Другие люди
– Сейчас ты нас в правом уклоне начнешь подозревать, – улыбнулась Серафима Прокофьевна. – Ты уж нас не пугай.
– Относительно коммунизма в головах, Сонюшка, нынче страшная путаница. А призрак коммунизма на самом-то деле бродит по Европе с незапамятных времен, раньше, чем это заметили Маркс и Энгельс. Итальянцы жили в коммунах в те времена, когда у нас еще и крепостного права не было. Человечество ищет, ищет, пытается найти формулу спасительного общежития. Нельзя подгонять мечту человечества под примитивный мещанский идеал. Разумеется, в будущем жизненные потребности, и куда более широкие, чем у современных саамов, будут удовлетворяться сполна. И все-таки суть коммунизма это не насильственное сообщество людей и не насильственное отношение к природе. И свобода от рабства собственности. Вот эти три качества как раз и составляют существо жизненного уклада саамов. Их коммунизм не идеологичен, он стихиен, это исторически сложившаяся форма бытия, обеспечивающая их выживание на протяжении многих веков в суровых условиях, но без войн и вражды. Это чудесный, удивительный народ! Казалось бы, их так мало, они предназначены к вымиранию. Но их численность стабильно сохраняется. Это чудо. Скелет у них слабее, чем у финнов и норвежцев, но они выносливее, лучше переносят лишения и все напасти полярной зимы. И совершенно не показная независимость, самоуважение. Мы народ порченый. Нам ужасно важно знать, как мы со стороны смотримся, что о нас другие подумают и скажут. А вот саам от чужого мнения не зависит. Вот подлинный аристократ!..
– Похвалил! А то мы не видели аристократов! – проговорила Серафима Прокофьевна. – Аристократ знает себе цену и всем своим видом дает понять, что цена эта не малая…
– Aristos! Лучший. Аристо-кратия. Власть лучших. А наши? Если они такие хорошие, почему ж народ не бросился на их защиту? Скажут, по темноте, по дикости. Хорошо. А кто же держал их в темноте и дикости? Древний Рим. Патриции. «Патриций» от «патрон», «покровитель». Ромул, придумавший это звание, давал его тем, кто опекал бедных. Этого звания были достойны лишь первейшие и сильнейшие, опекавшие народ. И что же? Где они, «опекающие народ»? «Патриции» давным давно забыли, что значит их звание. Только о себе и только для себя! Процесс этот называется – вырождением. Лучшим нельзя родиться. Лучшим нельзя назначить. Лучшим можно только стать. Идет журавлиный клин, лебединая стая, над морем сутками идут, и первому трудней всего. Что заставляет встать первым? Что заставляет сменить вожака, а они в полете меняются, одному не выдержать? Значит, этот комок перьев каким-то неведомым нам чувством, а может быть, как раз нам-то и ведомым, сознает – я лучший, и идет вперед, берет на свои крылья удар встречного ветра. Вот и у саамов никаких князей, бояр, родовой знати… Я вижу, ты устал, я заменю тебя…
– Но кто-то должен быть во главе, кто-то должен принять решение, когда, к примеру, начать кочевье, когда идти на охоту, где разбить становище… Надо как-то и неизбежные житейские ссоры и споры разрешать… – мечтательно, словно сквозь пелену каких-то своих далеких от саамов мыслей, спросила Серафима Прокофьевна.
– Вот это и достойно удивления! Старший, ведущий у них не тот, чьи предки были когда-то сильны и безжалостны, не тот, кто получил богатое наследство, а тот, кто силен и разумен сегодня, сейчас. И удивительна способность этих людей признавать не силу, не власть богатства, а правоту… Они чувствуют правду жизни самим своим естеством. Мне иногда кажется, что они само порождение земли, тундры, в них нет и примеси лукавства, криводушия, злобы, как их нет в ягеле, в березе, в бруснике или морошке…
– Алеша, слушаю с ужасом, – вдруг отвлеклась от своих дальних мыслей Серафима Прокофьевна, – разве можно людей зачислять в ботанику? – она прижалась к плечу мужа, словно готова была искать у него защиты и от него самого.
– Серафима, почти София, где же твоя мудрость?! – с нарочитым пафосом воскликнул Алексей Кириллович, а Светозар запрокинул голову, чтобы увидеть мамино смущение. – Я говорю о чуде. Кто знает, может быть именно саамы даны человечеству, как ответ на самый тяжкий вопрос: может ли выжить на Земле не воинственный, мирный народ? Или борьба за существование – это кровавое проклятие над родом человеческим? О них так мало известно, что иногда я начинаю выдумывать их древнюю историю. Может быть, саамы это потомки великого народа, уставшего от войн и битв, от кровопролитий и душегубства. Может быть, они первыми в мире поняли, что убийство не созидательно, в конечном счете, бесперспективно. Господство человека над человеком, угнетение, эксплуатация и не достойны человека и не плодотворны. Я не зря вспомнил о журавлиной стае, они живут по каким-то схожим законам. Они отдали все блага так называемой цивилизации за право жить, не убивая, не подавляя других, не зарясь на чужое богатство, не завидуя и не ревнуя к чужой славе и почестям. Египет, Греция, какие-нибудь инки создали великую культуру, вписали удивительные главы в историю человечества и не сумели выжить. Пирамиды, каналы, Колизеи, висячие сады, удивления достойные творенья рук человеческих, но рядом с чудом жизни это так немного. Все эти творения можно и повторить и превзойти. Нельзя лишь повторить прерванную жизнь. Нельзя превзойти чудо жизни. Вот почему для меня история саамов куда важнее, значимее, чем загадка египетских пирамид. Кстати, в преданиях саамов поминаются пирамиды. Бог даст, и найдем. Но самая большая загадка в том, как они умудрились выжить, выжить на протяжении многих сотен лет. Это единство земного, природного и человеческого, какого я не встречал нигде. Они действительно верят в то, что происходят от оленей, что между ними прямое кровное родство. Они живут как боги! Чем боги отличаются от людей? Боги выше своих желаний. Саамы не хотят чужого, где такое в мире еще видано? Не хотят еды больше, чем могут съесть. Одежды больше, чем могут сносить. Их обычай дарить своих оленей доводит иных до разорения, но они не погибают, живут. Язычество как религия повсюду отмечена жестокостью. Кровь в жилах стынет, когда читаешь, как жрецы по мукам обреченных на жертвоприношение людей предсказывали будущее. Его распинают, режут, пронзают копьями и стрелами, а рядом стоит этакий специалист и с видом знатока по воплям и корчам мудрствует о здоровье фараона, перестанет у того болеть голова, и если перестанет, то как скоро.
– Ужас! – не выдержала Серафима Прокофьевна.
– Так же и будущее угадывали. А уж мучить во славу грядущего благоденствия никогда не считалось зазорным. Авраам с вознесенным ножом над сыном тоже, Симушка, сценка для крепких нервов. А вот саамы не знали этого зверства.
– Все равно мне их ужасно жалко, – сказала Серафима Прокофьевна.
– Люди делятся, как я заметил, на две неравные половины. Одним своя ноша житейская кажется самой тяжелой, и они стараются ее на кого-нибудь спихнуть. Другие же видят, что бремя человеческое, доставшееся другим, несравненно тяжелее. Тебе, Сима, всех жалко.
Алдымов замолчал.
– Па-а-ап, – после долгой паузы спросил Светозар, – а вот для чего все это создано? Весь мир. И Земля, и Солнце, и звезды, и то, что за звездами, все, все, все…
– Спросил! Думаешь, мы до утра будем у печки сидеть? – улыбнулась Серафима Прокофьевна.
– Правильно, сыночка, ибо человек, не задающий вопросов, подобен траве! Но ты, братец, хитер. Человечество, может быть, десять тысяч лет над этим вопросом бьется, а ты увидел, что печку пора закрывать, и подкинул вместо дров вопросик! Нет, нет, дров больше не подкладывай. Я тоже задавал себе этот вопрос, и вдруг представил, открываю утром номер «Полярной Правды», а там, на первой полосе, сообщается: советские ученые открыли не только устройство мироздания, но и достоверно узнали, когда и для чего создана Вселенная, галактики и весь космос в целом, для чего на свете родятся люди и для чего умирают. «С сегодняшнего дня наступает ясность на все времена, пришедшие и грядущие. Обращайтесь за справками, желающие узнать, что когда случится, кто когда родится и кто когда умрет». Как только я себе это представил, так мне почему-то стало скучно. Будто в интересной книжке тебе сразу сообщили, чем дело кончится. Я думаю так, поскольку начала мироздания человечеству ни видеть, ни знать не пришлось, скорее всего, и конец обозримого мира наступит не при нас, то вопрос твой, хотя и важный, вовсе не первоочередной. У человечества еще уйма времени, чтобы искать ответы на любые вопросы. А у отдельного человека не так и много. Вот и думай своим умом, зачем пришел в этот мир? Пооколачиваться, поболтаться, поесть, попить, поразвлечься, вкусить меда, испить от виноградной лозы непременнейше, и – сгинуть! оставив после себя изношенные ботинки, порванные штаны и немытую посуду. Может быть, все-таки человеку дается жизнь для чего-то путного, дельного? Вот и ищи свой путь, ищи свое дело. И на этот самый главный вопрос: для чего я, именно я пришел в этот мир, должен отвечать каждый сам. И только сам. Почему сам? Да потому, что на все вопросы у человечества уже заготовлено по два и больше ответов, так что, приходится выбирать. Притом, что ответы, как правило, прямо противоположные.
– Ну, например, – нетерпеливо сказал Светозар.
– Пожалуйста, сколько угодно. Прибегнем к несомненным авторитетам. Библия вековой авторитет? Еще бы. И Евангелие тоже. В Библии мудрейший Соломон провозглашает: не унижайте себя, если ты мудр, чтобы благодаря унижению не впасть в глупость. Убедительно? Вполне. А вот Евангелие от Матфея: кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится. Вот и выбирай. А пока возьми кочергу, разбей вот эти две головешечки. Я сейчас угольков в самоварчик закину, и попросим у добрейшей Серафимы Прокофьевны нам сухариков к чаю.
Они еще не двинулись с места, сохраняя общее тепло, когда в окно негромко постучали.
Серафима Прокофьевна подавила вздох, случайные гости, увы, были делом хотя и привычным, но все-таки для хозяйки обременительным. Сколько народу знало Алексея Кирилловича, скольких знал он, все могли в любое время, в любой час постучать в дверь, или в светящееся окно и знать, что дверь отворится.
– Ставь самовар, вот и гости… – сказал Алексей Кириллович и пошел в сени открывать.
Через минуту он вернулся в комнату, держа за плечи молодую женщину в сбившемся платке и беличьей шубке. Казалось, что Алдымов не ведет, а несет ее, и если разомкнет руки, она тут же просто осядет на пол.
– Катюша, что случилось? – с тревогой спросила Серафима Прокофьевна и обняла вошедшую невестку, словно приняла ее из рук мужа. – Что случилось?.. Где Сережа?
– Сережу взяли… Я не могу там ночевать… Я не могу…
Кровь отхлынула от лица Серафимы Прокофьевны.
– Куда взяли? – спросил Светозар.
– Иди, Светик, спать, поздно уже, – глаза Алексея Кирилловича и сына встретились. Отец испытал чувство беспричинного стыда, зная наперед, что не сможет ответить сейчас на вопрос сына. Ему даже не приходили на ум простые в таких случаях слова: «Ошибка. Разберутся. Отпустят. Все выяснится. Случайность…» И все в таком роде. Он знал, что давно уже не может ответить на свой вопрос, почему среди ночи кто-то «ошибочно» может войти в твой дом, взять тебя, как барана из стада, и куда-то увести. Он посмотрел прямо в глаза сыну с тайной надеждой на то, что у того достанет милосердного разума больше не задавать вопросы.
– Спокойной ночи, – тихо произнес Светозар, почувствовав, что стряслась беда. Он оглянулся на тетю Катю и пошел в свою комнату даже с охотой, тайно надеясь, что утром, как бывает после худых снов, все снова будет хорошо.
10. Человек в простой шинели
Есть люди, неизвестного назначения и потому никакому назначению не соответствующие, не имеющие назначения вообще. Вот они-то как раз и оказываются пригодны на все случаи жизни, но почему-то по преимуществу прискорбные. Да, это совершенно особый род и вид человеческой породы, это люди, несущие ярем рабства так легко, что, кажется, вовсе его и не замечают. И самое замечательное, что в этом своем состоянии, которое другим было бы в тягость, а то и позор, они умудряются быть самодовольными, горделивыми и даже надменными. Этих людей, так или иначе, готовят для исполнения самых неожиданных дел. Интересно, что в ходе такой подготовки им сообщаются сведения о разного рода человеческих добродетелях, о дружбе, верности, как говорится, любви к ближнему. И сообщаются эти сведения словно для того, чтобы они сумели испытать ни с чем не сравнимое чувство своей значимости, исключительности, свободы, когда им скажут: ты можешь все! и делай, что сказали!
Быть может, метафизическим знаком этих людей могла бы служить вода, способная, как известно, принимать форму сосуда, в который бывает помещена. Это с одной стороны. С другой же стороны, вода, предоставленная сама себе, будет стремиться вниз, вниз и вниз, где соединяется с подобной же себе…
В то время, когда настоящие партийцы проходили жесткую партийную чистку 1925 года, прошел чистку и невзрачный батрачок Ванька, служивший за харчи по разным дворовым разъездным делам у крепкого мужика Ульяния Хритова. Кроме того, Иван пас своих, то есть Хритова, коров и посторонних. В сложной ситуации, во избежание «твердого задания», Хритов решил по налогообложению перейти в разряд «без наемной силы», а поскольку силы в Ваньке было не шибко много, то без него можно было и обойтись и таким образом увильнуть от неминуемого зачисления в кулаки. Чистку у Хритова Ваня прошел быстро. «Вот – Бог, а вот порог», – сказал Ульяний и попросил Ваньку Михайлова со двора убраться. С пустыми руками ушел от Ульяния Хритова Иван да с занозой в сердце, глубокой, мстительной, так там на всю жизнь и оставшейся. Пропасть бы Ваньке, но подобрал бывшего безупречного батрака комсомол. Здесь пришлось тоже пройти чистку, поскольку Ванька, было дело, дорожа местом при Ульянии Хритове, говорил слова в поддержку крепких хозяев…
Сегодня мл. лейтенанту госбезопасности смешно было бы читать выписки из протоколов волкома, где он отвечал на вопросы о религии и об отношении к колхозам. «Я лично в церковь не хожу и икон не признаю, это для меня ничего не составляет. А насчет матери и брата, то я не отрицаю, в церковь ходят, но драться с ними на этой почве я не желаю. Насчет разлагательской работы в колхозе, то я не разлагал, это не верно». Ответ удовлетворил. Худо-бедно, а взяли возницей в агитпроп волкома, волостного комитета. Повозил агитаторов по волости, наслушался, как надо с массой работать, и сам стал восполнять в меру своих сил и малой граматешки нехватку агитаторов. По причине политической еще незрелости некоторые вопросы проваливал, даже на бюро просили объяснить, почему стоило Михайлову объявить в Старокаменке неделю борьбы с безграмотностью, как мужики тут же стали закупать водку. Зато сумел отличиться во время кампании по заготовке мешкотары. И, если поначалу, вразумляя неразумных мужиков, говорил: «Вы дискретируете дело партии!», то уже через полгода без запинки выговаривал «дискредитируете». Заметили. Оценили. Подучили. Направили в милицию. В милиции Ванька споткнулся, да так, что мог и не подняться. Оказалось, что собранные в Лыськово, Нережского уезда, штрафные деньги сдать забыл. Но на собрании волостного Адмотдела, где уже хотели гнать Михайлова Ивана в шею из рабоче-крестьянской милиции и отдать под суд, поднялся старший опер Гурачев и сказал сильную речь. «Наш товарищ Михайлов вышел из батраков невоспитанным и попал в милицию, где над ним не было взято правильное руководство. Занимались мы воспитанием человека бывши забитого? То-то и оно! Пропавшие деньги как умышленной растратой признавать нельзя. Может, он их истратил на необходимые нужды, надеясь заложить жалованьем. Куда его? Выгоним обратно к кулакам, в которых он жил раньше?..» И все в таком духе. Голос у Гурачева был громкий, стало быть, убедительный.
А тут как раз поспела кампания по мобилизации переменников на общий сбор.
Армия в 20-е годы устраивалась то ли из бедности, то ли подчеркивая относительную независимость республик, вошедших в Союз, по территориальному признаку. Немногочисленный постоянный состав время от времени пополнялся переменниками, набиравшимися из жителей своего же военного округа. Так что армия не была чужеродной силой для данной местности. Кулаков, зажиточных и лишенцев к армии не подпускали. Красноармейская казарма была в то трудное время местом теплым и довольно сытным. Тяжелого труда и особенной муштры не было, зато учили читать, учили писать, рассказывали об устройстве мира, показывали глобус и подтверждали картой полушарий, читали газеты и книги. Приобщали к политической грамоте тоже. Время пролетело быстро. Ванька был уверен, что его место в армии. Ему нравилась и форма, и уважение к красноармейцу, и отдание чести, воинское приветствие, и возможность ходить во всем казенном. Не то, что в сравнении с батрацкими мытарствами и скудной и тяжкой крестьянской жизнью, но и в сравнении с милицейской службой армейская жизнь была, ох, как по душе красноармейцу Ивану Михайлову. Из всех родов оружия самым безопасным и авторитетным, как он понял, были агитация и пропаганда, и быть политбойцом стало мечтой Ивана. Увы. Отзывы на красноармейца Михайлова были составлены к концу сборов начальником Особого Отделения ОГПУ при 29-й стрелковой дивизии т. Пейзнером, по представлении помполита 112 полка т. Войто. Опустили т. Пейзнер и т. Войто заплот перед военной карьерой размечтавшегося политического бойца. Приговор был жестким: «Политически слаб. Коммунистически выдержан». Что это значит, в переводе с политармейского языка на общедоступный? Не умен, но исполнителен. Когда Михайлов узнал, что из армии его возвращают в первобытное состояние, была даже мысль застрелиться.
Но передумал и написал, умышленно умолчав о своем милицейском прошлом.
«Товарищи бойцы и командиры 112 полка 29-й стрелковой дивизии! Если меня лишить армии, я погибну, как я есть батрак и нахожу, что уволившись против зимы, не найду себе должность. И с другой стороны помощи не нахожу, партсекретарь говорит одно, а на деле не оказывает. А Красной Армии я благодарю, что научила писать и читать и понимать казусы мировой революции. Отставленный от Красной Армии буду страдать до конца моей жизни. И затем да здравствует вождь пролетариата и советской власти под руководством Коммунистической партии».
Письмо не помогло. Но пожалевший никчемного парня помполит т. Войто дал демобилизованному бойцу отличный совет: «Поезжай-ка ты, бедолага, в Москву, там еще ни кто не пропадал, на всякого дело найдется».
Люди, к ратному делу неискусные, как показала жизнь, могут преуспеть на войне с теми, кому и в голову прийти не могло оказывать им сопротивление.
Трудно сказать, как бы сложился саамский заговор, если бы Всесоюзное акционерное общество организационного строительства, «ОРГСТРОЙ», располагало в Москве только одним адресом, на Ильинке, в Рыбном переулке, в доме 2. Ну, содействовало бы оно себе рационализации техники управления, ну внедряло бы по мере сил наиболее совершенные для своего времени организационные системы и технические формы работы в учреждениях, проводило бы квалифицированные инструктажи по вопросам операционных процессов, техники торговли, счетоводства, учета и делопроизводства.
Но был и второй адрес у ОРГСТРОЯ, на Кузнецком Мосту, угол Рождественки, дом 20-б, где располагались экспедиция и склады.
Иван Михайлович Михайлов после долгих полубездомных мытарств по Москве прибился-таки к Оргстрою, и зацепись он по первому адресу, на Ильинке, может быть не только его, но и многих других людей жизнь сложилась бы как-то иначе. Он даже обратился в поисках работы как раз в главную контору на Ильинке, но в силу ничтожного образования был переадресован на Кузнецкий Мост, ставший в его биографии мостом почти что Аркольдским, приведшим его на Лубянку.
Вот здесь-то, совсем неподалеку от огромного здания бывшего страхового общества «Россия», выходившего фасадом на Лубянскую площадь, Иван Михайлович нашел себя сначала, как грузчик рациональной конторской мебели, доставлявшейся гужевым транспортом заказчикам. Карьера грузчика Ивану Михайловичу не задалась, не обнаружив достаточной физической выносливости, был он по неизмеримому человеколюбию и милосердию старшего экспедитора Андрона Кальпуса переведен на доставку картонажного оборудования для контор и управлений.
Обложки и папки для хранения дел, разделители с прокладками-указателями для дел и карточек, конверты с прозрачными окнами, формуляры и карточки по учету, счетоводству и хранению деловых бумаг упаковывались в объемистые пакеты согласно заявке. Ивана Михайловича навьючивали канцелярским картоном в пределах его грузоподъемности. Объясняли, как короче добраться до заказчика, и выпускали в город в свободный полет.
Уже через полгода работы по доставке Иван Михайлович мечтал о работе под теплой крышей, а не в городской толчее, под дождем, в снежной каше, в пыльных вихрях. В переполненный трамвай с такой поклажей и не думай соваться, весь день на ногах, зато город он узнал очень неплохо. И какой-нибудь Кривоколенный переулок, спрятавшийся черт знает где, или ставший из-за новой застройки дворовым проулком Мало-Спасо-Глинищевский, рядом с Ильинкой, черт его найдет! были ему так же хорошо знакомы, как дыры в собственном кармане. И о новых адресах Иван знал лучше других. «Вань, улица имени Первого мая это где?» «Да Маросейка!» «А Роза Люксембург?» Знал и про Розу Люксембург.
Андрону Кальпусу удалось найти надежного клиента в лице Главного управления ОГПУ, потреблявшего папки, формуляры, учетные карточки в огромных количествах. Доставлявший свой товар на восьмой подъезд Иван Михайлович был всегда в хорошем расположении духа, поскольку от Кузнецкого Моста до Лубянки рукой подать. А платили ему с веса, а не с расстояния.
А дальше счастливый случай. К принимавшему канцелярский скарб младшему инспектору отдела учета Хозяйственного управления ОГПУ Брониславу Леопольдовичу Тау, совершенно между прочим, обратился выходивший через восьмой подъезд сержант с характерной фамилией Резник и поинтересовался, не знает ли он, Тау, где на Стромынке Слезный тупик. Младший инспектор отдела учета только пожал плечами, а Иван Михайлович, хотя его и не спрашивали, и даже в силу небольшого роста и невыразительности черт, и вовсе не заметили, тут же поднял свои синие глаза на спрашивающего сержанта и с готовностью отозвался. «Знаю, – сказал Иван Михайлович, – и ехать лучше не через Коланчовку, а через Марьину Рощу». «Кто такой?» – спросил сержант Резник у младшего инспектора Тау, давая понять, что не со всяким случайным человеком он станет разговаривать. «Разносчик из Оргстроя», – пояснил Бронислав Леопольдович Тау. «Поедешь с нами, будешь понятым и дорогу покажешь», – сказал вкусивший немалой власти сержант так, словно перед ним был пусть и маленький, но не совслужащий, а извозчик на Арбатской бирже. Резник только недавно был взят на Лубянку, ему не хотелось выглядеть новичком. Как разговаривать, учился у старших, а недостающие знания старался собирать по ходу дела.
Вот так, по ходу дела, состоялось знакомства Ивана Михайловича Михайлова и сержанта Резника. Для сержанта, переведенного в Москву из Медвежьегорска, Иван Михайлович оказался живым путеводителем по Москве и ближним пригородам.
Сначала привлекался, как общественник, а дальше рабочий стаж и незапятнанная профсоюзная карточка открыли Ивану Михайловичу двери большого дома на Лубянке, двери, быть может, с самыми крепкими запорами. Двери-то открылись, но мечта работать под крышей сбылась не сразу, первые полгода побегал курьером, пригодилось его отличное знание города, еще полтора года топтался в наружке, потом уже перешел на следственную работу в звании «кандидат на звание».
Люди в ОГПУ росли быстро, но быстро и отцветали, исчезая где-нибудь в глубинке или еще дальше. Хорошие вакансии открылись после партчистки 1929 года, которую, не в пример партчистке 1927 года, многие проходили со скрипом. После НЭП, а партия строго следила за теми, в ком давали себя знать отрыжки левого уклона, кто заболел комчванством, кто оторвался в силу хозяйственного, собственнического обрастания. Партия нацеливала на изгнание тех, кто обнаружил склонность ко всякого рода излишествам. Иван Михайлович ни чем еще обрасти не успел, не говоря про излишества, зато с его кандидатской карточкой и безупречным, хотя и коротким, послужным списком открылась хорошая перспектива для роста.
Не столько талант, о котором говорить не приходится, и даже не беззаветное усердие, питаемое, с одной стороны, чувством сродни страху, с другой стороны, понятным на такой работе тщеславием, решили судьбу бывшего батрака, а, скорее всего, постоянно возраставшая потребность в преданных и готовых на все кадрах.
Постановлением Политбюро в 1929 бюджетном году штат ОГПУ расширялся на восемьсот человек. С одной стороны, началось невиданное дотоле перемещение по стране огромных масс людей, спецпереселенцев, а с другой стороны, и следственной работы прибавилось. Так что уже на 1930 год Политбюро предусмотрело увеличение штата сотрудников ОГПУ на три тысячи сто шестьдесят пять человек. На этой волне, нашедший, наконец, свое призвание, почувствовавший вкус к настоящей работе, Иван Михайлович в течение трех с половиной лет оформился в не знающего устали оперативника.