Эффект присутствия

3

05 января 2000 года.

Среда. Первая половина дня.

Четвёртого января истёк срок содержания под стражей следственно-арестованного Рязанцева. В этот день его неожиданно привезли спецэтапом из следственного изолятора в городской ИВС.

Андрейка не спал всю ночь, ворочался на тонком поролоновом матрасике, постеленном поверх жестких досок нар, беспокоил сокамерников.

По закону его обязаны были перечислить за судом, но документы из прокуратуры почему-то не поступили. Неопределённость положения породила новую надежду.

Сколько раз за три месяца Андрейка надеялся на хорошее! Сначала – на обжалование ареста в городском суде, потом – на кассацию в облсуде. Когда истекли два долгих месяца нахождения за решёткой, он рассчитывал, что прокуратура не пойдёт на продление стражного срока. Следующие ожидания возлагались на обжалование в суде продления стражи, после – на очередную кассацию. Надежды рушились одна за другой. Прокуратура сама себе легко продлевала сроки, суд, идя у неё на поводу, тупо отказывал в изменении меры пресечения. Доводы адвоката граждане судьи пропускали мимо ушей, хотя говорил он складно и, по мнению Рязанцева, очень убедительно.

Стандартные казённые формулировки перекочевывали из одного документа в другой: «Может скрыться от предварительного следствия и суда, угрожать свидетелям и иным участникам уголовного судопроизводства». Что за бред? Вдумайтесь! Куда он может скрыться? Кому он будет угрожать? Так называемому потерпевшему Костину? Рогу? Просить бандитов изменить или смягчить показания он не станет под дулом пистолета! Это всё равно, что на колени перед ними бухнуться. А все остальные свидетели по делу дают показания в его пользу.

Адвокат Догадин вызывал у Рязанцева двойственные чувства. Андрейка знал, что защитника ему выбрали друзья по согласованию с начальством. Был в курсе, что решающим оказалось мнение Маштакова, прежде работавшего следователем и прокурором, разбиравшегося в этой кухне. Спору нет, имевший большой опыт Догадин выполнял свои обязанности добросовестно. Он писал жалобы и ходатайства, присутствовал на всех следственных действиях и судебных заседаниях, только на ознакомление с делом затратил три дня, переписав от руки все важные протоколы. Но он не так часто навещал своего подзащитного в ИВС, как тому хотелось, а когда приходил, говорил туманно. Сперва он оценивал положение, как пятьдесят на пятьдесят. Настраивал клиента на долгий изматывающий процесс. С развитием ситуации, по мере того, как следователь преодолевал один рубеж за другим, пока не добрался до выполнения требований статьи двести первой УПК[74], Догадин признал, что шансы на благоприятный исход уменьшаются.

– Прокуратура слишком далеко зашла, – сильно окая, рассуждал вслух адвокат, – обвинение предъявлено, ты три месяца под стражей сидишь… Как они могут тебя выпустить? Они потащат тебя в суд, который может длиться год, а то и больше. Они надеются, что ты в конце концов сломаешься и согласишься на условный срок, который они рано или поздно предложат. Будут грозить реальным наказанием, – что маловероятно, но возможно. Вообще, Андрей, за двадцать лет практики я не припоминаю случая, чтобы вот так, вопреки всем доказательствам, пихали дело в суд.

В такие моменты Рязанцеву начинало казаться, что адвокат, который должен всячески его поддерживать и воодушевлять, защищает плохо, и Догадин становился ему неприятным. Его бородка клинышком казалась козлиной, округлый волжский говорок – деревенским, а сам он – по-стариковски беспомощным.

Свои сомнения Андрейка высказывал Титову с Маштаковым. Свиданки оперативникам организовывал замначальника ИВС Капустин в самом изоляторе или в своем кабинете. Происходили встречи, как правило, в выходные либо поздно вечером, когда в управлении не оставалось начальства и лишних глаз с ушами.

Маштаков в ответ растолковывал, что когда адвокат рисует подзащитному реальную картину – не есть плохо. Чаще эта братия делает наоборот: сулит златые горы, выдаивает под радужные обещания хорошие бабки, а потом разводит руками: «Извини, не получилось». Ещё Николаич говорил, что менять адвоката на другого на переправе нельзя, будем работать с этим, он вменяемый и многоопытный. Тит встревал, предлагал наехать на терпилу, но Маштаков его всякий раз осаживал, разъясняя, что накат сослужит медвежью услугу. Николаичу Андрейка доверял, как старшему брату, после разговоров с ним успокаивался на пару дней, но потом его снова начинали точить сомнения.

Физически Рязанцев адаптировался в неволе достаточно быстро. Он был неприхотлив, к разносолам не приучен. Вырос в коммуналке на Малеевке, мать поднимала их с младшим братом одна. Занимался гимнастикой, потом – рукопашным боем. После восьмого класса пошёл в ПТУ, там платили стипендию. Выучился на сварщика. Срочную служил в Забайкалье в Порт-артурском мотострелковом полку. Место, где стояла часть, называли Долиной Смерти. Дембельнулся старшим сержантом с должности заместителя командира взвода. Настоящую цену широкой поперечной лычки знает лишь тот, кто два полных года в пехоте отмантулил. Порысачил по Даурии, сопка наша – сопка ваша. После армии подался в милицию, попал куда хотел – в уголовный розыск.

Человек – продукт такой, ко всему привыкает. Вот и Андрейка почти обвыкся в камере за те три месяца, что шло следствие. В ментовской хате[75] острожского ИВС в отличие от других камер народу содержалось немного. Когда Рязанцев заезжал в изолятор из тюрьмы, он то вдвоем с бывшим следаком Проскуриным сидел, то вообще один куковал. Раз только к ним третьего кинули: вояку, сбежавшего из части с автоматом. Неделю он с ними торчал, пока этап из Ростова не подъехал. Военных во избежание проблем к «бээсникам»[76] причисляли, хотя по закону и не полагается. Потому что жулики к воякам относятся как к ментам – тоже в погонах ходят.

Чем меньше в камере народу, тем больше места и воздуха. В Остроге изолятор временного содержания в нарушении всех норм располагался в цокольном этаже здания. В камере круглые сутки – искусственное освещение, духота, влажность. А когда дежурный включал принудительную вентиляцию, она гудела как ненормальная, и через пять минут наступал такой дубак, что зуб на зуб не попадал. От перепада температур и сквозняка запросто можно простудиться.

С Проскуриным у Андрейки было ровно. Но нормальные отношения давались не просто, Проскурин отличался высокомерием, занудством и прижимистостью. Когда он находился в ИВС, жена ему каждый день таскала передачки: горячий борщок, картошку тушеную. А ещё свойское украинское сало и чесночную копченую колбаску, от которых в камере стоял обалденный дух. И ни разу Проскурин не угостил сокамерника. Андрейка не нуждался в подачках, он не голодал, – то мать принесёт, то подруга, то Титов с Маштаковым чего-нибудь подгонят. Но мужики преимущественно сухпайком снабжали, а Проскурину жинка носила домашний хавчик. С ростовским воякой Бахвалом, сидевшим без подогрева на одной казенной пайке, Проскурин тоже не подумал делиться. Бахвал с Андрейкой дербанили передачки опера. Шебутной контрактник пришелся Рязанцеву по душе, он знал множество анекдотов, мастерски их рассказывал и не парился за будущее. Когда Бахвала выкликнули на выход с вещами, Андрейке сделалось грустно, они могли скентоваться.

Проскурин сидел за взятку. Взял он десять тысяч рублей под прекращение дела о ДТП[77] с трупом. Две с половиной своих зарплаты, практически три Андрейкиных. Несмотря на то, что следователя хлопнули с поличным, больше месяца он не признавал себя виновным, утверждал, что стал жертвой провокации. Отрицая виновность, Проскурин трясся, что ему нароют ещё несколько эпизодов и в итоге вменят не первую часть двести девяностой[78], а четвертую, санкция за которую предусматривала от семи до двенадцати лет лишака. Раз боялся, значит, было за что. К концу следствия стало ясно, что прокуратура ограничится имеющимся эпизодом, и Проскурин резко всё признал. По его расчетам, с учетом наличия смягчающих обстоятельств и отсутствия отягчающих, ему должны были дать не больше полутора лет лишения свободы с отбыванием в колонии-поселении. Проскурин уже подсчитал, что откинется условно-досрочно через девять месяцев.

Искоса поглядывая на белобрысую продувную физиономию бывшего следователя, с аппетитом хлебавшего наваристый гороховый супешник из пластмассовой тарелки, Рязанцев с горечью размышлял, почему все так несправедливо устроено. Почему махровому взяточнику наказание полагается куда менее строгое, чем ему за применение силы при задержании преступника?

Но у Игоря Проскурина имелось и положительное качество: он не курил. Когда Андрейку в первый раз этапировали в областной следственный изолятор, в красной хате[79], в которую он заехал, содержалось семнадцать человек. В камере стоял такой спрессованный табачный кумар, что некурящий Рязанцев едва не потерял сознание. Впервые в жизни! Потом он, конечно, принюхался, но все равно, возвращаясь каждый раз с прогулки, сразу прибалдевал.

Кстати, в СИЗО сокамерники тоже удивлялись, что Андрейку закрыли по двести восемьдесят шестой[80]. Обычно менты, обвинявшиеся по этой статье, оставались на подписке, а в суде получали условные сроки. Сидели по обвинению в совсем других статьях: за взятки, за наркоту, за кражи и грабежи.

Прапор с григорьевского трезвяка[81] сидел за то, что доставленного алкаша насмерть запинал.

Когда отпустил первый шок после задержания, Рязанцев зарёкся каждый день по часу делать физические упражнения. Физкультура отвлекала и дисциплинировала. Андрейка старался не терять форму, по сотне раз он отжимался на ладонях, по пятьдесят – на кулаках. Правда, в те дни, когда рушились надежды, Рязанцев сникал, замыкался в себе, растягивался на нарах, часами лежал с открытыми глазами, не шевелясь. Но тренированная воля спортсмена брала свое, он заставлял себя умываться, чистить зубы, бриться, есть, мыть посуду, наводить порядок в камере, делать полный комплекс упражнений.

Бытовые лишения оказались не самым страшным. Гораздо пагубнее на Андрейкином настроении отражалась унизительность положения. Особенно остро он воспринимал её на людях. Когда отправлялся этап в СИЗО, милиционеры оберегали его по максимуму: до вокзала везли в автозаке[82] в отдельном «стакане»[83], одёргивали других зэков, когда те начинали травить арестованного мента. А вот в вагонзаке[84] караул из вэвэшников-срочников[85] не церемонился.

В последний этап перед Новым годом зэков в вагоне оказалось вдвое против нормы. Им с Проскуриным не досталось отдельной камеры, полагающейся «бээсникам». Затолкали их в первую попавшуюся, где встретили свои, острожские.

Двое, Помыкалов и Беликов, были крестниками. Их группу Маштаков с Рязанцевым размотали в сентябре, подняв восемь эпизодов уличных грабежей, разбой и четыре кражи из сараев. Сейчас они катались на суд.

Помыкалов с Беликовым смотрели дерзко, как хорьки. Находясь под стражей, они сохранили рэпперские чубчики. Оба были в униформе гопников: синих спортивных костюмах с белыми полосками.

Рязанцев, не мешкая, освободил руки. Привстав на цыпочки, отправил на верхнюю полку клетчатую китайскую сумку с вещами, затем – свернутый матрас, в котором находились подушка и шерстяное одеяло. Встал спиной к решётке, развернулся под острым углом к линии атаки. Привычно наклонил голову вперёд, выставленным левым плечом прикрыл подбородок, руки согнул в локтях.

– Нуёптыбля, Диман! Чё за пассажир в нашей плацкарте? – поганенько улыбаясь, спросил Беликов.

Бесплатный концерт начался. Проскурин в обнимку со своим полосатым матрасом потихоньку втиснулся на нижнюю полку в угол, присоединившись к зрителям. На его помощь Андрейка, впрочем, и не рассчитывал.

– Это не пассажир, братуха, это – Вася! – гыкнул Помыкалов, демонстрируя отсутствие двух верхних передних резцов.

Когда его закрывали, зубы наличествовали в комплекте.

Было важно, как поведут себя остальные арестанты. Если навалятся всей хеврой, в суматохе запросто могут ткнуть под ребра заточенной железкой.

– Узналбля? – поинтересовался Помыкалов.

– Узнал, – без паузы ответил Рязанцев, стараясь, чтобы голос не выдал напряжения. – Ты Димка Помыкалов. Шёл по делу один, потом ввалил подельников. Теперь – в группе.

– Тычоблянах?! – Помыкалов мгновенно побагровел, как насосавшийся крови клоп, оглянулся на Белика. – Братан, мусоряга гонит!

Теперь, если Димка канал за честного, он должен был вбить паскудные обвинения обидчику в глотку. Но Помыкалов зыркал глазами на кулаки опера, костяшки которых покрывали ороговевшие бляхи, и не решался ринуться на противника.

Готовый к активным действиям Андрейка стоял в боевой стойке в расслабленном состоянии, позволявшим избежать преждевременного утомления мышц.

– Не торчи у решки[86], пленный, загораживаешь! – тут его между лопатками сильно ткнули резиновой палкой.

Не ожидавший толчка Рязанцев сделал два быстрых шага вперед. Помыкалов вжал голову в плечи, суетливо вскинул руки, закрывая лицо, и завопил. Белик через плечо кента попытался прямым достать Андрейку, однако тот легко ушёл в сторону и сгрудил гопников к зарешеченному окну. Помыкалов продолжал орать.

– Кончай кипеж! – рявкнул из коридора караульный.

Одновременно раздалось сдавленное шипение. Купе наполнилось слезоточивым газом. В глазах у Андрейки защипало, хлынули слезы. Арестанты разом засморкались, зачихали, закашляли надсадно, зашебутились. Рязанцев рванул вверх полы джинсовой куртки, накинул её на голову и присел на пол в надежде, что аэрозольное облако уйдёт наверх.

Отбежавшие от купе к открытому окну вэвэшники ржали:

– Раскумарьтесь на халявку!

Все полтора часа, пока состав без остановок шёл до областного центра, в купе отплевывались и матерились.

Когда арестанты, покинув вагонзак, под дулами автоматов сидели на корточках в конце платформы, Помыкалов заорал, перекрикивая хриплый лай овчарок:

– Я с тобой, красный, попозжа попизжу!

Сумбурные воспоминания ненадолго отвлекли Андрейку от тягостных размышлений. За ночь он не сомкнул глаз, в голове неотвязно крутилась мысль – с наступлением утра что-то должно произойти. Срок его содержания под стражей истёк в полночь, срок не продлили и продлить не могут, потому как дело закрыто. Но почему же тогда его не передают в суд?

В коридоре изолятора громко заиграла музыка, знаменуя долгожданный подъём. По репертуару можно было определить, какая смена дежурит, у каждой имелись собственные предпочтения.

То, что с шести утра из динамика полился пронзительный голос Ирины Шведовой, говорило о том, что дежурил Сева Казаков. Рязанцев счел это добрым знаком. Он знал, что через минуту постовой побредёт по коридору, стукая ключами в металлические «кормушки» дверей и протяжно выкрикивая: «Подъём!».

Андрейка сбросил ноги с помоста нар, нащупал тапочки, шагнул к двери. Тяжелую поступь подкованных берцев по бетонному полу он различил сквозь страдающее крещендо певицы:

Когда постовой поравнялся с дверью их камеры, Рязанцев громко выкрикнул:

– Старшой, позови дежурного!

Вскоре снаружи заскрежетал металлом ключ, сделавший два оборота против часовой стрелки. Форточка «кормушки» распахнулась, в хату через квадратное отверстие потек воздух. Не свежий, откуда ему, свежему, в подвале взяться, но не такой спертый, как в каменной клетке камеры.

– Привет. Чего звал? – старший прапорщик Казаков, худощавый, черноусый, с четырьмя наградными колодочками над клапаном нагрудного кармана кителя был, как всегда, хмур.

– Всеволод, у меня срок содержания вышел. Доложи, пожалуйста, начальству и еще пусть адвокату моему позвонят. Догадину Владимиру Николаевичу. А то непонятки какие-то, – припав к открытой «кормушке», Андрейка говорил торопливо, словно боялся, что прапорщик его перебьет.

– Хорошо, передам по смене, – Казаков сдержано кивнул. – Я сам не люблю бардак. Оставить тебе, Андрюш, «кормушку» открытой?

– Конечно. Спасибо, Всеволод.

Рязанцев отошел от двери и присел на отделанный металлическим уголком край деревянного помоста, служившего местом их обитания. По распорядку пересменка происходит в семь. Начальник ИВС заглянет в изолятор в восемь. Заглянет всего на пару минут, чтобы узнать, все ли спокойно в его владениях. Новый дежурный доложит ему, что один из арестованных беспокоится относительно законности своего нахождения под арестом. Начальник ИВС Аббасов – заскорузлый служака, ему лишние проблемы не нужны. По уму, он обязан сам освободить арестованного, срок содержания под стражей которого истек, но он этого делать не будет. Двадцать лет Аббасов служит в милиции, из них девять – начальником ИВС. Горячку пороть не в его натуре, он мудрый азербон. На общей сходке, которую начальник УВД проводит, он ничего не скажет, не тот уровень. Но вот когда начальник МОБ оставит в зале только своих подчиненных, непременно поставит его в известность о нарисовавшейся проблеме. Начальник МОБ примет к сведению и озадачит того же Аббасова выяснить в прокуратуре: в чем загвоздка. Аббасов спустится с третьего этажа в свой кабинетик и позвонит в канцелярию прокуратуры.

Какая-то определенность образуется не раньше десяти, половины одиннадцатого.

«За четыре часа с ума можно спятить! Или начать ломиться?! Какого хера они меня незаконно держат в камере?!»

Андрейка заметался по крохотному пятачку от нар до двери. Два шага туда, столько же обратно.

Заворочался Проскурин, с кряхтеньем сел, потянулся.

– Ты чего, Андрон, со сранья скачешь, как слон? Орешь! Ночью спать не давал, вертелся веретеном!

– Гош, они мне могут срок продлить, когда дело закрыто? – Рязанцев впился глазами в помятое лицо бывшего следователя.

– Они все-о мо-огут, – широко зевая, ответил тот. – Сгоняют в областную прокуратуру, там продлят еще на месяц или на два-а.

– Но дело-то мое закрыто?

– Блин, вот заладил. Закры-ыто! Закрывают магазин на обед! А с тобой произвели важное процессуальное действие – ознакомление обвиняемого с материалами дела. Они – хозяева, как хотят, так и сдают.

– И как это? Так просто – съездили к областному прокурору и тот, не вникая, продлит мне стражу?

– Как преподнесут ему, так и он сделает. Вообще-то, в областную ездить стрёмно. За продления дерут в хвост и в гриву. Опять же полагается за десять суток до истечения срока с продлением приезжать. Ну я это тебе со своей ментовской колокольни говорю, а как у них, у прокурорских – не знаю, в прокуратуре не работал… Знаю только, что ворон ворону в глаз не клюнет… Ну чего, надо вставать, что ли?

Проскурин слез с нар, нашел свои резиновые сланцы и двинул к унитазу.

Пока его сильная струя журчала в сливном отверстии, Андрейка переваривал услышанное.

«В прокуратуре области за десять дней полагается срок продлевать. Его не продлили! Не может быть, чтобы рядовой следак, пусть и прокурорский, мог в любое время к начальству завалиться. Николаич, помнится, рассказывал, что областников всегда остерегался, старался им реже на глаза показываться. Не-ет, не поедет Винниченко срок продлевать, он и так, по ходу, не на лучшем счету. Жалился, что ничего не успевает. Нынче всё решится!»

За завтраком Рязанцеву кусок хлеба в рот не полез.

Третий сокамерник, Яшка, с удовольствием срубал Андрейкину пайку. Этого Яшку в своей хате Рязанцев и Проскурин обнаружили вчера, когда с тюрьмы спецэтапом приехали. Он сидел со второго января за грабеж. Пьянствовал с дружбанами в баре «Лель», второй день нового тысячелетия отмечал, пьяный был в хлам. Вышел за угол отлить, – в респектабельном «Леле» туалета не имелось. В подворотне разодрался с посетителем того же заведения. Мужик убежал с разбитым таблом, оставив слетевшую во время потасовки норковую шапку. Яшка, чтобы добро не пропадало, головной убор подобрал, сходил в знаменитый дом «семь-восемь» на улице Абельмана, загнал там трофей за три сотни самогонщице, после чего вернулся в «Лель» дальше отдыхать. И тут избитый мужик привел в бар ментов.