, ни физической возможности: сотни квадратных километров леса вокруг Песков, за исключением нескольких едва приметных лесных дорог и покосных троп, представляли собой труднопроходимую смесь из буреломов, оврагов и топей. Ориентироваться в проходах меж ними умели лишь немногие местные жители, да и беглецы, по здравому разумению, вряд ли стали бы дожидаться преследователей на этих тропах. Посему более углублённые поисковые мероприятия были признаны властями бесперспективными. Варан и неизвестный его подельник были заявлены во всесоюзный розыск, а следователь краевой прокуратуры, коему было поручено сие непростое дело, приступил к разработке скучающего на больничной койке Зыри. Однако, относительно умения заговаривать место, Иван Иванович не слукавил. Это, как и многое другое, делать он умел искусно, что и не преминул использовать для защиты от нежелательных гостей обители отца Фотия. Он прекрасно знал, что возможность пришествия сюда милиции стремится к нулю, и всё же перед тем, как окончательно покинуть скит, обошёл его верстовым кругом, старательно бормоча под нос дьявольскую свою абракадабру и обезопасил таким образом территорию надёжной невидимой стеной. Помня же о том, какую помощь могут оказать Родиону Настя с Николаем, он предусмотрительно оставил в ограде небольшой узкий проход, по которому ходили к Фотию люди с Красных Ёлок. Только закончив действо и удовлетворившись проделанной работой, отправился он в свою вотчину, увлекая за собой нового постояльца.

Однако же ограждённому колдовской крепостью Родиону уже совсем с другой стороны угрожала смертельная опасность. Случилось то, чего так опасался отец Фотий: к серьёзной кровопотере присоединилось грозное осложнение – нагноившаяся рана привела к тяжёлому септическому заражению крови. Вероятнее всего, находись он в таком состоянии в песковской больнице, недолго довелось бы пребывать ему на этом свете. Но, благодаря неустанным трудам отца Фотия и Анфисы, каким-то чудом душа его, то и дело, выходя погулять по просторам сибирской тайги, вновь и вновь неохотно возвращалась в бренное обескровленное тело. Он, то по нескольку часов лежал недвижим и почти бездыханен, то, вдруг вздрогнув, начинал часто хрипло дышать, словно навёрстывая упущенное за время отрешённости. Уже несколько дней не приходил он в сознание. Лицо его было бледно, глаза впали, нос заострился. Лишь на несколько минут в день, случалось, на щеках его возникал едва заметный нездоровый румянец, телом овладевало слабое лихорадочное беспокойство. В такие минуты приоткрывал он невидящие глаза, бормотал бессвязные слова, просил пить. Пользуясь редкими этими моментами, неотступно сидевшие подле него отец Фотий или Анфиса успевали споить ему несколько ложек лекарственного отвара да немного рыбного бульона, удерживая в изнемогшем и исхудавшем теле тлеющие остатки жизни. Так изо дня в день, находясь, что называется, одной ногой там, переминался он с ноги на ногу, словно сомневаясь и раздумывая над окончательным решением. Антибиотики, привезённые уже на следующий день Настей с Николаем, не приносили желаемого результата. Днём у одра его почти непрерывно находился отец Фотий, обрабатывал рану и истово молился, прерываясь лишь для приготовления пищи и отваров, да для коротких трапез. После захода солнца на смену ему приходила Анфиса. Стоя перед освещёнными скупым лампадным светом иконами над изголовьем больного, читала она спасительные молитвы, порой держа в руках перед собой ветхий молитвослов, но больше наизусть, по памяти. Затем, прервав молитву, садилась на табурет рядом с полатями и часами просиживала перед страдальцем, положив ладони свои то на грудь ему, то на лицо, и нашёптывая какие-то свои уже, одной ей ведомые слова. Так всю ночь неустанно чередовала она эти два действа, пока перед рассветом не появлялся в келье отец Фотий. Тогда, немного перекусив, уходила она на отдых в тщательно затемнённую от солнца баньку, чтобы вечером снова принять дежурство.

Как-то хмурым сырым вечером, придя после дневного отдыха в келью, Анфиса увидела согбенную спину отца Фотия, понуро стоявшего с низко опущенной головой над полатями. Тело Родиона было с головой укрыто покрывалом, монах что-то шептал над ним, то и дело осеняя его размашистым крестным знамением. Анфиса торопливо обошла его, встала напротив, ничего не говоря, широко раскрытыми, полными тревоги глазами заглянула ему в лицо.

– Всё, девонька, прибрал Господь нашего хлопца. Я уже и отходную по нём справил. Доски у меня готовые имеются, добрая сосна. Сегодня гробец какой-никакой сколочу, завтра отпою, да схороним, помянем, чем Бог послал. Так и не узнал, крещёный ли был аль нет, комсомолец, поди. Но крест на него надеть всё одно надобно. У меня есть несколько, собственноручной резьбы. Вот так.

Анфиса скинула с головы покойного покрывало, положила кончики пальцев ему на шею, постояла, замерев, пытаясь уловить хоть какое-нибудь биение артерии. Затем торопливо выскочила из кельи, тут же вернулась с маленьким прямоугольным зеркальцем. Окунув его в ушат с родниковой водой и протерев о рукав, она приложила его к верхней губе Родиона, прямо под самый нос, подержала некоторое время, затем подошла к иконостасу и стала внимательно осматривать зеркальце в пламени лампады.

– Есть дыхание, батюшка, есть! – сказала шёпотом, исполненным радости и надежды, – Не торопитесь отпевать, здесь он ещё, с нами. Я посижу с ним ещё ночку, а вы идите, отдыхайте.

– Что ж, – сказал монах, удивлённо покачав головой, – Бог тебе в помощь!

Перекрестив Анфису, он вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Она встала пред иконами, несколько минут молилась, громким шёпотом проговаривая слова своих молитв. Затем села рядом с полатями и начала своё целительное таинство. Ненадолго прерываясь, чтобы проверить пульс и дыхание, шептала она то молитвы, то какие-то свои слова, не отрывая от тела ладоней. Всю ночь она трудилась над полумёртвым Родионом, так отчаянно, что к утру волоски чёлки её прилипли к выступившей на лбу испарине, а под глазами появились тени. И, наконец, перед самой утренней зорькой, когда край солнца уже вот-вот должен был показаться над верхушками елей и сосен, и Анфисе необходимо было бы отправиться на отдых в затемнённую баньку, вдруг случилось долгожданное чудо. Больной открыл глаза и уже не отрешённо и бессмысленно, как бывало ранее, а ясно и направленно посмотрел ей в глаза.

– Анфиса, – тихо прошептал сухими, потрескавшимися губами, – Кажешься мне или снишься… Не хочу просыпаться…

Он вновь сомкнул веки, вздохнул глубоко.

– Вот уж нет, соколик! – радостно воскликнула женщина, слегка потрепав его по щекам, – Придётся проснуться! Ты хоть знаешь, сколько ты проспал? Столько не спят здравоумные люди, совесть иметь надо.

Глаза Родиона снова открылись. Анфиса поправила подушку так, чтобы голова его лежала как можно выше.

– Сейчас лекарство пить будем, потом ушицы похлебаем, а после и поспишь ещё. Давай-ка!

Она, придерживая его голову, поднесла к губам кружку с травяным отваром. Родион приложился, сделал несколько глотков.

– Что ж так горько-то? – сказал поморщившись.

– Не мёд это, снадобье целебное, потому и горько. Сладкое на свадьбе будешь пить, когда заживёт, – она заглянула в кружку, – Мало отпил, ну-ка давай ещё, тебе сейчас без этого никак.

Родион послушно сделал ещё несколько глотков, пролив немного на шею и грудь, оторвался, переводя дыхание. Анфиса промокнула пролитое рушником.

– Вот и умница. Теперь ушицы похлебаем. Попробуй, славная какая! – говорила она, скармливая Родиону ложку за ложкой, – Много тебе сейчас нельзя, да только жиденькое. У тебя уж вторую неделю крошки во рту не бывало. Потерпи немного, всему своё время. Давай-ка ещё ложечку. Вот молодец!

Родион медленно, дрожащими губами отхлёбывал из подносимых ко рту ложек уху. Осилив несколько, вскоре насытился, вздохнул, устало откинул голову.

– Всё, хватит пока, Анфисушка, не могу больше. Спасибо тебе.

– Ничего, ничего. И так не плохо, для первого раза. Вон как уработался.

Она, ласково улыбнулась, перевернула рушник, чистым концом протёрла ему вспотевшее лицо. Родион смотрел на неё благодарным, несколько недоумённым взглядом. Немного помолчали, глядя друг на друга.

– Где я? – спросил, наконец, Родион, – Как я здесь оказался?

– В надёжном месте. В келье ты, у лесного монаха. В лесу тебя подобрали добрые люди, сюда привезли.

– Разве не ты меня подобрала? Я же видел твоё лицо. Или это в бреду уже было?

– Лицо моё, – улыбнулась Анфиса, – А видел ты не меня, а сестрицу мою. Мы с нею как две капли.

– Вона что! – удивился Родион, – А ты здесь как же?

– Да так вот. По необходимости крайней. Благодари Господа, что Настя с Колей, мужем её, тебя нашли. Они знали, что делать. Кто другой бы тебя нашёл, да в больницу свёз – не гулять бы тебе боле по белу свету. Уж десять дней, как мы с батюшкой у безносой тебя отбиваем. Она тебя туда тащит, а мы с ним за ноги держим.

Родион помолчал некоторое время, не зная, что сказать, лишь заворожённо и извинительно как-то глядя на собеседницу.

– Я доставил тебе много хлопот, Анфиса. Прости. Я не знаю, как тебя благодарить. Что я могу для тебя сделать? – он слегка встрепенулся, как будто что-то вспомнив, – У меня денег много! Правда… я не знаю, где они сейчас.

Анфиса тихо рассмеялась, погладила его по накрытому покрывалом плечу.

– Не волнуйся так, вредно тебе сейчас. А деньги твои под головой у тебя. Только ты себе их оставь. А сделать для меня ты кое-что сможешь. Если, конечно, захочешь и решишься. Только об этом не сейчас.

– Почему же? Я готов… скоро буду, наверное. Что я должен сделать?

Она ничего не ответила. Тихо вздохнув, встала, поставила на стол чашку с недоеденной Родионом ухой, повернулась к образам, тихо прошептала что-то, перекрестившись, поклонилась.

– Мне пора, Родя. Сейчас придёт отец Фотий, рану тебе присушит. Весь день он с тобой будет. Слушай его, не перечь ни в чём. Это пока всё, что от тебя требуется. Я приду вечером, когда солнышко спать уляжется, и буду с тобой до утра. Так надо, нельзя иначе.

Родион высвободил руку из-под покрывала, провёл ею по лицу, немного обиженно и просяще глянул на женщину.

– Зачем столько тайн, Анфиса? Это же напрягает. А мне сейчас нельзя, сама же сказала.

Она улыбнулась, снова села рядом с Родионом, положила тёплую свою ладонь ему на запястье.

– Ты слышал что-нибудь про тысячу и одну ночь?

– Как же, сказка такая есть, арабская, кажется. Я, правда, не читал, но в общих чертах знаю.

– Вот и хорошо, что в общих чертах. И мы с тобой в эту сказку поиграем. Хочешь?

Родион кивнул головой.

– Значит, тому и быть. Ты ведь ещё не завтра козликом заскачешь. Правда, тысяча ночей – это много. Нам, поди, поменьше понадобиться. Но будет интересно, обещаю. А сейчас, не казни, султан, свою Шахерезаду. Пора мне, – она провела ладонью по его поросшей щетиной щеке, улыбаясь, покачала головой, – Борода то! Скоро батюшку догонишь. Спроси у него, может, есть чем побрить.

Скрипнула дверь и в проёме, на фоне светлеющего неба, возникла рослая сутуловатая фигура отца Фотия. Остановившись на пороге, не в силах сказать ни слова, он удивлённо глядел на Родиона, в его просветлённые рассудком глаза.

– Чудны дела твои, Господи, – наконец прошептал он, крестясь на образа. Затем обернулся к Анфисе: – Светает, дочка, проспал я немного, прости.

– Да полно, батюшка, нешто пересидела. Принимайте молодца. Гляньте-ка, услышала нас Заступница, прогнала прочь старуху, – она радостно смотрела на Родиона, – Ну а я пойду, пожалуй. Выздоравливай, Шахрияр!

Она слегка махнула Родиону на прощание ладошкой, скрылась за дверью. Отец Фотий, пожелав ей вслед доброго сна, сел на её место, всё ещё удивлённо разглядывая больного, словно не веря глазам.

– Как звать-то тебя, – спросил наконец.

– Родионом, отче. А вы, верно, отец Фотий?

– Верно, истинно верно. Ну, значит, будем жить, сынок. Давай-ка, перевяжемся.

Он взял со стола один из расставленных на нём флаконов и сложенную из бинта салфетку. Затем, усевшись рядом с Родионом, откинул покрывало, снял с живота старую повязку и, смочив салфетку жидкостью из флакона, занялся раной. Родион, стиснув зубы, терпеливо молчал, иногда тихо постанывая.

– Вот и рана почти совсем очистилась, чудеса господни, да и только. А я ведь вчера уже отходную по тебе отслужил, прости, Господи. Совсем ты, с виду, околел, ни сердца не слыхать было, ни выдоха. Только Анфисушка не отступилась, вот и награда ей за усердие да терпение. Ей ты, сынок, жизнью обязан, её благодари. Ну-ну, потерпи ещё чуток, уже перевязываю.

– Спросить хотел вас, святой отец, – смущаясь, спросил Родион, – Бритвы у вас не найдётся, хоть какой-нибудь?

Монах с удивлённой улыбкой глянул на него.

– А сам как думаешь? – спросил, погладив окладистую бороду. Затем рассмеялся негромко: – Ничего, придумаем что-нибудь. У меня на пасеке нож есть, я им соты из рамок вырезаю. Почитай, та же бритва, заправить только надо будет о валенок.

И, вновь склонившись над раной, добавил, пряча в бороду хитрую улыбку:

– Стреляный, однако ж, воробей, не успел очи отворить, а уже перья чистить собирается. Знать нужда особая имеется. Ну-ну, шустрый пострел.

Закончив, он подошёл к печке, забросил в топку старую повязку, затем вернулся к Родиону, помолчал немного.

– Я, когда утром, впотьмах ещё, из баньки-то вышел, – сказал полушёпотом, – глядь: а над кельей столб света, слабого такого, но ясного. Словно с небес сквозь крышу внутрь струится. Хотел зайти, да побоялся таинство нарушить, пошёл досыпать. С рассветом, думаю, разрешится всё. Стало быть, благодать божья на тебя, милок, сошла. Вымолила Анфисушка, светлая её душа. Так-то…

Весь день, лишь ненадолго прерываясь, лил дождь. В келье сделалось сумрачно и прохладно. Под тихий однозвучный шум падающих на крышу капель, смешанный с шёпотом молящегося монаха, Родион до самого вечера проспал. Изредка просыпаясь, он пытался вспомнить обо всём, что с ним произошло, восстанавливал в памяти цепь событий и фактов, и, весьма удовлетворённый работой своей головы, вскоре вновь проваливался в состояние, промежуточное между сном и, каким-то нездоровым ещё, забытьем. Однако, ближе к вечеру, словно взбодрённый

неким внутренним сигналом, окончательно проснулся, позвал отца Фотия и, помня о предстоящей вскоре встрече, попросил помочь ему привести себя в порядок. В келье было уютно: слышалось потрескивание дров и припахивало дымком – учитывая совсем не богатырское ещё здоровье больного, монах подтопил свою маленькую печку, наполнив подостывшую избушку запахом готовящейся еды, заваренных трав и каким-то добрым теплом.

– Кончается лето, – сказал отец Фотий, глядя в окошко на затянутое мглой небо. Затем повернулся к Родиону: – Скоро сменюсь. Анфиса приходит сразу после захода солнца, но сегодня заката не будет, вон какая хмарь. Так что может и раньше прийти. Ждёшь?

Он глянул на Родиона хитроватым, вопрошающим взглядом. Тот, немного смутившись, молча кивнул головой.

– Ну, давай готовиться. В баню-то тебе рановато ещё, это ничего. Я вот воды подогрел, – он подхватил с печки небольшой, слегка дымящийся парком тазик, поставил на табурет возле полатей, – Бритву тебе сообразил не хуже, чем в цирюльне. Потом я тебя перевяжу, покормлю, если голоден. Нет – так после Анфиса покормит. Ну-ка, давай сядем повыше…

Через час, умытый и побритый пасечным ножом Родион, в свежей льняной монаховой рубахе, полусидел на полатях, подложив под спину набитую травой наволочку и, уже самостоятельно, держа в немного дрожащих руках большую кружку, прихлёбывал из неё наваристый куриный бульон. Одолев половину, протянул кружку отцу Фотию.

– Оживаешь, сынок, – глядя на него, с нескрываемой радостью говорил монах, – что подснежник на прогалине. Передохни теперь, без охотки не ешь. Оно от тебя никуда не денется.

Начинало смеркаться. Родион с некоторым удивлением заметил, что сердце его стало биться чаще. Вскоре отворилась дверь, в келью вошла Анфиса с маленьким туеском, наполненным свежими крепкими рыжеголовыми подосиновиками. Голова её была непокрыта, на волосах сверкали, искрились свежие капли дождя.

– Добрый вечерок! Вот зарядил-то, окаянный, – она по-собачьи встряхнула головой, тихо рассмеялась, поправила ладонями растрепавшиеся волосы, – А я по лесу круг скита успела пробежаться, грибов видимо-невидимо. Ну, как наш пострадавший?

Она взглянула на Родиона, и ему показалось, что сумрачная келья вдруг вся осветилась солнцем.

– Ты посмотри на него, дочка! – сказал отец Фотий, – Огонь в глазах! Вся хворь, как с гуся вода! Готовь гармошку, он через неделю плясать захочет.

– Ой, не загадывайте, батюшка, мало ли чего, – ответила Анфиса, однако ж в голосе её более было радости, чем опасения, – Ну, и слава Богу. А с тобой, добрый молодец, мы сейчас чай будем пить. У нас, поди, найдётся, о чём поговорить?

Родион не совсем понял интонацию последних её слов: вопросом ли они прозвучали или утверждением, однако с готовностью кивнул головой. Отец Фотий поставил на стол плошку с медом, нарезал крупными ломтями белый хлеб, привезённый на днях Николаем, налил в кружки из томящегося на печке заварника ароматного травяного чая.

– Ну, вот вам и угощение, дети. Брусника мочёная вон, на полке, в ушатике. Берите, кушайте на здоровье. Мёд нынче знатный удался. А я пойду, пожалуй. Приустал я что-то нынче, – он подошёл к двери, пожелал оставшимся спокойной ночи, и, не задерживаясь, отправился на покой.

– Ну, как дела, боец? – Она подошла к изголовью, немного склонившись, положила тёплую сухую ладонь ему на лоб, – Вот и жару уже почти нет. И то верно, ожил. Бок-то не саднит?

– Пустяки, – тихо ответил Родион, слегка махнув ладонью, – Отец Фотий сказал, очистилась рана-то.

– Вот и слава Богу! Поел уже похлёбки-то, вижу. Теперь давай чаю отведаем с мёдом да брусничкой мочёной. Я сейчас.

Она разлила по кружкам чай, поставила на рукотворную тумбочку возле полатей оставленные монахом яства, положила пару ломтиков хлеба. Обжигаясь и дуя на чай, Родион посматривал на Анфису, молча прихлёбывая из кружки. Она, отщипывала от ломтя небольшие кусочки, отправляла их в рот, и запивая чаем, разглядывала его то с любопытством, то с какой-то затаённой, но доброй усмешкой. Толи от разгоревшейся в углу печки, толи от горячего чая, а толи от загадочно доброго, словно родного взгляда её, ему вдруг стало необыкновенно тепло, почти жарко. Захотелось снять с себя рубаху, но он лишь расстегнул на ней две верхние пуговицы и промокнул рукавом выступившую на лице испарину. В памяти его промелькнули далёкие зимние вечера за двумя чашками чая, распиваемые им в одиночестве перед пустым стулом, и мимолётная встреча в вагоне перед высадкой в Вороньем Яру, и таинственное посещение утром после новогодней ночи. Ему хотелось смотреть и смотреть на неё непрерывно, но, повинуясь какому-то доселе неизвестному ему чувству смущения, кое не вызывала у него прежде ни одна из знакомых женщин, он то и дело отводил в сторону взгляд, чтобы через несколько мгновений снова окунуться в колдовство её таких простых и таких загадочных светло-карих глаз.

– А что же наша сказка? – спросил он, наконец прервав молчание, – Не забыла ли Шахерезада о своём обещании?

– Что ты, что ты, великий господин, мой, – игриво ответила она, – Разве неизвестна мне суровая воля твоя и что ждёт меня, не начни я своего повествования. Сейчас же после чая непромедлительно и начнём.

Вскоре с чаем было покончено, Анфиса прибрала с тумбочки, постояла недолго напротив божницы, шепча молитву, после чего вновь устроилась на табуретке перед возлежащим Родионом.

– Ну что ж, начнём. Вот дойдём до конца нашей сказки, тогда и будем знать больше, чем сейчас, – начала она.

“Где-то я уже это слышал”, – подумалось Родиону. Она, внимательно глядя на него и, словно читая его мысли, сказала вдруг, заставив его слегка вздрогнуть:

– Это ты уже слышал, в детстве. Андерсен, знакомая фамилия? – она улыбнулась одними глазами, – Только это лишь присказка, сказка впереди. А теперь ложись пониже, мой повелитель, так тебе будет лучше слушать.

Она помогла Родиону принять горизонтальное положение, поправила под головой подушку, подтянула на грудь одеяло. Он, давно привыкший ничему не удивляться, послушно повиновался, и, заняв удобное положение, как когда-то в далёком детстве, в деревне у бабушки, погрузился в мягкое, сказочное журчание её слов.

– Станет скучной сказка, Родя, или устанешь, просто закрой глаза и спи, – сказала она, погладив его по плечу, – слаб ты ещё, покой тебе нужен. Уснёшь – я вам с батюшкой суп грибной успею сварить на завтра, а ночей у нас будет ещё. Ну, теперь, пожалуй, начнём. В далёком северном царстве, в дремучем лесу, в маленькой затерянной деревеньке на берегу холодной реки, жила была девочка Анюта. С сестрицей своею родною, с матушкой и отцом. Не богато жили да дружно, на судьбу не жалились, Христа Бога чтили да работали от зари до зари, во трудах праведных хлеб насущный добывали. Росли сестрицы, как заповедано было – отца с матерью послушались, ума набирались, когда и озоровали, да разума озорством не преступали. Вот, десяти годов от роду, раненько утром пошли как-то сестрицы с девчатами да ребятами селянскими в лес за грибами, да и заплутала Анюта, отбилась от детворы. Кликала-аукала – не отзывается никто. Стала сама путь домой отыскивать, да набрела на заброшенную избушку, от дождей и времени почерневшую. А у избушки той камень плоский из земли выступает с надписью древней. Присела Анюта, разобрать надпись попыталась – ан нет. Читаться читается, да разумению не имётся. Посидела она у камня того, передохнула, да дальше пошла, поблукатила день, а к ночи на деревню вышла. И забылась бы ей избушка та с камнем, да только стала она с той поры замечать, что мысли зверья да птиц слышимы и понятны ей стали. Со всякой скотинкой бессловесною разговор вести способна стала, а после и того более. Если к животинке занемогшей, а то и к человеку хворому с сердцем подойдет, руки на тело наложит да Христа Господа умолит, то и отступает всякий недуг, что скотинка, что человек на ноги становятся. Вскоре война страшная на Земле началась, отцы и братья на фронт уходили, не многие из них домой вернулись. И Анюткиному отцу не суждено было с войны той воротиться, во чужой земле голову свою сложил. Ох, и погоревали тогда сестрицы с матушкой, да через зиму и лето волей Божьей вернулся в деревню брат отца ихнего, Афанасий, нелёгкой судьбы человек. Смел и горяч был по молодости, за то на долгие годы на каторгу угодил, оттуда прямиком на фронт. Покалечила его война, да живым оставила. А как вернулся в дом свой, стала ему женой вдова братова, а сестрицы – дочерьми родными. Жить стали любо да счастливо, да недолго счастье то продлилось. Не за свою вину, а за дело подлое, человеком злым сотворённое, снова выпало Афанасию дело судное. Человек служивый пришёл за ним, по реке повёз в город на следствие, разыгралась вдруг буря осенняя, снежная, да и лодку их опрокинула. Вода в ту пору уж ледяная была, добрался Афанасий до берега, да и преставился – не сдюжил холода. Встрепенулось в тот миг сердце Анюткино, оседлала она лошадку тятину, да пошла искать его вдоль берега. Уж темнеть стало небо хмурое, как нашла она отца своего, бездыханный он у воды лежал. Села она пред ним, горевать да плакать стала, лицо его слезами своими горькими омывать. На беду ли, на счастье ли, по божьему ли, промыслу или по судьбы велению, проезжал в ту пору по берегу охотник. Не простым человеком он был, силой нелюдской обладал и знаниями сокровенными. Дядей Ваней Анютке представился. Прознав о беде её, возложил он Афанасия на коня своего, в лес недалеко отвёз. На поляне костёр жаркий развел, и посулил девочке отца его с того света воротить, только плату за это стребовал великую. Не задумываясь, согласилась Анютка. Отогрел дядя Ваня тело остывшее и долю жизни своей немалую в него вдохнул. И вернулась в тело душа тятина, и ожил он, и обнял дочь свою. Однако ж долг на них с той поры лежал, бремя трудное, иго тяжкое. По какой-то блажи своей изменил колдун имя девочке, с того дня стала она Анфисою, строго-настрого запретил он ей родным именем называться. Оседлали они лошадей своих и отправились в чертоги волшебные, службу долгую колдуну нести за спасение чудесное. Поселил их дядя Ваня на таинственном сказочном острове. Не водой тот остров окружён был, а широкой бездонною пропастью. Шириною он был ровно в три версты, да длиною два раза по стольку. Ни зимы, ни лета там не было, ни жары не бывало, ни холода, а была словно вечная осень. Никогда не бывало на том острове ясных дней, круглый год покрыт он был облаками непроглядными, день через день дождик моросил, а в летнюю пору – грозы с громами да молниями. Что ни утро – туманом густым покрывалась земля, словно одеялом пуховым. Солнце если, случалось, появлялось над островом, так более на луну походило. Только ночью, бывало, прояснялась небо, осенялось звёздною россыпью. Да луна, по-особому яркая, заливала луга жемчужным своим светом, отражалась в ручьях да озёрах. Лета прохладные да дождливые сменялись зимами мягкими да малоснежными. Леса на острове росли диковинные – стволы, где прямые, а где дивно извитые. Грибов и ягод там водилось несметное множество, зверья дикого да птицы непуганой. Ручьи чистые и озёра прозрачные исполнены были рыбою и раками. Луга полны были трав душистых да целебных, цветов медоносных. Охраняем был он волей чародейскою, непогодою суровой и грозною, путь туда заказан был всякому, конному ли страннику, иль пешему. Всяк, пытавшийся проникнуть на остров тот, находил погибель на подступах. Посреди того острова терем был, высокий да просторный. Там и поселил колдун отца с дочерью. Рядом с теремом метеостанция – вышки да приборы различные, по коим Афанасий погоду изведывал, да начальнику по связи докладывал. Огород был да птица со скотинкою, там Анфиса поспевала-управлялася. А чтобы не было у них о свободе помыслов, наложил он на них заклятие: покуда служат они долг ему, не видать им света солнечного. Лишь минута на солнце сгубила б их, луч дневной, свет ласковый, солнечный стал подобен для них пламени смертному. Но за службу верную да честную, делать стал им колдун послабление: в месяц раз отпускал он их конными на свидание на ночь в дом родной. Подходила лишь ночь полнолуния, на закате седлали лошадей своих, и впотьмах добирались до дому, Анфиса до сестрицы да до матушки, Афанасий до жены да до дочери. Но едва лишь заря занималася – обратно мчались, поторапливались. Летом коротко длились свидания, ночи-то – одно название, зимой гостили подолее. И жила-подрастала девчоночка, лишь с отцом якшалась, да со всякой живностью. Всякий день начинала молитвою, молитвой его и заканчивала. Не бранил её колдун за веру божию, хоть и сам отродясь был нехристем, дозволял ей образа иметь в спаленке, доставлял ей книги священные, ладан вёз да масло лампадное. И жилось бы девчонке невесело, да была у ней забава заветная: пуще воли, и мёду, и сахару почитала она слово печатное. Сам колдун хвалил её за тягу к чтению, книги вёз ей, откуда неведомо, да любые, какие захочется. Стеллажами уставлен весь терем был, стены все увешаны полками, сверху донизу набитыми книгами. И каких среди них только не было: и мирские книги, и священные, и забавы для, и учёные. И жила девчоночка во книгах тех, были сны её героями наполнены, странами да царствами далёкими. И науки постигала различные, на пяти языках говорить могла, об устройстве мира много ведала, о законах природы незыблемых, о далёких звёздах и галактиках, о былых временах и нынешних. Словно дочерью была колдуну она, как с родной обходился он с девицей, к Афанасию с уважением. Но хитер был дядя Ваня по-своему: стал давать ей книги чародейские, ремеслу своему поучать её. Для чего ему было то надобно, одному ему только ведомо. И хоть чуяла она – дело грешное, да брала всё же верх любознательность. Стала многое знать и уметь она, чего ведать недозволенно Господом. Волховством грешила незлобливым. Обернётся ли зверушкой безобидною, птицей белою, совою полярною, в ночь летит недалёко с острова. Знать могла, что станет в скором будущем, боль-недуг чужой на себя принять. После долго винилась пред Господом, исповедовалась во делах своих, но, бороться не в силах с искушением, снова пользовала знания тайные. Годы шли, вот уж выросли яблони, что сажала девчонка у терема, закипали весной белым облаком, наливались плодами спелыми. Вышла замуж Настасья сестра её, рос, мужал, матерел и скучал по ней сводный брат её, Макар Афанасьевич. А девица с отцом своим названным всё грустили в плену своём пасмурном. Год за годом, месяц за месяцем исполняли блажь чародейскую, обязательство, некогда данное. По железным дорогам таинственным в ночь ходили они на поезде. Не простым они поездом правили, колдуна окаянного творением. Не верстами одними тот поезд шёл, как ножом прорезал толщу времени. Колдуна слуга, ворон-оборотень, пролетая сквозь года и расстояния, прознавал про людей, ему надобных, по России-матушке рассеянных. Были люди те все молодцами справными, силой, смелостью да ловкостью богатыми, словно рыбы в воде себя чуяли, но с очами имели все особенность, и бедою какою-либо тяжкою были все они гонимы, опечалены. От долгов кто бежал, от власти ли, от нужды ли, от жизни безрадостной – никого не сажали силою. Привозили их ночью в Вороний Яр, жили все, кто подолгу, кто коротко, по двору, по хозяйству работали, проверял их колдун, испытывал. Наступало лишь лето тёплое, вёз он их на дальнее озеро выполнять сокровенное желание. В глубине того озера холодного, да на самом дне, в тихом сумраке, колдовской таился камень оправленный, с сердцевинкой горящею, рубиновой. За добычу с глубины того камешка обещал колдун удачливому молодцу путь домой с огромной наградою, жизнь богатую да счастливую, без нужды до глубокой старости, Афанасию же с Анфисою опостылевшей службы скончание, снятие заклятий охранительных, возвращение скорое в дом родной. Только не было счастия молодцам. Уходили с надеждой и верою, силою да смелостью исполнены, да назад в Вороний Яр не возвращалися, глубоко, знать, камень тот схоронен был. Кто в тайгу уходил, отчаявшись, находил там погибель скорую, кто, в удачу и силу свою веруя, смело шёл до края, до истины, да на век уходил в Улечь-озеро, свою тайну ревностно хранящего. И живут по сей день отец с дочерью средь туманов под тучами хмурыми, во чертогах острова угрюмого, во плену колдуна одержимого, тёплый свет вспоминая солнечный, да надежду тая на спасение. Тяжкий долг подневольно выполняючи, во грядущее уходят на поезде, подбирают, с указания ворона, молодцов бедовых, неприкаянных, от одной опасности спасая их, во другое бросая чистилище. Вот часы уж полночь протикали, и сверчок засыпает за печкою, угольки в золе тускло светятся, слово долгое тише становится, знать приходит сказке окончание. Ну, а будет ли ей продолжение, одному лишь Господу ведомо.