Идеалы христианской жизни

Глава II

Область веры. Ее сужение и расширение

В общежитии, когда говорят о вере и о религии, имеют обыкновенно в виду только одну ограниченную часть жизни.

Область веры подразумевают тогда, когда говорят о церковных таинствах, о храмах, иконах, мощах, богослужениях, говений, молебнах, панихидах. Но многие ли дают себе отчет в том, что вера должна проникать всю решительно жизнь человека – все его интересы, мысли, поступки, надежды, мечты и расчеты.

К религии истинно религиозного человека можно приложить слова, сказанные одним поэтом любимой и далекой женщине:

Вот когда первые христиане из язычества обращались ко Христу, они ведь не всегда уходили в пещеры, к аскетическим подвигам, в отшельничество. Не все из них также гибли на аренах. Многие оставались жить в миру, не прерывая своих прежних занятий. Сколько, например, известно великих святых, которые до своего крещения служили в войсках и, обратившись ко Христу, продолжали быть воинами, служа честно прежнему своему делу, и отказывались от повиновения только тогда, когда их принуждали отречься от Христа…

И Иоанн Креститель, когда к нему приходил креститься народ с исповеданием грехов своих, не отрывал народ от прежнего его быта, не приказывал бросать своих прежних занятий, но старался вносить новую струю благообразия, мира, доброты и добросовестности в эти занятия людей грубых и темных, но не лишенных светлых стремлений, что доказывалось уже самим их приходом к иорданскому пророку.

И наученный им воин помнил, что он не должен обижать беззащитных жителей, мытарь-сборщик податей помнил, что он не должен брать больше положенного… Новое что-то и лучшее входило в жизнь этих людей и незаметно ее преобразовывало.

Казалось бы, какое христианству дело до того, что я купец, и каково может быть воздействие христианства на меня в моем купеческом деле?

Воздействие может быть громадным: и воздействие как по приемам, которые внесет в дело моя христианская совесть, так и по целям, которые будет преследовать моя торговля.

Истинный христианин, например, никогда не позволит торговать себе таким товаром, который вредит людям, как бы этот товар ни был прибылен для купца.

В последние годы, например, многие получали крупные барыши от издания соблазнительных книг и таких же картинок. По развращенности своей люди жадно бросаются на такого рода издания, которые непременно склоняют их к соответствующим действиям. Попадая в руки юношества, порой еще чистого, эти проклятые книги и картинки возбуждают в них нечистые желания и бывают причиной их падений.

Так неужели же возможно, чтобы верующий человек решился на такое прибыльное и легкое, но предосудительное занятие?

Есть очень много занятий, которые ведут к верному и скорому обогащению, но о которых христианин даже страшится думать.

Будет ли, например, христианин, который по тому уже самому является народолюбцем, будет ли он, например, содержать кабак, зная, какое развращающее влияние имеет кабак на всю округу повсеместно, и особенно вследствие слабости русского характера, подрывая народный труд, семью, благосостояние населения, вызывая разорения, преступления? Кабатчик, можно сказать, пьет кровь народную, и этой крови христианин пить не будет.

Только полное недомыслие или, хуже того, постыднейшее из лицемерий – лицемерие перед самим собой и преступная неискренность перед Богом – только эти прискорбные явления могут объяснить то, что находятся люди, считающие себя верующими и разглагольствующие о высоких предметах и вместе с тем в своих имениях занимающиеся перегонкой хлеба в спирт, превращаемый в водку, в волнах которой тонет и гибнет сила великого русского племени.

Мне пришлось видеть обратное: как христианская совесть заставила владелицу одного крупного имения, женщину умную и направлявшую свою жизнь по Евангелию, заставила закрыть подобное заведение, давно существовавшее в имении.

В этом имении исстари работал пивной завод. За аренду его платилась хорошая сумма, представлявшая собой самый верный источник дохода. Как известно, пиво гораздо менее опасно для здоровья и для благосостояния населения, чем водка.

Но владелица имения вообще старалась об улучшении условий жизни окрестного крестьянства. В этих целях она завела церковное общество трезвости, устроила около церкви дом для чтения крестьянам с показыванием теневых картинок, украшала местные церкви, поддерживала школы…

И как женщина умная и искренняя, она поняла, что нахождение в ее имении завода идет вразрез с ее деятельностью для крестьянства. Она не стала успокаивать себя, как сделали бы другие, всякими натянутыми рассуждениями: что все равно, кто бы вино ни выделывал, нужное количество его будет пьяницами выпито, и если не у нее в имении, то у кого-нибудь другого выгонит это пиво этот самый арендатор завода, так что она, причиняя себе ущерб, не отнимает ни от чьих уст ни одной кружки этого довольно невинного напитка.

Она скорее решила пойти на убытки, чем заглушать тихий голос совести, советовавший ей прикончить это дело. И она прикончила.

Далее, христианин никогда не позволит себе вносить в свою торговлю те сомнительные приемы, на которых у некоторых торговцев вертится весь расчет: надуть в известной местности товаром дурного качества, но «показанным лицом», наибольшее количество народу и затем перекочевать в другое место для той же плутни.

Будет ли христианин набирать товар или деньги в долг с затаенной, но ему самому заведомой целью: не заплатить и объявить себя несостоятельным должником, припрятав деньги и переведя имущество на жену?

А ведь многие богатели такими мнимыми банкротствами, причем бывали случаи, что человек намеренно банкротился два-три раза, присваивая или, вернее сказать, воруя доверенные ему деньги, причиняя расстройство делам доверившихся ему лиц, – быть может, пуская некоторых по миру.

И потом как ни в чем ни бывало эти люди гордо жертвовали часть награбленных ими денег на храмы, как будто эта цена народной крови и народного несчастья могла быть угодной Богу!

Может ли христианин заниматься ростовщичеством, наживаясь на несчастьях или пороках людей, выдавая им такие суммы, которые страшным ростом в несколько лет увеличиваются в несколько раз?

Таким образом, вот пример того, какую чистоту внесет христианство в главное занятие, которому посвятил себя человек.

Насколько можно во всякое занятие вносить струю христианства, мы поймем, если только вспомним обращение с нами хотя бы разных лиц, с которыми мы сталкиваемся по делам.

В железнодорожной кассе на наш вопрос нам отвечают нетерпеливо, грубо: тут у этих людей в отправлении их служебных обязанностей нет и тени христианского настроения.

Нас сочувственно выслушивают, дают все нужные указания, предлагают такие удобные поезда, о которых мы и не знали, – это человек христианского настроения.

А начальник в отношении своих подчиненных: если он ко всем равен, смотрит на усердие и знание людей, а не на заискивания перед собой, никогда не покривит душой и из-за личной выгоды не предаст казенного интереса, – это христианское поведение.

Насколько может далеко идти христианская заботливость о своих подчиненных, вот тому пример.

Один господин, управлявший казенным местом, представил к награде одного из мелких чиновников. Он его еле знал, но непосредственный его начальник свидетельствовал о его усердии.

Представление не было уважено. Тогда управляющий объявил, что или подчиненного наградят, или он уходит в отставку, так как не потерпит, чтобы достойного человека лишали награды. Управляющим дорожили, и потому дело уладилось.

Из всех приведенных примеров ясно, насколько широко применение веры к жизни, как во всяком деле своем человек всегда может отдать себе отчет, со Христом ли он в этом деле или нет.

И вот почему области жизни, освещаемые верой, гораздо шире, чем принято думать.

Напрасно полагают, что только храм и обряды религиозные составляют область жизни, освящаемую верой.

Все, что в быту человеческом достойно и чисто, – все то благословляется Богом.

Если я добрый православный и исполняю тщательно все церковные предписания, для меня этого еще мало.

Мне мало того, что я с Богом на молитве, с Богом в храме, что я с Богом в те минуты, когда надо мной совершаются таинства Церкви.

Я хочу, чтобы в моей жизни не оставалось ни одной минуты, когда бы я не чувствовал и не сознавал себя с Богом.

Для меня было бы обидой и горем, если бы меня стали уверять, что я только тогда с Богом, когда исполняю свои чисто религиозные обязанности, а все остальные часы моего существования принадлежу только миру.

Нет, я хочу знать, что Бог при мне и я в Нем, когда я занимаюсь главным жизненным делом своим.

Вот если я чернорабочий и занимаюсь, положим, мощением улицы, я в то самое время, как сижу у груды камней и разбиваю молотком камни, зажимая их между ногами, обутыми в лапти и обвернутыми под лаптями в толстые портянки, – в это самое время я служу Богу, совершаю дело богоугодное.

Во-первых, я исполняю заповедь, данную Богом Адаму при изгнании его из рая: «В поте лица твоего ты будешь есть хлеб» – и зарабатываю этот хлеб действительно в поте лица. Труд мой тяжел, а оплачивается скудно. Труд мой опасен. Я сижу на припеке солнца, глядя на светлые, раскаленные каменья, и при слабости головы меня может поразить солнечный удар. При раздроблении камней молотком осколок легко может попасть мне в глаз, причинив глазу по моему невежеству и неумению найтись в беде и скорее хорошенько промыть его значительную болезнь. Спина больно ноет у меня, когда я, разогнувшись после нескольких часов этой скучной, однообразной работы, поднимусь на ноги, и ноги еле держат меня.

Но я работаю и не ропщу. Я утешаю себя в работе мыслью, что Господу угодно было дать мне именно этот, а не какой-нибудь другой удел в жизни.

Я подкрепляю еще себя мыслью, что другие сидят голодные, вовсе не находя работы, которую мне послал Бог.

Наконец, если я семейный, то я, прокармливая своих детей трудом своим, из-за них не доедая, исполняю тем заповедь Божию: «Раститеся и множитеся, населяя землю».

И потому все время работы моей я буду считать провождением времени не менее религиозным, как если б я проводил это время в молитве.

Я молюсь Богу трудом моим.

Еще большее религиозное значение приобретает мой труд тогда, когда он не только кормит меня, но и заключает сам в себе высокую цель.

Если я учу юношество добру, вселяю в него ясность знаний и благородство понятий, то разве всякая минута моего труда не будет в то же время и служением Богу?

Или если я избрал себе трудное и высокое звание врача и, подвергая свою жизнь опасности заразы, помогаю больным, бесстрашно еду на борьбу с какой-нибудь эпидемией, где есть много вероятий заразиться мне самому и погибнуть, – разве тогда всяким дыханием своим во всякую минуту врачебной деятельности моей я не служу всеми силами моими Богу, воплощая на деле величайший из заветов Христовых: «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя».

Некоторые люди, строгие приверженцы буквы закона, могут сказать: всякое доброе дело религиозно только тогда, когда оно и творится на религиозной основе. Поэтому всякое хорошее дело религиозно, только когда он совершается во имя Христа.

Тут предстоит разобраться в очень важном вопросе: как можно с именем Христа на устах быть во всем врагом Христовым и как, стоя, по всей видимости, далеко от Христа, дышать Христовым духом, жить заветами Христовыми?

Представим себе двух людей, из которых один считает себя верующим и выказывает себя таким; другой же никогда ничего не говорит о вере, и его считают неверующим.

Но в чем у первого выражается его вера?

Он посещает богослужения, преимущественно в тех храмах, где можно видеть службу торжественную, благолепную, богато обставленную, послушать хороших певчих, голосистых дьяконов.

Вернувшись домой после такой службы, где он, в сущности, только услаждал свое зрение и слух, он весь преисполняется гордости, что он, мол, такой усердный от Бога человек. Точно так же, с тем же самодовольством, он исполняет религиозные обязанности: вяло пересказывает духовнику на исповеди какие-нибудь мелкие грешки, умалчивая о преступлениях своей гордости, жестокости, тщеславия, самолюбия и строгого осуждения людей; с холодным сердцем приступает к святой чаше и, опять-таки, кичится тем, что вот он такой замечательный христианин.

И в ожидании смертного часа своего он точно так же исполнит все положенное: примет соборование маслом и приобщится. И, может быть, над гробом его, в храме, будет сказано о нем похвальное слово: о том, какой это был примерный «сын Церкви» и какое назидание можно почерпнуть из его жизни.

А на деле это был никому не нужный и нравственно ничтожный человек. Он на своем веку не подошел близко ни к одной человеческой душе, никому не стал дорог, нужен, необходим. Он не только не страдал горем людей, но тщательно отворачивался там, где от него ждали участия, и резко отказывал тем, кто его о чем-либо просил.

Это был человек, который приближался к Богу только устами своими и устами чтил Его. Сердце его далеко отстояло от Бога и тщетно было почитание его.

Он не сделал главного, что Господь поставил признаком близости к Нему: он не творил волю Божию, не любил людей и не приносил себя в жертву им.

Когда перед ним люди утопали в море житейском и довольно было протянуть им руку, чтобы спасти их, он не двигал пальцем, и к скудным жертвам, которые он, скрепя сердце – более из тщеславия, чем из сердечного расположения, – делал для храмов, можно приложить слова: «Милости хочу, а не жертвы».

И на вопрос: «Да в чем он разнится от язычника, который прожил, исполняя внешние обязанности своей религии и никогда ничего не слышал об учении Христа?» можно ответить лишь: «Этот человек в жизни своей ничем не разнился от такого язычника. Благодать Христа ничем на нем не отразилась. На нем не видно было печати Христовой. Он только внешне принадлежал Христову стаду, совсем непричастный Его духу».

Теперь, как противоположность только что описанному человеку, возьмем человека, во всем ему противоположного.

Пусть это будет пылкий молодой человек, весь поглощенный внешним миром и еще сам не уяснивший себе своих религиозных верований.

Он слишком прямодушен, чтобы исполнять религиозные обряды, когда в душе его нет соответствующего религиозного чувства, а поэтому он не приступает к этим обрядам.

Но в нем кипят горячие благородные чувства, порывы к добру, возмущение всякой несправедливостью и всяким злом, которое он перед собой видит.

Для него увидеть кого-нибудь в горе – значит пожалеть этого человека, а пожалеть его – значит помочь. И он от скудных средств, которые еле дают ему существовать, готов оторвать «лишнее», самому не быть вполне сытым, чтобы поделиться с другим человеком, который совсем голоден. Даже не сознавая, как прекрасно его поведение; он, может быть, своим трудом содержит старую мать или учащихся братьев и сестер…

Наступает какое-нибудь общественное бедствие, которое задевает чувствительные струны его души, например сильная эпидемия, и он бросается на помощь, забывая себя. Весело напевая, далекий от мысли корчить из себя героя, он, точно делая самое простое, обыкновенное и незначительное дело, отправляется туда, где царствует ужас и смерть, где неутомимо косит свою жатву смерть, и в борьбе с нею погибает.

И вот теперь спросим себя: кто по духу ближе Христу, кто полнее исполнил Его завет: тот ли человек, у которого для человечества был в груди немой и холодный камень, которого никакие развертывающиеся перед ним беды человеческие, никакие громкие стоны не могли вывести из неподвижного равнодушия и который поставил себе в жизни одного идола – себя самого – и этому идолу служил, хотя часто имел на устах имя Христово и внешне казался в общении со Христом?.. Или человек, который не злоупотреблял именем Христовым и казался далеким от Христа, но на деле до крайних последствий и до лучезарного конца довел то, чему учил Христос?

Ведь корень познается по дереву. Корень жизни первого – чисто языческий, корень жизни второго – христианский; и первый дышал язычеством, второй – Христовым духом.

Ведь не тот мой, кто на словах распространяется о любви ко мне, а на деле действует во всем совершенно противоположно моей воле. Мой тот, кто настойчиво творит самые дорогие и близкие мне дела. И Христу близок не тот, кто пустосвятно твердит на людях – быть может, наедине и не упоминаемое им никогда имя: «Христос, Христос» и ничего не делает из заветов Христовых; а дорог тот, кто молча, не ожидая и не требуя себе за то небесной награды, как нечто простое и естественное, с горящим сердцем и веселым видом соблюдает величайшую заповедь любви…

Нельзя не задуматься над словами Христа о том, что спросится с нас в первую очередь на Страшном Суде.

Тогда Господь Христос скажет:

– Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царствие, уготованное вам от сложения мира. Ибо Я алкал, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, наг был, и вы одели Меня, болен и в темнице, и вы также посетили Меня.

И они спросят:

– Господи, когда мы видели Тебя алчущим – и накормили Тебя, жаждущим – и напоили Тебя, нагим – и одели Тебя, больным или в темнице – и послужили Тебе?

И скажет им:

– Так как вы сделали это для одного из братьев Моих меньших, то для Меня сделали.

Итак, из этого следует, что Христос принимает всякое добро, оказанное человеку другим человеком, так, будто то добро оказано непосредственно Ему Самому, причем даже не сказано тут, чтоб это добро должно быть сделано во имя Христово, – просто только сделано.

Равным образом отсутствие любви к ближнему, проявленное человеком в воздержании от деятельности помощи ближним, принимается Христом как преступное равнодушие к Нему Самому, как измена и отречение от Него Самого.

И выходит, что первый, с лицемерным образом своего благочестия, был изменником Христу. Второй, со своей кажущейся далекостью от Него, был Христов верный раб и работник.

«Дух дышет идеже хощет», часто бессознательно для самого человека, и чудом Божией мудрости и промышления человек, считающий себя неверующим, прославляет Бога делами, которые внушает ему Бог, и он покорно слушает внушения этого тайного гласа Божественного…

Мало размышляющие и грубые люди не понимают также, какое могучее орудие для прославления Себя людьми – и не только для душевного возвышения их, но и для привлечения их к Себе – Господь избрал в том искусстве, произведения которого являются часто громчайшими и славнейшими органами Божией славы, тем высочайшим и бессмертным языком, каким душа человеческая поет Богу свою заветную песню.

Кто стоял в той тихой обособленной комнате Дрезденской картинной галереи, где хранится величайшее произведение кисти Рафаэля – Сикстинская Мадонна, кто робко и с восторгом, как человек, без прав на то залетевший на небо, всматривался в это небесное явление, в это торжество материнства и девства на лице Пречистой, в это изумительное искусство, которое дало возможность Рафаэлю изобразить Богоматерь так, словно Она не стоит перед нами, а тихо-торжественно-величаво движется на облаках; кто созерцал на высоком челе Ее и сияние непорочности, и ту высокую ясность мысли, с которой Она несет миру Младенца Христа; кто трепетал перед этим величием взора Младенца, в котором чудным образом невинность и беспечная радость детства сочетались с творческим величием и вдумчивостью; кто видел этого святого Сикста и великомученицу в радости безмолвного созерцания и упоения той невыразимой святыней, которой они предстоят; кому сияли эти два херувима с мечтательностью во взорах, с проникающим их блаженством бесплотных духов, – тот понимает, как высоко может подбросить душу в надземные области истинное искусство.

Редко кто входит в эту одинокую обособленную комнату, где стоит эта великая картина, редко кто входит наскоро и недолго в ней остается.

Еще только приближаясь к этой заветной комнате, вы чувствуете необъяснимое волнение; вас уже охватило, встало перед вами все, что вы слышали и читали об этом удивительном полотне.

Сколько бы народу там ни было, голосов не слышно. Если изредка кто и перемолвится словом, то это слово произнесено шепотом, как во время богослужения в алтаре… И те, кто стоит, и те, кто сидит на единственной длинной скамье по стене, не сводят глаз с поднятой высоко от пола картины. Не смотрят, а созерцают…

Такое же молчание умиления было бы, верно, и в те мгновения, когда бы Пресвятая, спустившись с небес с Предвечным Младенцем, тихо пронеслась перед людьми на облаке над землей лучезарным видением…

Так что же, когда Рафаэль творил это вдохновенное произведение, в красках отражая святую мечту, жившую в его душе, – мечту о Деве и Младенце Христе, – не было ли тогда его дело одним из высших дел, доступных человеку, не служил ли он тогда Богу, извлекая из души своей и оставляя навеки людям такую святыню и красоту, перед которой люди переживают нечто высшее, чем молитву, которая дает им видение живого неба.

А трогательный Мурильо с его картинами Приснодевы, в облаке ангельского ополчения возносимой к тому Небесному Царству, где Она будет Царицей, со Младенцем Христом, то пьющим воду из черепка, который подносит к Его устам маленький Иоанн, то стоящим рядом с барашком-агнцем; Мурильо, весь какой-то небесный, с безбрежной детской верой, точно руками осязавший вечность с надземными областями.

А наш Васнецов!

Если человек, способный к религиозному восприятию, входит впервые в Киевский Князь-Владимирский собор, на стенах которого собраны произведения Васнецова во всем расцвете его гения, его охватывает необычайное чувство близости и действительности того, что изображено на этих стенах, этих потолках и столбах.

Вот «Богоматерь, несущая миру спасение» – знаменитая Богоматерь, столь распространенная в своих воспроизведениях.

Вот великолепное изображение равноапостольной великой княгини Ольги, праматери русского православия. Как зорко глядят вдаль ее вещие очи, какой могучей силой дышит вся она, прозревшая истину и всенародно поклонившаяся Распятому Христу.

Вот вверху изображения ветхозаветных пророков в священном исступлении; вот и потрясающее видение по поясу купола «Блаженство святых о Господе».

Святые разных ликов, словно с силой снаряда, выпущенного из орудия, стремятся к отверстым дверям рая. Какое ликование, какое счастье! Вот награда за тяжкий подвиг жизни, за верность Христу, засвидетельствованную у кого вольным уничижением, ежедневным самораспятием, у кого – кровию и муками казни… Вот они, проведшие жизнь свою «скитающеся, скорбяще, лишени, озлоблени», ютясь в пещерах и «пропастях земных», вот они будут все увенчаны сейчас нетленными венцами славы – цари, князья, дети, старые иноки, юные мученицы, юродивые и вельможи… Какое разнообразие лиц и выражений! Вот, крепко прижимая к груди крест, иссохшая телом, с седыми волосами преподобная Мария Египетская. Вот с выражением невинной радости во взоре, весь светленький, в ореоле своего непорочного детства и своей святости, первый киевский отрок-мученик, сын Феодора-варяга, Иоанн со своим отцом.

Но кто эта одна, среди общего стремления тиха, задумчива, неподвижна? Уронив руки на колени, всматриваясь перед собой широко открытыми очами, она откинулась на руки несущих ее ангелов и замерла. На ней одежда царской дочери, украшенная самоцветными камнями… Это великомученица Варвара, в которой, хочется думать, художник отразил живший в нем близкий и дорогой образ – великой богоискательницы России.

Тихо и торжественно среди общего счастливого смятения возносится она в то Небо, которое давно, с того дня, как она познала и уневестилась Христу, спустилось в ее душу…

Неотразимое видение, возносящее человека горе!

А вот в самом потолке чудесные изображения Христа Распятого, и над Ним – скорбящего Бога Отца.

О эта склоненная на грудь с невыразимой мукой глава, эти распростертые по крестному древу и прободенные гвоздями руки! О эта мертвенная бледность, надвигающаяся на ланиты «Краснейшего из сынов человеческих», эти уста, вещавшие миру новое слово, которые теперь раскроются только единый и последний раз, чтобы произнести последний возглас: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!»