– На такой вот малю-усенькой липочке висите, Маштаков, а всё клоунничаете. Вам ведь не двадцать семь лет, как Каленову. Повзрослеть пора, Михаил Николаевич.
Полковник при помощи большого и указательного пальцев наглядно продемонстрировал всем мизерность ниточки, на которой болтался опер.
Миха стоял, как истукан. Его впалые щеки, рассеченные расходящимися от крыльев носа складками, застыли, только у левого глаза чуть заметно подрагивала голубоватая жилка.
– Садитесь оба, – махнул рукой Коростылёв.
Своим экстерьером полковник являл образец российского милиционера. Грудь его новенького отутюженного кителя украшали памятные ведомственные знаки и колодочки медалей за выслугу лет. Твердый воротник парадной рубашки был кипенно бел, узел форменного галстука – безукоризненно выпукл. Здоровый цвет кожи свидетельствовал об отсутствии у Коростылёва вредных привычек. Он занимался оздоровительной физкультурой, трижды в неделю посещал бассейн, в выходные с сыном-подростком бегал на лыжах в пойме. Естественно, не курил. Полковник имел качественное дневное образование, превосходно знал действующее законодательство, многочисленные приказы министра и свои служебные обязанности. Был умен и ироничен, увлекался творчеством Окуджавы и Дольского. Имел железобетонный семейный тыл. Выпивал исключительно по праздникам, строго соблюдая при этом технику безопасности.
«Вот на кого мне надо равняться, – думал Маштаков, разглядывая высоколобое мужественное лицо Коростылёва. – Человек живет в гармонии с собой, окружающими и природой».
Только вот за двадцать лет безупречной службы Отечеству Коростылёв не раскрыл ни одного преступления. Преступники стороной обходили отдел кадров УВД по городу Острог.
«Наговариваю на человека, – поправил себя Миха. – Он же не родился кадровиком, он в дознании в начале восьмидесятых года полтора, что ли, прокорпел. Там он поднимал преступления века. Кражи белья с веревок, соседские драки в коммуналках, неуплату алиментов».
Наконец затянувшийся на полчаса инструктаж закончился.
Зам по личному составу, как и следовало ожидать, не забыл про смутьяна.
– Маштаков, – окликнул он устремившегося к выходу оперативника, – в девятнадцать часов зайдите ко мне с тетрадью индивидуальной подготовки.
Миха в ответ пробурчал невнятно. Запас сил, отведённый на щелканье каблуками, иссяк. Полковник вовремя напомнил ему, что он уже не мальчишка.
Тридцать пять – не за горами!
Вернувшись в свой кабинет, он первым делом закурил. Сыроватая «балканка» тянулась с усилием и отчаянно горчила. Наезду Коростылёва он не придал значения, новогоднее дежурство всегда выдавалось урожайным по части всевозможных происшествий, вряд ли у опера выдастся свободное время, чтобы предъявлять замполиту конспекты. Маштаков продолжал переваривать новость дня: убийство Калинина и Зябликова на Васнецова. Из зачитанной на приеме-сдаче дежурства сводки следовало, что парней уделали из огнестрельного оружия, причем из автоматического, калибра 5,45. Миха прикидывал, кто в городе выиграл от мокрухи, кто мог провернуть такое рискованное предприятие, при помощи каких сил и средств.
Убийства и тем более организованная преступность были не его линиями, но он знал, что в стороне от работы по преступлению не останется. Не в привычках Маштакова было бегать сугубо по своей дорожке, с шорами на глазах. Он уже прикидывал, с кем из блатных стоит встретиться в надежде на доверительный разговор. У каждого только одна голова на плечах, запаски Создатель не предусмотрел. А посему братва тоже не жаждет кровопролития. Гангстерская война одним боем не закончится, непременно прогремят новые, будут ещё жертвы.
Миха не противился тому, что Борзов подсуропил ему с новогодним дежурством. Де юре дисциплинарные взыскания были сняты с него ещё на День розыска. В зачёт пошли раскрытые убийства плечевой проститутки в Соломино и мальчика в коттеджах. С тех пор Маштаков не успел прожечь кафтана, но из числа сотрудников, входящих в группу риска, его никто исключать не собирался, он был причислен к ней навечно.
Последний срыв, накрывший Миху в середине октября, прошёл практически незаметно для службы. После крутого двухдневного загула он умудрился вовремя выйти на работу в понедельник, правда, в полуразобранном виде. Реабилитировался трое суток, в течение которых отсиживался в кабинете, через силу писал бумажки, в обеденный перерыв запирался изнутри на ключ и растягивался на составленных в рядок стульях. В итоге к четвергу ожил. Начальство сделало вид, что не заметило его болезненного состояния.
Куда хуже обстояли дела семейные.
Татьяна, уезжавшая на выходные к матери, вернулась в воскресенье вечером суровая. С порога узрела плоды поведения непутевого супруга в её отсутствие. Скомканные куртка и брюки валялись посредине прихожей, на истоптанном линолеуме. Из ванной истошно орал помещенный туда до установления данных о личности оголодавший кот. Миха сидел на кухне, в одетом наизнанку полосатом свитере и в семейных трусах, с всклокоченными волосами, небритый и опухший, словно утопленник. Стол был завален рыбьей чешуей, склизкими фиолетовыми потрохами, головами и хвостами. Среди этих воняющих останков возвышалась окаменелая, обгрызенная сбоку буханка черного хлеба. Перед Маштаковым стоял захватанный жирными руками стакан, наполовину заполненный пивом, с размазанной по стенкам белесой пеной. Неподдающееся подсчёту количество пустых бутылок из-под «Ярпива», «Балтики № 3» и «Премьера» было составлено в каре в углу. Ещё несколько, как сбитые городки, валялось у холодильника. Взгляд Михин блуждал, улыбка его была идиотской.
С подоконника маленькая магнитола Sony корейской сборки, врубленная на полную мощь, величаво гремела великим поэтом Есениным, пытавшимся в исполнении Александра Новикова постичь загадку русской души.
– Снова пьют здесь, дерутся и плачутПод гармоники жёлтую грусть!Рядом с магнитофончиком валялось несколько аудиокассет с вытащенной наружу жеваной блестящей пленкой.
Старшая дочь Даша, раздув ноздри, смотрела на отца испепеляюще. Магнитофон был подарен ей на день рождения. Младшая Маришка испуганно хлопала глазищами, в пять лет она не всё понимала.
Татьяна, не разуваясь, чеканя шаг каблуками, прошла в кухню, выдернула вилку из розетки. Затем взяла стоявшую напротив мужа пустую чашку и пристукнула ее дном по загаженной столешнице.
– Это что такое?! – Ее указующий перст был направлен на яркую сиреневую полоску, повторявшую изгиб верхнего края чашки.
– Сервиз генеральши Поповой, – захохотал Миха, шутка показалась ему удачной.
– А это?! – Татьяна встряхнула закопчённую жестянку из-под консервированной ветчины, с перестроечных времён служившую мужу пепельницей.
В густом замесе окурков виднелось немало с фильтрами, густо испачканными в помаде.
– Кого ты снова приводил, сволочь?! – Татьянин голос зазвенел от праведного гнева.
Она в очередной раз пренебрегла основополагающим принципом, согласно которому нельзя учинять разбирательства с пьяным и тем более ругать его.
Маштаков зарычал в ответ, забыв о присутствии детей:
– Нечего уезжать каждые две недели! Как будто дома у неё нет! Лягушка-путешественница!
Вспыхнула ссора. Татьяна закричала на высокой ноте, метнула Михе в голову чашку, отмеченную помадой, коротким бабьим умом не понимая, что уничтожает основной вещдок по делу. Маштаков непроизвольно мотнулся, метательный снаряд пронесся мимо, врезался в стенку. Брызнул звон осколков на счастье.
– Ты чё делаешь, коза? – Миха, опираясь на стол, поднимался, полагая, что выглядит грозно, а на самом деле – омерзительно и жалко.
Грохнулась об пол уроненная им табуретка.
Навзрыд зарыдала Маришка. Маштаков зажал уши, уцепил за горлышко последнюю непочатую бутылку пива и, шатаясь, двинулся из кухни. По дороге он поймал плечом дверной косяк. Добравшись до маленькой комнаты, рухнул наискось на разложенный диван.
Две недели Татьяна хранила абсолютное молчание. Михина одёжка не стиралась и не гладилась. Правда, еду из холодильника и со сковородки он брал. Снять его с продуктового довольствия жена не решилась. Сколько ни сколько, а деньги Маштаков на ведение совместного хозяйства давал всегда. Дашка с отцом разговаривала исключительно односложно. «Да. Нет. Привет. Все нормально». В голосе её открыто читался вызов. Маришка с Михой общалась, он по утрам отводил ее в садик. Чувствуя свою вину перед девчонкой, Маштаков не мог смотреть в её ясные глазёнки, смаргивал, отворачивался.
В начале ноября, проверяя содержимое почтового ящика, он обнаружил там адресованный ему конверт. В месте, где указывается адрес отправителя, стоял бледный, не полностью пропечатавшийся фиолетовый оттиск. Миха поднес конверт поближе к глазам и разобрал: «Острожский городской суд». Поспешно разорвав конверт, вытащил сложенный втрое стандартный лист, развернул. Текст был отпечатан на матричном принтере, по левому краю снизу доверху шла черная полоса. «Исковое заявление… о расторжении брака… С ответчиком я состою в зарегистрированном браке с… От брака мы имеем двоих несовершеннолетних детей… Совместная жизнь… не сложилась, в связи с… злоупотреблением со стороны мужа спиртными напитками и его неспособностью содержать семью материально… Дальнейшая совместная жизнь и сохранение семьи невозможны… В соответствии со ст. 33, 67 КоБС РФ… прошу расторгнуть брак между мной и ответчиком Маштаковым М. Н., зарегистрированный 15.02.1986 г. в Загсе г. Иваново… вынести решение о начислении с ответчика алиментов на содержание дочерей…»
Миха на ослабевших ногах медленно спустился по лестнице, вышел на улицу и побрел за угол дома. Чего-то подобного он интуитивно ожидал. Уповал, однако, что на развод Татьяна не решится. Куда она с двумя детьми со своей училкиной зарплатой и алиментами с нищего оперского жалованья? Маштаков не имел никакого плана действий и по своему обыкновению решил поддаться течению, куда оно вынесет. Подкатившее желание протащить рюмочку он, тем не менее, категорически отверг. Нарезал два круга вокруг квартала, прикуривая одну сигарету от другой, докуренной до фильтра. Скомкал и отправил в урну полученную корреспонденцию. Дома не подал вида, что произошло нерядовое событие, хотя и ловил на себе пытливые взгляды жены. Судя по отсутствию на конверте почтовых штемпелей, его принес не почтальон в толстой сумке на ремне, а сама Татьяна.
Без аппетита поужинав и вымыв за собой посуду, Миха уединился в маленькой комнате, ставшей для него штрафным изолятором. Он не мог объяснить почему, но заговорить первым с Татьяной у него не получалось. Что-то в голове у Михи было устроено не так, как у остальных, нормальных людей.
Дня через три ему на работу по телефону позвонил федеральный судья Стас Глазов.
– Здорово, Мишк! – энергичный беззаботный голос и манера обращения выдавали в Глазове человека, ведущего праведный образ жизни.
Со Стасом Маштаков учился в университете в одной группе, потом около года они бок о бок отработали в прокуратуре. Приятелями не стали, но знакомы были неформально.
– Слушаю, – обреченно ответил Миха, догадываясь, о чем пойдет речь.
– Миш, ко мне заявление поступило от твоей супружницы. Ты же на моем участке живешь. Ну ты в курсе?
– В курсе чего? – Маштаков решил включить конкретного дурака.
– Не знаешь ничего? Да-а?! – Глазов изумлялся очень искренне, он был простоват.
Миха зажмурился, ему хотелось садануть трубкой об стену. Хорошо еще, что он находился в кабинете один, Титов пошел с «отказным» по начальству, собирать визы.
– Может, Танюха припугнуть тебя просто решила? – Глазов помнил вторую половину Маштакова студенткой филфака, хохотушкой и «кэвээнщицей».
– Хрен знает, Стас, что у этих баб на уме, – Миха наконец собрался с духом. – Давай не по телефону. Давай я заскочу к тебе завтра с утра. Во сколько удобно? В девять ты не в судебном будешь?
– Сейчас посмотрю… – Было слышно, как Глазов зашелестел листами ежедневника. – В половине десятого у меня – лишение родительских прав. Забегай пораньше. Удачи!
Маштаков, услышав в трубке короткие гудки, громко выругался. Он знал, что найдет сто причин, одна другой важнее, чтобы не ходить наутро в суд.
Следующие несколько дней он внаглую динамил Глазова, пока тот перед самым днем милиции не пригрозил, что кровно обидится на Миху, который подставляет его со сроками по прошедшему через канцелярию заявлению. Пришлось всё же тащиться на Чапаева, в городской суд. Получив под роспись у секретаря копию искового, Маштаков толкнулся в дверь кабинета Глазова. Тот был занят, и Миха с облегчением заклятого двоечника, приобретшего отсрочку до конца каникул, свалил восвояси.
Вскоре судья вызвал стороны на беседу. Татьяна неожиданно явилась на пару с адвокатом, как будто ей деньги некуда девать. Адвокат Боровая Ираида Ароновна, экстравагантно одетая, ярко наштукатуренная дама хорошо за пятьдесят, непрестанно улыбалась, отчего у нее над верхней губой шевелились мушкетерские усики. Разглядывая насупленное лицо Маштакова, она вещала, что интеллигентные люди должны уметь улаживать семейные конфликты интеллигентно.
Боровая была в принципе безвредным адвокатом, не подличала следствию, мало чего знала, но любила на публике распускать перья и трещать ими. Когда Маштаков работал в прокуратуре, он пару раз больно куснул ее в процессе, показав клиенту Ираидину дурь. С тех пор Боровая стала относиться к молодому заместителю прокурора с опаскою. Её треволнения закончились пять лет назад, когда после одного весьма неприятного события Миху попросили покинуть ряды работников прокуратуры по собственному желанию, чтобы не портить ему трудовую.
С тех пор утекло слишком много разной воды.
– Ответчик, что вы можете пояснить по существу поступившего заявления? – В строгом костюме, темно-синем галстуке, очках в массивной оправе, говорящий казенными фразами Стас Глазов выглядел другим человеком.
Непривычный процессуальный статус вызвал у Михи скованность, у него запылали уши.
– Я… кхм… – От волнения еще и в горле запершило. – Я, это самое, не хочу разводиться. Я намерен сохранить семью.
– Истица, вы настаиваете на своем заявлении? – Глазов обратился к Татьяне.
Та сидела с прямой спиной и профессионально строгим выражением лица. Губы ее были поджаты, волосы собраны на затылке в пучок. Михе бросилось в глаза, как она осунулась и подурнела за последнее время.
– Настаиваю, – ответила односложно.
– Ситуация, к сожалению, уважаемый суд, зашла слишком далеко, – Боровая состроила гуттаперчевую гримасу, означавшую, вероятно, высшую степень озабоченности. – Мы не будем занимать время многоуважаемого суда перечислением примеров негативного поведения ответчика в быту. Моя доверительница, Татьяна Валерьевна – педагог с большим стажем, человек в высшей степени порядочный. Но и она исчерпала весь свой потенциал для сохранения института брака…
– Таня, – хрипло выдавил Маштаков, – мы чего, сами не сможем поговорить, без этой…
У него едва не вырвалось: «балалайки».
– Ты со мной не разговариваешь, – метнула глазами молнию Татьяна.
– Суд дает сторонам месяц для примирения, – объявил Глазов и тут же, сменив тон, продолжил по-приятельски: – Ребят, ну чего вы, в самом деле, а? Столько лет вместе прожили. Девчонки у вас такие хорошие…
Миха выскочил на крыльцо суда, бросил в рот сигарету, сжал подрагивавшими губами фильтр, прикурил у истомившегося от исполнения непосильных служебных обязанностей пристава. Не успел он сделать и пары затяжек, как из здания вышла Татьяна, на ходу застегивая пальто. Маштаков размашисто отбросил в сторону, на газон дымившуюся сигарету и шагнул навстречу жене. Следовавшая за Татьяной адвокат Боровая удивительно ловким маневром, невзирая на годы, обогнала свою доверительницу и оказалась между ней и уже открывшим рот для первой фразы Михой.
– Татьяна Валерьевна, – Боровая пытливо заглянула в лицо клиентке, – мы сейчас идем ко мне в консультацию. Не забыли?
– Она вас догонит, Ираида Ароновна, – из последних сил сдерживая себя, произнес Маштаков.
Боровая осторожными шажками спустилась вниз по ступеням лестнице, обметанным первой наледью.
– Хочет еще с тебя денег снять, – большим пальцем ткнул в сторону адвокатессы Миха. – Зачем ты ее наняла? Что ли мы сами не можем разобраться?
Татьяна молчала, на щеках ее пятнами рдел румянец.
– Прости меня, пожалуйста, – Миха виновато склонил голову, – я больше так не буду.
Татьяна коротко, неестественно хохотнула:
– Ты как маленький ребенок, Маштаков. Супом облился, и прощенья у мамки просишь.
– Татьяна Валерьевна! – с укоризною напомнила о своём присутствии Боровая.
– Я пойду, неудобно… – Татьяна дотронулась до руки мужа.
Прикосновение оказалось неожиданным. Миха вздрогнул, будто от щелчка статического электричества.
Вечером на кухне, за закрытой дверью, состоялся принципиальный разговор. Маштаков, понуждая себя глядеть в лицо жены, произносил неуклюжие слова прощения. Впервые он признался вслух, что не в состоянии в одиночку справиться со своим недугом. Что когда он берется за стакан, он перестает принадлежать себе. Просил помочь ему, едва слышно говорил, что больше он никому не нужен.
В итоге Татьяна согласилась, сказав: «Давай попробуем».
Помолчала и добавила веско:
– В последний раз.
Ставить точку в каждом разговоре с супругом было для неё принципом. Обычно не выносивший подобных проявлений эмансипации Миха в этот раз покорно смолчал.
На домашнем фронте установилось затишье, достаточно, впрочем, напряженное. Маштаков продолжал по утрам гладить себе рубашки и брюки. По вечерам долго задерживался на работе. Спали они с женой порознь. По большому счету он пребывал в положении квартиранта. На ум Михе не раз приходило: «Почему у других людей дома – тыл, а у меня – передовая?» Поэтому он не стал спорить против новогоднего дежурства. Не придется играть в самый домашний праздник и меньше риска споткнуться. Он зарекся даже от фужера шампанского под бой курантов на Спасской башне.
Размышления про дела домашние увели в сторону от мыслей про двойное убийство.
Привстав на носках, Маштаков поддел ногтями перекосившуюся форточку и потянул её на себя. В тесное прокуренное помещенье вместе с порывом морозного свежего воздуха ворвался нарастающий вой троллейбуса, разогнавшегося на отрезке между двумя светофорами.
Михин взгляд переместился на стену над рабочим местом старшего группы по тяжким – майора Титова, более известного, как Тит Рыжий Ус. Простенок украшал коллаж, труд многих лет напарника. Один из исполненных на лазерном принтере плакатиков гласил: «Кто к нам на работу придёт, тот от неё и сдохнет!». Другой слоган, прикреплённый пониже, констатировал: «Дай дураку хрен стеклянный, он и его разобьёт, и руки порежет!». Еще была один, призывающий к трудовым подвигам: «Лучше брюхо от пива, чем горб – от работы!». Мудрые изречения перемежались фотографиями живых и мертвых бандитов, а также их боевых подруг. В честь наступающего праздника Тит кнопкой пришпандорил сбоку прикольную цветную открытку. Бородатый, стриженый под ноль Дед Мороз с красной пройдошистой физиономией настежь распахнул полы короткой, похожей на бушлат шубейки. Под шубейкой обнажилось голое тело. На плечах Деда Мороза красовались татуированные воровские звезды, на груди синела надпись: «С Новым годом!».
«Авторитетный дедок», – улыбнулся Маштаков.
Левее новогодней открытки на пожелтевшей чёрно-белой фотке с неровно отломанным углом стояли в обнимку Петруха Калинин и Рома Зябликов. Молодые, дерзкие, в китайских спортивных костюмах «Адидас» с двойными лампасами. Имеющий склонность к систематизации в работе Титов снабдил снимок подписью: «1988 год. Братки Зябликов и Калинин. Сидят».
Миха взял синий фломастер, зачеркнул последнее слово и написал сверху печатными буквами: «Лежат». Написал и тут же пожалел. Лёха, ревностно относившийся к своему наскальному творчеству, непременно будет ругаться.
9
31 декабря 1999 года. Пятница.
09.00 час. – 10.00 час.
На подоконнике заверещал бордовый телефон внутренней связи. Маштаков добрался до него, поднял трубку. Заступивший с утра дежурный Медведев сообщил, что пятнадцать минут назад он заштамповал заявку как раз по профилю группы по тяжким преступлениям.
– На Абельмана Дед Мороз напал на женщину, хотел в рот дать, насилу она отбилась.
– Владимир Николаевич, кончай хлестаться. Зачем Деду на наших баб нападать? У него Снегурочка есть.
– Не знаю, может, разнообразия захотелось. – Медведев отличался рассудительностью, непросто было понять, когда он шутит. – Короче, заявительницу я в дознание определил, чтоб опросили. Сходи, вникни в курс дела и выдвигайся на Абельмана. Посмотри там, за что можно зацепиться.
Миха захватил записную книжку, распихал по нагрудным карманам ручку, сигареты, зажигалку, захлопнул дверь и двинул на третий этаж, в отделение дознания.
В направлении кабинета начальника уголовного розыска вразвалку шагал замначальника ИВС по режиму и оперативной работе Капустин. Его крупногабаритная фигура заслоняла свет от единственного окна в конце коридора. Капустин нёс объемистый пакет. Он вывернул с лестничной площадки и Маштакова не заметил.
Ступая на носки, Миха неслышно догнал его, нагнулся и с обеих сторон шлепнул ладонями по пакету. Блямкнуло стекло.
– Что это у вас, товарищ майор? – густым басом спросил Маштаков.
Капустин повернулся на голос как волк, всем корпусом. Увидев Миху, осклабился. Под дремучими запорожскими усами завиднелись темноватые зубы.
– Прикалываешься, Николаич?
– Никак нет, – Маштаков пытался оставаться серьезным, – мне Коростылёв поставил задачу отлавливать пассажиров с такими вот бандеролями и вести к нему на цугундер.
– Га-а, – еще шире ощерился Капустин. – На хрена?!
– Во-первых, мне за набой – половина добычи, во-вторых, – Миха не удержался, заржал. – Во-вторых, чих-пых… Благодарность в приказ…
– Я к Сан Санычу пробираюсь, – понизив голос, открыл секрет Полишинеля Капустин. – Минута будет, подгребай к нам.
– Счастливые люди, – Маштаков легко изобразил сожаление. – Я на сутках.
– Ну и чё? – удивился майор. – Не до зеленых же помидоров? Сто граммов-то можно. Первый раз, что ли?
– Не, Серег, времена нынче не те и здоровье не прежнее. С наступающим тебя годом Дракона, – Миха протянул Капустину руку.
Тот не преминул сжать ее со всей дури. Последние годы майор тягал железо в спортзале, пятерня его, отшлифованная грифом штанги, приобрела каменную крепость.
В кабинет отделения дознания Маштаков вошел, морщась и потряхивая правой кистью. Дознаватель Олеся Семёркина, аккуратненькая двадцатилетняя девчоночка за столом у окна округлым почерком хорошистки бойко заполняла бланк объяснения.
Наискось от нее, около стены сидела женщина лет сорока. Судя по скромной одежде, невысокого достатка.
– На какой стадии находитесь? – поинтересовался Маштаков у Семёркиной.
Девушка на секунду оторвалась от листа.
– Подошли к тому, как он на нее напал.
Миха отметил, что заявление от пострадавшей уже было отобрано по всей форме, с предупреждением по статье за заведомо ложный донос.
«Никто их не учит молодёжь думать на перспективу! Натаскивают их только строчить, как из швейной машинки. Все уже написано, топором теперь не вырубишь. “Прошу привлечь к уголовной ответственности неизвестного мне мужчину, который 31 декабря 1999 года напал на меня, угрожал убийством и пытался изнасиловать…” Пацанка ни на секунду не задумалась, что отбирает заяву по преступлению прокурорской подследственности. Кстати, дежурная часть уведомила прокуратуру или нет? Будет от них следак?».
– Разрешите, я несколько вопросов задам? – Маштаков поставил стул напротив заявительницы.
Он сел так, чтобы женщине было удобно к нему обращаться, не выворачивать голову, не выглядывать из-за настольной лампы.
– Нина Анатольевна… – Имя-отчество он прочёл в заявлении. – Меня зовут Михаил Николаевич, я сотрудник уголовного розыска. Вы как себя чувствуете?
– Н-нормально… – Женщина была пятьдесят восьмого года рождения, всего сорок один год, но выглядела старше.
Неприметное рябоватое лицо, сухая кожа, заметные морщинки. Тусклые глаза, невнятно покрашенные, жидкие, секущиеся на концах волосы. Обветренные руки, привыкшие к физическому труду, аляпистый, – очевидно, в честь праздника, – маникюр на коротких ногтях.
– Вы его не знаете? – Это было для оперативника первоочередным.
– Нет.
– Раньше никогда не встречали? Может, случайно? На улице?
Заминка. Женщина наморщила переносицу.
– Не знаю. Лицо у него такое…
Она сделала неопределённое вращательное движение пальцами.
– А узнать сможете?
Снова возникла трудная пауза.
– Постараюсь.
Задав еще несколько точечных вопросов, Маштаков восстановил для себя картину происшедшего.